— Это его призрак побуянил, — добавляла бабушка.
Ника задернула шторы, и дети взяли по карандашу в каждую руку. Соприкоснулись их кончиками, как мушкетеры шпагами, соорудив эдакий крест.
— Брежнев, мы вызываем тебя! — гробовым голосом объявила Ника и зыркнула на хихикнувшего Андрея.
— Больше не буду, — пообещал приятель, втягивая щеки.
— Брежнев, если ты здесь, пусть карандаши поднимутся вверх.
Они поднялись медленно, не размыкаясь. Встали домиком, а потом, под радостные возгласы ребят, вернулись на прежнее место.
Они по очереди задавали вопросы, и Брежнев прилежно отвечал: если «да», карандаши плыли к потолку, если «нет» — прогибались вниз. Брежнев сказал, что он в раю, что там классно, много игрушек и мультфильмов. Он пророчил Нике и Андрею богатую жизнь, полную приключений, и переезд в Америку, в Диснейленд.
— У меня будет муж? — спросила Ника.
«Да», — сказали карандаши.
— Он сейчас далеко?
«Нет».
— Ближе чем за сто метров?
«Да».
Брежнева вспугнул заявившийся Саня, но Ника и так все для себя уяснила. С новым знанием о будущем они засели смотреть «Вольтрона».
Шестнадцать лет спустя она с улыбкой вспоминала их наивный спиритический сеанс. На губах теплился поцелуй. Озирая пустой дом, она жалела, что не пригласила Ермакова в гости. Сейчас ей бы не помешали более глубокие и затяжные поцелуи. Его длинные пальцы.
Но правило «никакого секса на первом свидании» она чтила свято. Даже когда речь шла о человеке, с которым у нее был опыт совместного вызывания генсека.
— Танцовщица — не тождественно проститутке, — талдычила она бабуле.
С Ермаковым Ника познакомилась за год до «карандашного» спиритизма. Напротив ее двора располагался гараж-ракушка, и она увидела в окно двух пацанов, сигающих с крыши в кучу октябрьской листвы. Чернявый мальчик пришелся ей по душе. Она только-только разлюбила одноклассника Мишу. Застукала своего избранника, сморкающегося в руку и размазывающего сопли по днищу парты. Любовь закончилась навсегда. И вот она наблюдает в окно за чужой игрой, и щеки пылают, и сердце колотится учащенно.
Она достала Сашин фотоаппарат и притворялась, что фотографирует мальчиков сквозь стекло. То исчезала за занавеской, то появлялась на миг, как папарацци, следящий за звездами. Прыгуны засекли ее и стали скакать в листву ловчее. Картинно, напоказ. Русый Толя Хитров продемонстрировал язык, отчего она покраснела до корней волос, зато чернявый помахал из рыжей кучи и таким был запечатлен на пленке памяти.
Отмеченный черной ленточкой портрет брата встречал ее в гостиной.
Ника бросила цветы на столик. Стянула через голову платье и вынула из гардероба домашние джинсы и футболку. Оделась, расправила на груди принт, бога Ганешу, ассоциирующегося у нее с приставками «Денди». Эмблемой японских консолей был как раз слоник в бейсболке, показывающий пальцами «пис». Рука, скользнув по бедру, нащупала что-то в кармане. Странно, она ведь не надевала джинсы после стирки. Забыла в них токийскую мелочь? Ника ожидала увидеть монетки, пятьдесят йен, дырочкой по центру напоминающие куриного бога, или сто йен с сакурой на аверсе.
Но в ладонь лег запаянный пакетик. Белые таблетки-пули под прозрачной пленкой. Целые, не пострадавшие в стиральной машинке.
«Блин, — нахмурилась Ника, — еще колеса?» Она, что, перевезла через таможню килограмм наркоты?
Либо Света, не спросив, распихивала ей по карманам таблетки, либо она сама, в забытьи, припрятала их.
— Ты попробуй разок, — увещевала Света, — балдеж такой… словно не танцуешь, а плаваешь вокруг шеста. И все эти япошки тебе розовые. Вернее, радужные.
Съешь радугу — как-то так говорилось в рекламе.
Ника с ностальгией мяла пакетик пальцами. Покосилась на окантованный лентой портрет.
Ей почудилось, что взор Саши стал суровым, недовольным.
Она повертелась в поисках сосуда для цветов. Встала на цыпочки и сняла с гардероба хрустальную вазу. Пошла в ванную, напевая под нос песенку «Сплина». Выбросила таблетки в унитаз и пожала плечами.
Мысли снова вернулись к Ермакову. Взрослому, элегантному, пышущему уверенностью в себе. И к тому мальчику, с которым она исследовала степь, рисовала карту варшавцевских парапетов, до темноты играла в бадминтон, и пернатый воланчик упруго порхал над городом.
Вместе они раскрашивали глиняные фигурки найденными на чердаке красками, Андрей смастерил для нее качели и закопал бусы в саду, чтобы она искала сокровища. Он был единственным подростком, в котором отсутствовала привычная для Варшавцево жестокость. В Хитрове она тоже отсутствовала, но Хитров был щуплым и кривоногим, и поэтому не считался.
В старших классах за ней ухаживал парнишка, и, впервые поцеловавшись с ним взасос, она подумала: боже, какой он слюнявый! Не то что Андрей. Черт, она до восемнадцати лет мерила кавалеров по мальчишке, прыгавшем в листву с гаража.
Упиваясь воспоминаниями, Ника прополоскала вазу, наполнила водой.
Шорох она услышала по пути в гостиную. Неужели мыши? Ничего удивительного, дом, пусть и находился под бабушкиным присмотром, долго пустовал. А до кишащей грызунами степи рукой подать.
Мышей Ника не боялась. Она пересекла кухню, комнату и встала у полки, набитой DVD-дисками. Коллекционировать фильмы начал Саша, увлечение передалось и ей. Теперь эти коробочки просто собирали пыль.
Ника обвела комнату взглядом. Внимание привлек телевизор. Точнее, то, что шевельнулось в его зеркальной плоскости. Она уставилась на экран, на собственное отражение и на отражение смежной комнаты. Спальни Саши, в которую после его смерти перебралась мама.
Ника повернулась и посмотрела в дверной проем.
Ваза выпала из рук и оплескала ступни холодной водой, но она даже не заметила этого.
18
Призрак остепенился или вовсе съехал, его вполне удовлетворил учиненный акт вандализма. Андрей потянулся, разминая суставы, улыбаясь собственным мыслям.
— Ника-Ника-Ника…
Кто бы мог подумать, что она вырастет такой… роскошной. Он расписывал Маше свои детские похождения, целомудренные поцелуи за гаражом.
— А как она выглядела, твоя Ковач? — интересовалась Маша, за показной ревностью скрывая ревность непоказную.
— Как и все двенадцатилетние девочки!
— Извращенец, — насупливалась Маша.
Она была ужасно ревнивой! Щурилась, косясь в его переписку, заочно ненавидела его коллег женского пола, его бывших… пока сама не стала бывшей. Говорила: «Я умру, если ты мне изменишь».
А на периферии уже маячил Богданчик.
Всё возвращалось. Андрей склеивал жизнь, как разбившуюся вдребезги стеклянную игрушку, перетасовав нечаянно осколки, и теперь разрозненные кусочки соприкасались.
«Что же будет дальше?»
Он перетащил елку из кухни к телевизору. Нашел в кармане подарок Ники, японскую куколку Кокэси. Нацепил на пушистую ветку. Он впервые за много лет украшал елку в одиночестве. Подготовка к Новому году была важнейшим ритуалом в их с Машей семье. Шарики, дождик, хрупкие и ломкие атрибуты счастья. Нарядив зеленую красавицу, они пили у ее подножья вино и занимались сексом, а утром Маша выныривала из постели и мчалась, босоногая, в мужской футболке на голое тело, распаковывать подарки. Верещала радостно и целовала Андрея. У нее были родинки на плечах и ребрах и маленькая татуировка на ягодице. Панда с красным бантом. Бунтарский жест семнадцатилетней Машки, она ужасно стеснялась его, и даже на море следила, чтобы пандочка оставалась под плавками.
Все отдано Богдану: татуировка, родинки, мигание гирлянд. И фамилию она сменит — с Ароновой на Силивестрову. Не бывать Марии Ермаковой. Вместо общих детей — противозачаточный амулет из Японии.
Кокэси раскачивалась и кивала.
Андрей вдохнул аромат смолы. Сел на диван и клацнул пультом.
В новостях говорили о разбившемся самолете и погибших музыкантах. Високосный год, сдавая смену, стремился посеять больше смертей, свалить на людские головы больше горя и утрат.
Андрей приглушил звук, вооружился книгой. Поплавать полчаса на средневековых кораблях — и баиньки.
«А я отлично справляюсь без Интернета», — похвалил он себя.
Флагманская каракка едва отчалила от берега, когда зазвонил телефон.
«Ковач» — высветилось на дисплее.
Сердце забилось быстрее. Она изменила решение? Скажет, что ей грустно одной? Что слишком многое они не успели обсудить?
Или вот: «Я тут разучила танец, и мне нужен зритель»…
Его устраивали все варианты.
— Я как раз думал о тебе…
Он осекся, услышав взволнованный голос Ники.
— Ты можешь прийти ко мне прямо сейчас? Я понимаю, что поздно…
В трубке дул ветер. Она была на улице. Совсем не то, что Андрей воображал.
— Что-то случилось?
— Нет… или да. Мне не к кому обратиться, кроме тебя. Ты должен прийти. Проверить.
Она почти плакала.
— Умоляю тебя!
— Я буду через пять минут.
Перебирая варианты, он оделся и выскользнул за дверь. От озаренного фонарями двора в непроглядную темноту проселочной тропинки. Сказывались наплевательское отношение властей к вопросу освещения и стайки подростков-варваров. Дождь прекратился. Ботинки хлюпали в лужах. Мерцал маячок на далекой башне.
Андрей включил фонарик и шарил лучом по кустам, штакетнику, дремлющим домишкам.
Фантазия рисовала картины гораздо мрачнее предыдущих. К Ковач залезли грабители? Ее… — он шарахнулся от залаявшего за забором пса, — покусали собаки?
— Я здесь! — окликнула Ника. Она ждала у калитки, в джинсах, курточке, наброшенной поверх футболки. И… в домашних запачканных грязью тапочках. Курила и таращилась на Андрея взбудораженно. В льющемся из ее окон электрическом свете он заметил ее расширившиеся до предела зрачки.
— Господи, спасибо тебе, Андрюша!
Она прижалась к нему трепещущим телом.
— Что произошло?
— Я не знаю. Я увидела кое-что в доме. В комнате брата. Кое-что такое…
— Что же? — спросил он, гладя ее по всклокоченным волосам.