«Пятый ключ поворачивается, — полыхнуло в голове. — Выкрикивал ли это татуировщик, когда его забирали на скорой?»
— Не в курсе, значит?
— Понятия не имею.
— Ну-ну.
Сибирцев чавкнул жвачкой из семечек.
— Лады, Анатолий Павлович. Хвост пистолетом.
Утром, глядя на сгоревшую базу, на уборщиц, брезгливо трущих пол перед зеленой дверью Матая, отмывающих кровь, он подумал:
«Выложить бы Сибирцеву как есть. Про шев, про ритуал. Показать газетные распечатки. Пускай роется, проверяет, бывали ли чокнувшиеся на приеме у знахаря».
Обмозговав, он решил, что следователь в лучшем случае высмеял бы его. В худшем — оформил к татуировщику, в соседнюю палату.
— Как ты, голубчик? — спросила Сергеевна.
— Мне-то что. Валика жалко.
— Вот так вот! Он же убить тебя хотел.
— Да не он. Демоны его.
— Демоны, — кивнула завхоз, по-своему интерпретировав фразу. — Их зашивай — не зашивай, волк в лес зыркает. Коли поселился демон — считай, пропало. Я мужа своего кодироваться возила…
— К Матаю? — прервал Хитров.
— Матай — жулик, — отмахнулась Сергеевна, — в область возила, к наркологу. Муженек год не пил, а через год — по-черному заколдырил! Говорила я Тамаре Георгиевне: уволь ты его, не позорь Дом культуры. Мне же за технику отвечать. А она сопли жевала. Молодая дура… — Из актового зала вышла невыспавшаяся директриса. — Тамарочка Георгиевна! — крикнула Сергеевна и посеменила за ней, — к вам дело есть, голубонька.
«Повезло же, что инструменты остались внизу», — думал Хитров.
В репетиционной базе сгорели, сплавились допотопные динамики, усилитель да стулья. Ничего ценного. Ни единого дохлого барабанщика.
— Толь!
По ступенькам поднимались его друзья.
— Андрюха! Ника!
Они обнялись, крепче, чем обычно.
— Живой, прохвост!
Ковач охнула при виде сгоревшего чердака.
— Тебя что, на работу заставили выходить после этого?
— Да нет, я так — на часок заскочил.
Они интересовались самочувствием, подробностями. Он описал, как метался в дыму, как вспомнил про старое предназначение базы и выскабливал изоляцию, добираясь до люка.
Провел их в пустынный актовый зал. Здесь так же смердело жженым пенопластом, и лепнина над проекторной закоптилась. От пола до оконца было добрых три с половиной метра.
— Ба! — восхитился Ермаков. — Да тут метров двадцать.
— Сорок! — заспорил Хитров.
— Ох и мальчики, — улыбнулась Ковач.
— Если тебя это утешит, — сказал Ермаков, — мы вчера тоже не прохлаждались.
Улыбка девушки мгновенно завяла.
— Мы в гостиницу пошли ночевать. Шева нас там нашла.
— Кукла?
— Да, — сказала Ковач, — мерзкий манекен из желтой кости.
— Она шагала к нам по коридору, — продолжил Андрей. — И чем ближе она была, тем сильнее болели мои ноги. Я боялся, они распадутся. Мы кинулись в номер, и Ника нацепила на дверную ручку Лилин замок.
— Защелкнула его?
— Нет. На самом деле он ничего не удерживал.
— Но войти ей не дал. Она постояла у дверей и, судя по звуку, уползла куда-то под потолок.
— Долбаный Матай, — процедил Хитров.
— Ника уже сомневается в его непричастности.
— Приставить бы нож ему к глотке и допросить. — Хитров стиснул кулаки. — И Лилю поспрашивать, что, черт подери, происходит. Я хожу, постоянно озираясь. Мерещатся змеи кругом. Следователь, который брал вчера показание…
Он поведал о разговоре с Сибирцевым.
— А сколько людей погибнет сегодня?
— Парни, — тихо сказала Ковач. Ее лицо озарилось. — У меня, кажется, назрела идея.
— Выкладывай.
— Нет. Вечером. Толь, сможешь прийти на Быкова?
— Смогу.
— Ника, — тоном воспитателя сказал Андрей, — твои опрометчивые идеи меня настораживают.
— Но на этот раз мы будем вместе.
— Я подъеду к шести, — сказал Хитров.
Они вышли в вестибюль.
— Там он умер? — спросила Ника, глядя в короткий холл. Стулья убрали, затерли кое-как пятна. Бесхозный труп отвезли в морг, чтобы торопливо придать мерзлой земле. Расщедрится ли государство на захудалый гроб или Чупакабру закопают в полиэтиленовом мешке?
— Там. По шее розочкой полоснул.
Андрей намеревался спросить что-то еще, но в этот миг зеленая дверь отворилась и на пороге возникла сутулая фигура. Старик в расстегнутом бушлате, чьи полы болтались ниже колен. У него была длинная дряблая шея и маленькая голова стервятника. Морщины изрезали кожу вдоль и поперек. Волосы он зачесывал на бугристую лысину. Шрам придавал тонкому рту презрительное выражение.
Странно, что, работая с Матаем под одной крышей, Хитров так редко сталкивался с ним. Словно старик владел шапкой-невидимкой или просачивался в свой кабинет сквозь стены.
Знахарь запер дверь на ключ и, глядя в пол, прошествовал мимо замершей троицы.
От коротышки веяло холодом, как от морозильной камеры.
— Эй, вы!
Хитров выпалил это раньше, чем обдумал последствия. Андрей потянул за рукав, но он вырвался.
На лестнице старик замедлил шаг.
— Вы помните меня? — спросил Хитров. — Вы проводили сеанс у меня дома. И у него. А ее вы ввели в гипноз позавчера.
Старик положил на перила испещренную пятнышками кисть. Повернулся. Желтые глаза вперились в Хитрова.
— Ночные кошмары, — сказал он низким шуршащим голосом.
Глаза прыгнули на Ермакова.
— Плохие ноги.
Уперлись в девушку.
— И Ковач.
— Вы в курсе, что происходит в городе? Почему болезни возвращаются к людям?
— Люди слабы, — изрек Матай и вновь продемонстрировал им сгорбленную спину. Гриф, волочащий по лестнице крылья. — Я не даю полной гарантии.
— Ваше знахарство не лечит, — гневно произнес Хитров, — оно лишь превращает болезни в чудовищ.
— Это то, чего вы заслужили, — едва слышно ответил Матай.
— Я? — не выдержал Андрей, — из-за того, что подростком у меня болели ноги, а моя бабушка доверилась вам? Или ребенок, которого мучали дурные сны? Или она, потому что просто пришла посмотреть на вашу магию?
Матай достиг главного входа. Друзья шли за ним по пятам, напирали.
— А вы невинны?
В голосе-шелесте сквозило лукавство.
Старик остановился на полпути между ДК и «запорожцем». В его скрюченной руке зазвенела связка ключей. Хитров часто видел на парковке серый драндулет, но и не предполагал, что это собственность знахаря.
— А ваша внучка? — вопросом на вопрос ответил Ермаков.
— Моя внучка давно не здесь.
— Ошибаетесь. Она здесь, и она на нашей стороне.
Матай открыл дверцы машины и впихнул себя в салон.
— Вы знаете, что каждый високосный год кто-то исчезает? — вскипал Ермаков. — Что исцеленные пациенты сходят с ума? Что нам делать?
— Молиться, — сказал старик, и радужка его стала золотой. — А я помолюсь за вас.
Двигатель зафыркал, Матай вырулил на дорогу и исчез в облаке выхлопов.
— И кто из нас совершает опрометчивые поступки? — поинтересовалась Ника, молчавшая все это время.
— Он знает, — процедил Ермаков.
Промозглый ветер обдал их, изжалил щеки.
Хитров неожиданно вспомнил приснившийся давным-давно кошмар — последний сон, в котором были змеи. Змеи и Змеиный мальчик. И старик, похожий на серую птицу, который стоял посреди задымленной пустоши в окружении извивающихся гадин. С неба падал пепел, а старик ухмылялся и смотрел на Хитрова немигающими желтыми глазами.
48
Каждый день он ездил на работу в соседний город, но не возвращался обратно. К сумеркам он растворялся, вытесняемый Карачуном, повелителем ледяных пустошей. Иногда частичка его, крошечная горошина, все же болталась где-то на периферии, отстраненно следя за происходящим, слушая громоподобный голос Карачуна. Чаще он спал, отработав.
Он давно не ассоциировал себя с данным при рождении именем, но послушно откликался на него. Себя он называл Узником. Черепная коробка была тюрьмой, он единственный из сокамерников умел добывать деньги. И это благодаря ему они избежали психушки. Могущественный Карачун давал заднего, только речь заходила о врачах. Уползал в свой Нижний Мир. Там мерцало тусклое солнце, бесновались птицы-вьюжницы и мерзлые трупы рыли ногтями сугробы.
Про Нижний Мир и его обитателей он вычитал в книжке «Демонология славян».
А потом пришел Карачун. Не слишком приспособленный к социуму парень.
Узник же вполне успешно имитировал нормальность.
Строго говоря, он не был личностью, вернее, не считал себя таковой. У Карачуна была ярость и похоть, у Могильной Свиньи — звериная суть, у Форварда был страх. Он не испытывал ничего этого — ни страха, ни жалости, ни злости. Он был набором функций, основной социальной маской их странного союза.
Он контролировал Могильную Свинью, не давая ему проявиться на улице. Он работал за остальных и брал на себя необходимый минимум общения с окружающими людьми.
Так взаимодействовала Семья.
Узник был старшим. То есть он смутно помнил времена, когда остальных личностей не существовало в природе. Он не мог сказать, было ли ему хорошо одному или плохо. Он путался в этих категориях, как Форвард путался в датах и годах.
Выходя из автобуса, он плелся к возведенным на холме новостройкам. Ежедневно, третий месяц подряд. Панельные дома образовывали кольцо, Колизей. Во дворе галдели дети, резвились псы, тетка выбивала ковер. Если со спортивной площадки улетал мяч, Узник пасовал его и еще минуту наблюдал за игрой.
Здесь никто не знал его. Впрочем, и в Варшавцево его не узнавали.
Между подъездами дома-муравейника был приямок с дверями внизу. Узник отпирал замок ключами и спускался по бетонной лестнице.
Подвал жилого здания арендовал бизнесмен. Работодатель Узника. У Семьи имелся свой подвал, Карачун держал в нем девочку. Девочка была важна. Узник не вдавался в подробности. Он лишь удерживал братьев от необдуманных поступков.
— Где тебя носит, лунтик?
За столом в отсеченной перегородками лаборатории сидел напарник Узника, громила по кличке Боцман.