ра и тут. Другая — о молчании, которое означает согласие, наверное, была известна Гнуру. Он, удовлетворившись моим безмолвием, счел возможным просветить о военно-политической ситуации в сколотской ойкумене, аргументируя «во имя той задачи», которую сам считал благородной. И во имя «моих собственных интересов».
От Гнура я узнал, что в Боспорском царстве правит сейчас архонт по имени Сатир. Правит уже давно, успешно и будто бы даже отобрал у Афин города Нимфей и Киммерик. Овладение новыми землями не только расширило территорию Боспорского государства, но и приблизило его границы к Феодосийскому полису и лишило феодосийцев возможных союзников в лице жителей Нимфея и Киммерика. Настала очередь Феодосии покориться Сатиру.
Афины смирились с потерей своих полисов лишь для виду, чтобы и дальше беспрепятственно получать из Боспорского царства пшеницу, рыбу, кожу и мед. Теперь эллины втайне помогают Тиргатао — царице меотов, и Феодосии, воюющим с Сатиром. Эллины нанимают даже тавров, а царь Боспора — савроматов. Сам Гнур еще не решил, на чью сторону встать, но войско, по-сколотски — спада[33], он сейчас и собирает.
Роксолан говорил не прерываясь, лишь изредка пытаясь встретиться взглядом, а меня.
вначале отвлекала молодая и красивая девушка, входившая в дом из примыкающего к нему хлева. Я так решил потому, что стоило только открыться двери, как оттуда тянуло крепким, специфическим запахом. Она то и дело с детским любопытством всматривалась, словно пыталась разглядеть что-то в моих глазах, помешав варево, снова уходила, пряча улыбку в густых русых локонах. Потом в двери дома стали входить все новые и новые люди. Они молча рассаживались вдоль стен, а то и просто на земляном полу, и казалось, тоже рассматривали меня. Все имели при себе какое-нибудь оружие. Тускло поблескивали медные и серебряные бляхи на ремнях и ножнах мечей и кинжалов.
— Кто эти люди, и что им здесь надо? — спросил я у Гнура и только потом заметил Авасия, сидящего на лавке у стены за очагом. Тревога отступила, а савромат просто ответил:
— Родственники…
Снова появилась девушка. С помощью двух мужчин котел был снят с костра и установлен на специально подготовленное место — углубление в земляном полу. Собрание несколько оживилось. Кто-то из «родственников» поднес Гнуру живого петуха. Роксолан поднялся на ноги и быстрым движением руки извлек из ножен акинак и отсек жертве голову. Окропив кровью очаг, Гнур отдал обезглавленную птицу русоволосой, и та, «поколдовав» над каждым из углов дома, удалилась.
Вскоре она вернулась, и не одна, с подругами. Женщины внесли корзины с едой и посудой, дубовые жбанки с пивом и несколько амфор с вином. Все приступили к трапезе, быстро приготовленной на разостланных холстах.
Я глотнул местного пивка, оказавшегося на вкус лучше вина, и быстро захмелел. Гнур куда-то исчез, не успев предложить мне что-нибудь конкретное, хоть и так было понятно — он хочет моего согласия влиться в его армию.
— Мой маленький дар знатному воину.
Голос Гнура из-за спины прозвучал неожиданно. Я внутренне напрягся, но смог удержаться, не обернулся.
Роксолан присел передо мною на корточки и положил на холстину кинжал. Он не был предназначен для боя, скорее свидетельствовал о высоком статусе владельца и годился лишь для обрезания мяса с костей. Ножны, рукоять и небольшая гарда кинжала были украшены золотой фольгой и самоцветами, даже кожаный ремень с бронзовым кольцом на конце имел оплетку из тонкой золотой нити.
— Спасибо, — ответил я и тут же, чтобы не обидеть горца, прицепил подарок себе на пояс, надев кольцо на один из многочисленных крючков, упирающихся головками в твердую кожу. — Скажи, что, по-твоему, я могу сделать, после того как почтенный Аристид окажется в Ольвии?
— Об этом я с тобою и говорил. Многие сколоты кочуют вблизи Счастливой, а тьма их остается в тех краях на зимовку. Обещай воинам-сколотам золото, собери балу и поезжай в Керкинитиду[34]. Там обо мне уже будут знать. К тому времени и я решу, с кем воевать будем.
Воевать вместе или против, я уточнять не стал. Какая разница? Да и не смог бы: роксолан, удовлетворив мое любопытство, покровительственно похлопал по плечу и легкой тигриной походкой направился к группе воинов, выделяющейся среди прочих орудующих ложками у горшков криками и смехом.
Я оставался там недолго. Едва Авасий, закончив трапезничать, приблизился, как мы, ни с кем не прощаясь, ушли. Правда, внимание на нас уже никто не обращал и прощаться было не с руки: я пока не того полета птица. Прислушивался к разговорам на пиру и пришел к выводу, что за каждым воином-гостем Гнура стоит отряд или дружина. Мне и так была оказана небывалая для Фароата честь, а все потому, что волею случая сам я выдавал себя за того, кем пока не являлся — маста марману. Об обратной стороне такой личины думать не хотелось.
Ночь лунная, светлая, тихо кругом. Слышно, как река плеснет легонько волной на берег и замолчит. Легкий ветерок веет прохладой, и деревья чуть-чуть, бесшумно качают ветвями. Пряным воздухом, после прогорклого амбре в доме — не надышусь. Стоим у высокого плетня. Я — чтобы избавиться от хмеля, а Авасий, наверное, за компанию. Не интересовался я его самочувствием.
У меня все так же шумит в ушах, и луна выглядит большим, расплывчатым желтым пятном. Легкие шаги, не встревожившие меня, утихли, и по всему телу вдруг разлилось тепло: меня обнимают нежные женские руки. Я оборачиваюсь к незнакомке, она отстраняется, пряча лицо за локонами знакомым жестом. Протягиваю к ней руку, слегка провожу по плечу, словно смахивая несуществующий снег, провожу, едва притрагиваясь, но она, покачнувшись, сама вдруг прижимается ко мне, уткнувшись головой в грудь. Ее роскошные волосы, так понравившиеся мне, когда я увидел русоволосую в первый раз, щекочут подбородок. Ее смятение, растерянность, девчоночья незащищенность вдруг исчезают, едва она отрывается от моей груди и, выпрямившись, смотрит ясными серо-жемчужными глазами. Луна заливает меловою бледностью ее лицо — лоб, щеки, шею…
— Пазака…
От глухого голоса Авасия вздрагиваю и я. По ее лицу, по тому, как сумасшедшими искрами метнулся в глубине ее глаз испуг, понимаю, что сейчас она уйдет.
— Иди, Авасий, дальше сам. Я догоню.
Обещаю то, что вряд ли смогу выполнить прямо сейчас. Мой товарищ тут же уходит, нарочито громко топая, и это не ускользает от внимания незнакомки, и снова вижу в ее глазах сумасшедшие искры, но без испуга, и кровь приливает к моим щекам. Я нахожу ее губы, холодные, шершавые, потом они стали теплее. Девчонка тоже не умеет целоваться, но входит во вкус быстрее, чем Алиша.
Она была мне приятна. Я не знал, только представлял, как это может быть с Алишей, поэтому не стану сравнивать их. Но в то же время понял, что уже никогда ни к кому не смогу относиться так, как к русоволосой незнакомке. Отдавшись страсти, я даже имени ее не спросил! А чувства мои?! Это, наверное, бывает раз в жизни! А потом… Казалось, уснул минут на десять-двадцать. Когда открыл глаза в сеннике (как мы оказались в нем, вспоминается с трудом), ее уже не было.
В моей прошлой жизни слышал я от бабки Матрены, будто проснуться с утра от звуков пения петуха — к большой удаче; весь грядущий день будет на редкость благоприятным. Может, и так. Только не сегодня и не для меня, почти не спавшего этой ночью. Голова не болит, нет, но только если не трогать пальцами веки или брови…
Авасий, сливая мне на руки из глиняного горшка, смотрит с укоризной, еще поглядывает на суетящуюся между вьючными лошадьми Алишу. Она-то уж точно ничего о моих ночных приключениях не знает, а друг будет молчать. Надеюсь…
Стянул через голову рубаху, прошу товарища:
— Полей-ка на спину…
Авасий сопит недовольно, скорее, оттого, что не понимает — зачем, но идет к бочонку с дождевой водой (кадки для сбора воды стоят то там, то тут по всему поселку).
Ребята Лида и он сам уводят коней к реке. Правильно! Пока караванщики соберутся в поход, наши лошади попасутся еще немного.
«Ох! Хороша водичка!»
— Давай, друг, и я тебе полью!
Сколот, снимая рубаху, кряхтит, но вижу — он польщен.
Светлеет. Вот-вот с восходом солнца родится и новый день, уже виднеется вдали зарево, и река сверкает, как только бывает на заре, когда еще не видимое глазу солнце отражается в воде. Одеваюсь не спеша, перед тем как надеть пояс, показываю Авасию подарок Гнура. Он вначале сообщает мне, что видел, как роксолан одаривал меня, но любопытство все же побеждает, и обычно сдержанный сколот с восхищением рассматривает кинжал. Любуется ножнами и блестящим клинком. Не долго. Возвращает, едва я застегнул последнюю пряжку.
Спускаемся вместе к реке. Рассказываю товарищу о том, что узнал от савромата. Поглядываю на него и не могу понять, о чем он думает. Среди не скрывающих своих эмоций скифов этот — особенный. Выслушав меня, Авасий сам рассказывает обо всем, что вызнал из разговоров пирующих. И тем заверил мои собственные выводы — собирались в том доме одни лишь предводители.
Когда первые теплые лучики заскользили по макушкам деревьев, кустов, травинок и цветов, караван Аристида прошел бродом реку и стал на торговый тракт. Еду, позволяя Рыжику самому выбирать дорогу, сам то и дело проваливаюсь в зыбкий сон, и только когда чуть было не соскользнул со спины коня на землю, перебираюсь в возок.
Не зря утром пел петух. Я проспал до заката, и никто не потревожил мой сон. Любуюсь ярким, словно кто-то рассыпал на мраморное море облаков янтарные угли — вечерним небом. Вслушиваюсь в тишину, опустившуюся вдруг, едва вспыхнул закат. Радуюсь теплому ветерку и, чувствуя лютый голод, с нетерпением ожидаю, когда караван встанет на ночевку.
Вдруг понимаю, что вовсе мое томление — не радость. Беспокойство, неожиданная тревога, исходящие от чувства потери, возвращают воспоминания из прошедшей ночи. Девчонка с русыми волосами, сладкими губами, и, желанная, она осталась там…