Анализируя свой две тысячи седьмой, она испытывала жгучий стыд и досаду.
Осенью умерла мама. Жаловалась на мигрени, пролежала в больнице неделю и тихо скончалась. Присоединилась к сыну на кладбище за поликлиникой. Руслан не пришел на похороны. Возвратившись домой, Ника не нашла аудиосистему. Пелена мгновенно спала. Как по щелчку. Накрыл приступ рвоты, пришло отрезвление. Она позвонила Сашиным друзьям, и тем же вечером Руслана били на пустыре. Друзья перестарались, подпортили ровные зубы. Технику он вернул, и часть денег.
Уходя, рыдал как ребенок, и Вероничка бы простила его, но Ника грохнула дверью.
Родители забрали Руслана из страны. Он уехал, прихватив то, что нельзя проиграть: свою личную шеву.
Зачем она вспоминала о нем сейчас? Сравнивала с Андреем? Ничего общего у них не было, кроме… кроме того, что они оба — мужчины. Смазливые и легковесные.
— Ты странно на меня смотришь, — сказал Андрей.
— Думала о нас.
— Хорошее?
— Конечно.
Их языки сплелись, Ника задержала Андрея, наслаждаясь поцелуем.
Без четверти одиннадцать она сняла с ручки замок и бережно укутала носовым платком. Они вышли из номера, косясь в верхний угол. Плинтус зарос паутиной, ее не было лишь на стыке, где гнездилась всю ночь костяная кукла. В конце коридора ерзала пылесосной щеткой горничная. В номерах, переделанных под офисы, шаркали какие-то люди.
Ничего мрачного или зловещего. Заурядная гостиница заурядного городишки.
— Как спалось? — поинтересовалась регистратор, принимая ключи.
— Чистая совесть — крепкий сон, — ответил Андрей.
Снег сыпался над городом, пушистый и торжественный. Улицы Варшавцево лоснились черной грязью. Слякотный день, нулевая температура. На бортиках фонтана прыгали воробьи. Уползали в лучшие края машины. У швейной фабрики свидетели Иеговы выставили стенд с журналами.
«Апокалипсис уже завтра», — прочитала Ника на обложке.
— Как мы отметим завтрашний праздник? — спросил Андрей.
Завтрашний апокалипсис.
Ника встрепенулась:
— Твоя квартира!
— Вот гадство!
Он понял ее с полуслова. Шевы имели физическую оболочку… и не имели одновременно. Они предпочитали покидать жилье со спецэффектами.
Андрей замахал проезжающему такси.
Через семь минут машина обогнула торец пятиэтажки, магазин «Омен» и высадила пассажиров во дворе. На ветвях черными фруктами громоздились вороны.
«Боже, как их много», — вздрогнула Ника.
Птицы наблюдали за ними круглыми глазенками, разевали клювы. Чистили перья на крыше фанерной беседки.
Мерещилось, что они вот-вот сорвутся с деревьев, облепят крыльями, погребут под живой трепещущей массой.
Но вороны позволили им войти в подъезд.
Замок на дверях был цел. Андрей отворил квартиру. Спустя секунду раздался его облегченный вздох. Отправляясь на поиски инкубатора, кукла не разбила окно. Она ограничилась форточкой на кухне, выкорчевала шпингалет.
Андрей прикрыл створку, закрепил при помощи тряпки.
— Елочка у меня есть. Предлагаю праздновать тут.
— Любой вариант лучше той гостиницы. Но надо купить елочные украшения. Я за традиции.
Они вновь вышли во двор. Вороний грай оглашал округу, в небе струились черные птичьи ручьи. Каркали истошно, и псы задирали к пернатым тучам испуганные морды.
Обсуждая праздники, они пошли по самой кромке Варшавцево, через старый торговый центр и школу. Ветра приносили из степи запах костра. Прилегающие огороды подпирали заборы, сколоченные из старых дверных полотен. Вороны будто преследовали их, перелетая с дерева на дерево, с крыши на крышу, и они шутили невпопад, смеялись громче необходимого, наперебой вспоминали неважные мелочи из своих биографий.
Второпях ворвались в пиццерию. Посетителей не было. Официантка принесла меню и спросила, не снимают ли они очередной сезон «Мистических историй».
— Снимаем, — глазом не моргнув, сказал Андрей.
— О, — оживилась официантка, — а про что будет выпуск?
— Про жертвоприношения и призраков прошлого. И про колдуна.
— Хорошего или плохого?
— Попробуй разберись.
— Жуть какая, — умилилась девушка.
Они заказали большую пиццу и пепси.
— Хороший или плохой? — рассеянно прошептала Ника.
— Уже сомневаешься?
— А вдруг я совершила ошибку?
— Когда пошла к нему на сеанс?
— Нет. Когда отмела от него подозрения. Да, он дедушка Лили. Да, выглядит он безобидным старичком. Но какая польза от его заклинаний? Все, к кому он прикасался, подверглись смертельной опасности. Чупакабра покушался на Толю и убил себя. Он был у Матая?
— Готов поспорить.
— Он забирает болезни, как щенков, а они возвращаются бойцовскими псами.
— Или он выращивает их. Дрессирует.
— Или, — колебалась Ника, — это все же совпадение.
Она смотрела на пламя, танцующее в камине. Очаг был выложен из крупных валунов, над ним висели черно-белые фотографии. Шахтеры, строительство города, новенькое здание вокзала. Геологоразведчик Варшавцев взирал победно с трибуны. Френч, портупея, интеллигентская бородка, круглые очки. Троцкий уездного разлива.
Официантка вынесла неприлично огромную пиццу. Под слоем расплавленного сыра томилась ароматная начинка.
— Вы позволите сфотографировать вас? — спросила девушка. — Мы повесим снимок на стену в память о почетном госте.
— Сконфужен и польщен, — Андрей очаровательно улыбнулся. — К вашим услугам.
Он встал у камина, и официантка запечатлела его на телефон, отвешивая комплименты и кокетничая.
— Ей тоже предложишь работать гостевым редактором? — угрюмо полюбопытствовала Ника, провожая девицу прищуром.
— Ты чего? — опешил Андрей. — Я просто сфоткался.
— Правильно. Задница у нее толстая и сисек нет.
Ника впилась зубами в горячий лоскут пиццы.
«Ну, окажись ты не таким, как все», — взмолилась она мысленно.
Сытые и согревшиеся, они вышли из пиццерии. Вороны рассосались, по аллеям брели пешеходы, детвора оседлала парапет, паренек бросал собаке мячик. Они влились в этот обычный зимний день, зашагали вдоль дороги. Иногда встречные прохожие замирали и смотрели им вслед. То ли привечали Андрея, то ли хотели сжечь заживо.
47
Потолок над чердачными мостками почернел. Закопченные бюсты валялись на лестнице. Осколки Чайковского усыпали второй этаж. Дверная коробка обуглилась, в лужах плавал пепел и пористые куски изоляции. Огонь вылизал рыхлые стены до бетонного основания.
«Мой несостоявшийся склеп», — холодея, подумал он.
Под подошвами хлюпало. ДК провонял дымом.
— Разве пенопласт так горит? — спросила уборщица.
— Наш — горит! — с достоинством ответствовала завхоз Сергеевна. — Ну, ты счастливчик! — заприметила она топчущегося позади Хитрова. — Я обосралась бы, поди, а ты про оконце вспомнил.
Он не чувствовал себя героем, хотя именно так смотрели на него жена и родители.
— Я бы умерла, если бы потеряла тебя, — призналась Лара.
— Что ты говоришь, — воскликнул он, — а Юла?
— Умерла бы, — отчаянно повторила Лариса и расплакалась на его груди.
События треклятой ночи въелись в память, как сажа.
Шкворчание из репетиционной базы, смог, вонь. Вода хлещет с балкончика, затапливая этаж. Мечутся пожарные, экипаж скорой помощи отпаивает директрису корвалолом. Хитров отказался от госпитализации. Все, что ему требовалось тогда, — поцелуй жены, тяжесть Юлы на руках.
— А вы не сходите с первых полос, Анатолий Павлович.
Феноменально: следователь запомнил его имя-отчество.
— Это та шпана, что вас доставала?
— Нет, — буркнул он. — Это… не связано.
— Много же народу желают вам неприятностей.
Глаза капитана Сибирцева горели живым интересом. Испарилась вся его усталая инертность.
— В оконце сиганули? Умно… — Капитан почесал щетину на двойном подбородке.
Фельдшер донимал: надо проверить пульс, смерить давление.
— Он большой парень, — сказал Сибирцев, отправляя в рот пригоршню семечек и прожевывая их с шелухой. — Как бишь его звали, поджигателя вашего?
— Дядь Валик…
Позже выяснилось, что фамилия у Чупакабры была — Лукоянов.
— И зажарить он вас надумал так — от скуки?
— Пьяница он был, запойный.
— А с вами лично? Никаких конфликтов?
Хитров ответил отрицательно. В пяти метрах от него и следователя сидел мертвый Чупакабра, ухмылялся раной на горле.
— Забавное совпадение. Вчера вы пишите заяву: мол, угрожают. Сегодня вам устраивают огненную ловушку. Вы кто, шпион под прикрытием?
— Я звукорежиссер.
— Бывает. Все профессии важны, все профессии нужны. — Сибирцев закинулся семечками, как горстью таблеток. Перемолол мощными челюстями. Когда он заговорил, на языке осталась кашица из зерен и шелухи. — Белочка, значит? Delirium tremens? Или и ему пирсинг ваш не понравился?
— Делириум, — подтвердил Хитров.
Капитан придвинулся вплотную, обдав запахом подсолнечного масла.
— А не слыхал ли ты, друг сердечный, про такое пойло, которое алкашня пьет, а опосля шизеет? Не замечал, чтобы сторож ваш настойку аптечную хлестал или стекломой?
— Нет… самогон он пил.
— Самогон… самогон я и сам уважаю.
Видно было, что капитан Сибирцев мечтает очутиться подальше от всего этого и бахнуть полный стакан домашней водки.
— А что, — невзначай спросил Хитров, — много случаев?
— Выше крыши, — сказал следователь, косясь на коллег, будто делился с пострадавшим тайной, не предназначенной для чужих ушей. — Алкаши мозжечокнулись. Я вторую ночь, как сука, пашу. Налюбовался на нечисть.
«Какой правильный термин выбрал», — подумал Хитров.
— Режут друг друга, черти, душат, сами режутся. Днем забрали в больничку одного… живописца. Татуировки бил мужик. Старлею моему Жукова на плече наколол. Гений, ну. Руки себе до костей железной мочалкой изувечил. Кровью санитаров забрызгал. Взяли анализ, а у него ВИЧ. Старлей сказал, съездит к нему в дурку и пристрелит как гниду.