— Закуток видишь? Позади того пианино дверь была, ее замуровали при ремонте. А за счет кабинета расширили актовый зал. Мне завхоз рассказала. Оттуда энергетика идет мощная. Клянусь.
— Да мне от всего вашего ДК не по себе.
Мимо шествовали среднего возраста женщины, оборачивались на Андрея, шушукались.
— Вот она, слава, — подколол Хитров.
Друзья вышли на улицу, свернули за угол.
— Ну, что стряслось?
— Да чего только не стряслось, Ермак. Я и в милиции был вчера, и дома у себя. Ну, там, где шевы.
— А поподробнее?
— Да прицепились ко мне двое, за патрульных себя выдавали. Требовали, чтобы я серьгу снял.
— Средневековье какое-то, — фыркнул Андрей.
— Угрожали… И так глупо все получилось. Я, идиот, на нервах, в милицию двинул, а у ментов, похоже, аврал, им не до гопников нынче. Тут Лара звонит. Дверь в квартире нашей взломали. Я — туда, там родители мои. Вещи не тронуты. Замок изнутри вскрыт. То, что было в квартире, оно наружу выбралось.
— Оно опасно, Толь, — Андрей стиснул зубами сигарету, прикурил, хмурясь. — Ночью моя шева напомнила о себе.
Он рассказал про костяное чудовище у дивана и про припадок Ники. Вынул из пальто Кокэси.
— Так сама Ника не в курсе? — Хитров вертел в руках куколку.
— Нет. Черт знает, почему я от нее утаил.
— Ты испугался?
— Спрашиваешь! Это… настолько чуждо разуму. С одной стороны, я сам выдумал его. Но с другой — разница колоссальная. Как между детской мазней и творением гениального безумца. Оно было по-настоящему страшным и враждебным.
— Потому что, — сказал Хитров, — оно — болезнь.
— Болезнь, да. Но болезнь, выросшая вне моего организма. Вот пример с той же мазней. В юности оно было размытой идеей, смутным образом, недосказанностью. А теперь оно сформулировано. Завершено. Оно обладает плотью, пускай и не совсем физической. Оно мыслит самостоятельно.
— И чего оно хочет?
— Вернуться в нас, в инкубатор. Наши болезни превратились в чудовищ благодаря этим жертвоприношениям. С каждой минутой они сильнее. И бог знает, что случится, когда сработает пятый ключ.
— Если еще не сработал, — проворчал Хитров.
Андрей присосался к фильтру.
— Лиля не дает им поработить нас. Уверен, шевы ее опасаются. Она здесь, она борется с ними. И те подсказки мы получали от нее.
— Но…
— Смотри. Змеи-шевы появились в кроватке Юли. Но говорила Юля голосом Лили Дереш. Кассеты ломала моя шева. А Лиля сложила из порванных обложек свое имя. Представилась. Она использовала спящую Нику, чтобы не позволить шеве проникнуть в меня. И эту куколку использовала как некий светлый символ. Символ самой же себя.
— А в финале, — угрюмо сказал Хитров, — появится матка, самая, мать ее, здоровенная шева.
— Давай сначала доживем до финала, — вздохнул Андрей. И покачал головой, когда друг протянул ему куколку. — Оставь себе пока. Не нравится мне быть пессимистом, но твоя шева может тебя искать.
У Хитрова дернулся кадык, щеки побледнели. Он сунул деревянную куклу в карман.
— А где Ника?
— У бабушки.
— Ты понимаешь, что до вчерашнего дня она была единственной, кто не посещал Матая? А теперь у нее тоже есть своя шева. Какой-нибудь гротескный урод, пытающийся заполучить ее тело?
Андрей подумал о журналисте, выстукивающем на компьютере повторяющуюся фразу. О полоумной певице, домогавшейся Хитрова. О повесившемся Коле Федорине.
Из-за угла вынырнул клетчатый господин, прервал их междусобойчик.
— Поэт! И музыкант! Какой дуэт! О, я изъясняюсь стихами. Это что за размер, Андрюш? Пеон? Пеон второй?
— Здравствуйте, Артур Олегович, — усмехнулся Андрей.
— Ну, пройдемте же! Приехала журналистка брать у вас интервью. Скоро будем стартовать.
— Пойдемте, — согласился Андрей и потрепал по плечу Хитрова. — Не зацикливайся сейчас, — шепнул он. — «Церемония» обязана выстрелить. Мы об этом так долго мечтали.
Они пошли за учителем по ступеням Дома культуры. Краем глаза Андрей заметил Чупакабру. Сторож стоял на обочине и загадочно ухмылялся ему, демонстрируя гнилые зубы.
36
Бабушку она дома не застала. Может, та вышла на рынок или заскочила к подружкам. Ника вытащила из-под кровати спортивную сумку, которую приволокла сюда вчера утром. У бабули, слава богу, не возникло вопросов по поводу этих вещей. В сумке лежали косметика, планшет, спутанные проводки, запасные джинсы, пара кофт, трусики и бюстгальтеры. Все, что успела побросать, ретируясь из дома с Андреем.
Она отобрала симпатичный балахон и комплект нижнего белья. Красный шелк должен прийтись по душе ее мужчине.
«Мой мужчина», — посмаковала она.
Чертыхнулась, не найдя среди проводов зарядки от телефона. Аккумулятор почти разрядился, мигала одна черточка. Ника решила заглянуть перед фестивалем в супермаркет, купить зарядное устройство.
В бабушкиной ванной она разделась, представляя Андрея. Воспоминания рождали на губах улыбку. Отдавались истомой внизу живота. Там, внизу, немного ныло. Андрей знал, когда надо быть нежным, но и варвар в нем жил. И эта легкая грубость была уместной. Достигала правильного результата. Он был лучше, чем она себе фантазировала. Не идеалом, нет. Тем еще придурком, учитывая, как он поступил с Машей. Но для нее покуда он был защитой и опорой. Ее тылом, то есть, да, ее мужчиной.
Как в детстве.
Из душевого раструба брызнули горячие струи, потекли по коже, по эмали, в дыру слива. Она намыливала тело, задерживаясь между ног, и отнимала пальцы, поддразнивая себя.
«Вечером, — думала она. — Ни призраков, ни бывших, только мы».
Вытерлась вафельным полотенцем, оценила в зеркале свою фигуру. Ей всегда хотелось быть миниатюрнее, не такой дылдой. И чтоб плечи у́же, и титьки меньше. Но сегодня она осталась довольна собой.
Облачилась в шелк, в джинсы, завозилась с молнией балахона. Мобильник пиликнул, высветилось на экране короткое «Буся», ласковое прозвище бабушки. Так называл ее Саша, непутевый внук. Телефон Ника подарила бабуле, улетая в Токио.
— Привет, бусь!
— Привет, внученька. А ты где?
— Дома у тебя. А ты?
— А я у тебя дома.
Нику будто током ударило.
— Ты что там делаешь?
— Проведать тебя решила. А тут такое…
— Какое, ба?! — она едва не кричала в трубку. — Бабушка? Алло?
Ответом была трель окончательно вырубившегося телефона.
Ника ринулась в коридор за курткой.
Ветер трепал влажные волосы. Ника семенила по аллеям, ругаясь возле каждого оврага.
«Попробуй тронь ее, — посылала она угрозы шеве, дохлой Анне Николь, оккупировавшей ее жилплощадь: — Я тебя, корова, на лоскуты порву».
Под подошвами зашуршал гравий. Десять минут трусцой, и девушка влетела во дворик, перепрыгивая ступеньки, юркнула в дом.
— Буся!
— Я здесь!
От сердца отлегло. Переводя дыхание, она пошла по кухне. В гостиной было непривычно свежо. На ковре валялась фотография Саши. Отдельно лежала рамка.
Бабушка стояла в Сашиной комнате. У кровати, на которой Нике явился призрак в обличье мертвой модели «Плейбоя». Старушка заслонилась матрасом, как щитом.
— Что происходит?
— Да вот, авария у нас.
Ника приблизилась к зарешеченному окну. Оно было разбито. Крупные куски стекла застряли на подоконнике. Стеклышки мельче рассыпались по газону. Дорожка осколков протянулась от дома к забору. Сквозь прутья задувал ветер.
В комнате стекла не было, а значит, расколошматили окно изнутри.
Анна Николь выпорхнула прогуляться.
Ника взялась за край матраса, и вдвоем они присобачили его в проем, подоткнули. Матрас закупорил пробоину.
— Как его угораздило-то? — охала бабушка.
— Птица стукнулась, — сказала Ника. — Давно пора стеклопакеты ставить. После праздников займусь.
— Ты, что, Вероника, дома не ночевала?
— Я у друга была. У Ермакова.
— У Андрюши? — бабушка сразу расслабилась. — Я его часто по телевизору вижу. Так вырос, похорошел. А он женат?
— Нет, бусь.
— Ты точно знаешь? Ты разузнай, внученька. Мужики такие… им на слово нельзя доверять.
Ника подобрала пострадавшую фотографию. Оказывается, портрет в рамке был не полным. Уголки прятались за картонным уплотнением. Ника отогнула их и разочарованно насупилась. Ничего необычного. Чуть больше фона: голубого неба, зеленой степи. И фрагмент перил, на которые Саша оперся.
«Мост Влюбленных», — определила Ника.
Или, на их подростковом сленге, мост Сюсюканья. Парочки украшали его подвесными замками. Считалось, что это укрепляет отношения. В девяностые под виадуком журчал ручей. Теперь он пересох, и ничего романтичного в прилегающем пейзаже не было.
Мост и вокзал отмечали границу города. За оврагом начиналась степь.
— Что-то мне тревожно, внучка.
Ника положила фотографию на сервант.
— Глупости, ба. Подумаешь, стекло. Это к счастью. — Она поцеловала бабушку в висок. — Пойдем отсюда.
Покидая двор, Ника гадала, насовсем ли съехали ее шевы?
«Шевы Саши», — исправилась она.
Проводила бабушку домой, развлекая ее историями о Японии. Сослалась на срочные дела. У нее в запасе был час, и Ника знала, что не вытерпит в четырех стенах.
«Маленькая проверка, — сказала она себе. — Крошечная невинная вылазка».
Ориентируясь по зарубкам детских воспоминаний, Ника шагала окраинными улочками. На перекрестке, не доходя до «Шоколадницы», свернула. Обошла фабрику, и Варшавцево закончилось. Пустырь ощетинился арматурой. Синели разграбленные птицами мусорные пакеты. Ни единого прохожего, ни одного работника цеха.
Железнодорожный вокзал сберег свой инфернальный флер. Бесснежной зимой он выглядел особенно зловеще. Феодальный замок, озирающий оконцами окрестности.
Колонны шелушились чешуей побелки. Красный кирпич рассекали шрамы трещин. Обветшалый стрельчатый фасад нагонял тоску. В вытянутом окне над входом мерцали последние цветы, синий клевер уничтоженного витража.
«Гробы, — подумала девушка. — Не станки, не ремонтное оборудование. Там, за порыжелыми воротами, — вереницы гробов, и голодные упыри скребут когтями обшивку».