Я рассмеялся. Громко и хрипло, как человек, не привыкший к такому занятию. Сколоты, подобно дворовым псам, тут же бросив свои дела, с тревогой уставились на меня.
— Вы слышали, что сказал грек? — спросил я.
Они закивали в ответ. И по страху в их глазах, у всех без исключения, я понял, что только мне предстоит принять решение о нашей судьбе.
Я сел на коня и, не оглядываясь, направил животное вниз, к дороге. Еще у стены, заприметив расположение городских храмов, правил в выбранном направлении, пока широкая дорога не привела нас к высокой ограде, за которой стояли убогие строения из морских валунов, камыша и утоптанной земли.
Феодосия для эллинов была малым уголком далекой Эллады. Миновав несколько узких улочек бедных кварталов, разделенных пустырями с вытоптанной травой, мы объехали акрополис — крепость, возвышающуюся на холме, и храм Афины, утопающие в соснах, а на другом холме, чуть пониже — театр, ряды мастерских, пересохшие бассейны и безлюдный в полдень рынок. Наконец, у крошечного храма я увидел бюст Аполлона, а рядом за высоким забором каменную усадьбу. Красная черепица на ее крыше свидетельствовала о высоком статусе хозяина. Очень много домов в Феодосии были глинобитными, с крышами, покрытыми тростником и соломой.
По дороге к этому месту мы встречали нагих, крепких малышей, бегающих друг за другом, стариков и старух в многоскладчатых хламидах, обернутых вокруг бедер, они сидели у плетней и стен своих лачуг, провожали нас безразличными взглядами. Голоногих, в коротких туниках девушек, замиравших в нерешительности, когда мы проезжали мимо, и рослых плечистых мужчин, спешащих по своим делам и не обращающих на нас никакого внимания. А тут, словно у некрополя в темное время суток, как назло не оказалось ни души, чтобы спросить о таинственном Феокле.
Я, не спешиваясь, позвенел акинаком о прутья катаракты. Из арки, увитой виноградом с еще не убранными синими гроздями, вышел раб. Я так решил из-за его худобы, да и одежды на этом человеке не было, только набедренная повязка. Он не испугался, увидев вооруженных сколотов.
Впрочем, в его серых глазах не отражались эмоции вовсе. Он подошел к катаракте и уставился на меня будто на пустое место. Он сумел меня еще и удивить: едва я открыл рот, чтобы спросить о хозяине усадьбы, раб произнес:
— Слушаю, господин.
Это случилось для меня так неожиданно, что я впал в замешательство. Забыл, если можно так сказать, как принято знатному воину обращаться к рабу. Сказать просто — раб, этому человеку язык не поворачивался. В голове крутились всякие — «любезнейший», «не соблаговолите ли». Что меня самого раздражало потому, что никогда и никому в своей прошлой жизни я ничего подобного не говорил! Ну, не «товарищ» же, в самом деле, к нему обращаться?!
— Мне нам нужен Феокл, — выдавил я из себя. — Он тут живет?
— Хозяин отдыхает.
— Нам бы коней напоить…
Не дожидаясь от него ответа, я достал из-за пояса серебряную монету и предложил рабу, просунув руку через прутья решетки.
— О, господин!
Раб подскочил, проявив удивительную прыть, и, забирая монету, припал сухими губами к моим пальцам. Все тут же стало на свои места, вернулась уверенность, и плечи расправились. Получив серебро, человек тут же утратил свою загадочность, он стал суетливо поднимать катаракту. Мы въехали на территорию усадьбы. Раб взмахом руки указал направление, хоть мне и так уже было понятно, где расположены конюшни: все, что я успел увидеть тут, напомнило мне поместье Аристида в Ольвии.
Глава 25
Наступил тот час, когда зной уже спадает, но до заката солнца еще далеко. Истекло время сиесты, и без всякого сигнала, скорее по привычке, обитатели усадьбы Феокла приступили к исполнению своих обязанностей.
Зашелестели ткани, застучали сандалии, и глухо затопали по земле босые ноги. Две эллинки, вооружившись гранитными терочниками, расположились неподалеку от нас у лежащего на ссохшейся телячьей шкуре плоского камня и принялись перетирать на нем зерно.
Знакомый раб в специально отведенном месте, обложенном морскими валунами, разжег огонь. Вскоре к костру подошел толстяк в хитоне с модной вышивкой по кайме — критская волна, и стал размешивать угли, поднимая кучу искр. Наверное, он был богат. Такой хитон мог позволить носить весьма обеспеченный человек. Когда два молодых раба притащили к костру надетого на вертел поросенка, толстяк принялся обжаривать на открытом огне тушку, добиваясь появления равномерной корочки. И это удивило меня: обычный повар или, скорее — необычный.
Те же помощники вскоре принесли большой, литров на двадцать, бронзовый котел с водой и установили его над огнем между камней.
Я все еще находился в состоянии полудремы. Удалось поспать час или полтора. Этого времени, очевидно, не хватило, чтобы восстановить силы и избавиться от скверного настроения. Все мы улеглись отдыхать прямо на земле за главным домом в саду среди гранатовых и миндальных деревьев. Тогда никого не было видно ни у кухонь, ни у кладовых. Сейчас со двора главного дома доносился гул голосов, и я, превозмогая ломоту в уставшем теле, поднялся на ноги и направился к толстяку.
— Хайре, — поздоровался я с поваром.
— Трудись и преуспевай, — ответил он и высыпал из мешка в закипающую воду ярко-желтые семена чечевицы. Размешал деревянной палкой и оценивающим взглядом прошелся по моей фигуре.
Толстяк производил впечатление счастливого, довольного своей жизнью человека. Его круглое лицо осветилось теплой улыбкой, он радушно распростер руки:
— Добро пожаловать, скиф! Ты не голоден?
— Очень! — признался я и, пока этот повар проявляет дружелюбие, поспешил спросить: — Скажи, как мне поговорить с твоим господином?
В его карих глазах плясали смешинки, но в голосе толстяка, приятном баритоне, звучала не то грусть, не то ирония:
— Хозяина у меня два. Один перед тобой, а второй, тот, который часто превращает нашу жизнь в кошмар, отдыхает.
Я догадался, что этот грек пытается произвести на меня впечатление. Аристид не раз напоминал, что эллины считают молчание дурным тоном, а умеренное общение, приправленное философией, приветствуют. Нежелание участвовать в таких дискуссиях обычно принимают за свидетельство дурного воспитания. Ничего остроумного мне в голову не приходило, а упрочить образ невежественного скифа не хотелось.
— Оставайся всегда довольным обоими! — ответил ему, полагая, что такое пожелание вполне соответствует сказанному толстяком, и уже собрался вернуться к воинам, как услышал вопрос:
— По какому делу ты и твои друзья тут?
В моей прошлой жизни бытовала армейская поговорка — хорошо быть подальше от начальства и поближе к кухне! Помня эту проверенную истину, я решил удовлетворить любопытство повара.
— Не знаю, как тебя зовут, уважаемый… Я — Фароат. Вел полторы сотни всадниковпаралатов на защиту славного полиса Феодосия. Увы, нас предал роксолан Гнур, и армия сколотов несколько часов назад была уничтожена. Нам удалось спастись, найти тут убежище. А твой хозяин — Феокл, как мне сказали, собирает ополчение…
В глазах толстяка будто бы промелькнула тревога, но тут же исчезла, не оставив и следа. Он призывно махнул рукой, и юноши-рабы подбежали, словно ожидали сигнала. Я не видел, где и чем они занимались до этого. Вручив одному из них вертел, другому палку-мешалку, толстяк наконец-то назвал себя:
— А я, скиф, и есть тот самый Феокл! Буди своих людей, съездим к стене, а потом, по нашим обычаям, о которых понятие ты имеешь, помоемся и отобедаем.
Он не стал дожидаться моей реакции. Степенно пошел к дому, покачиваясь при ходьбе, как моряк. Должно быть, он и был им когда-то.
Я растолкал спящих воинов, и спустя минут пятнадцать мы уже ехали по узким улочкам Феодосии. Каков наездник Феокл, мне судить так и не довелось: наши кони шли не спеша, а после я ни разу не видел его верхом, но восседал он на гнедом рослом сарматском жеребце уверенно.
Показалось залитое теплым солнечным светом море, мы спустились с холма, и Феокл сказал мне оставаться тут у дороги, а сам поднялся к стене, где его уже встречали какие-то военные.
Мы спешились и улеглись на теплую, почти голую землю, поросшую тонкой и иссушенной травой. Я смотрел вдаль, где бездонное небо окунается в такую же голубую воду, и переживал в душе что-то светлое, восторженное. Я был близок к чудесному озарению, когда все происходящее со мной уже становилось неважным. Был близок, пока не услышал скрипящий голос Авасия:
— Пазака, мы теперь вместе с теми солдатами на стене воевать станем?
— Надо будет, повоюем, — ответил я, испытывая досаду и разочарование от того, что уже вряд ли испытаю чувство, от которого едва не заплакал.
— Место воина — в открытом поле, в битве, а не за укрытием, — пробормотал Авасий и отвернулся.
— На этих стенах тоже произойдет битва. И радуйся, мой друг, что такой битвы ты еще не видел! Принимай в свою жизнь новый опыт с благодарностью…
Хотел сказать — к богам, но запнулся. А сам я, когда испытывал благодарность… теперь точно знаю, что чувствовал пару минут назад! Это огромное желание прокричать «спасибо». Только знать бы еще, почему возникает такое желание, и кто услышит, почувствует?…
— Вот ты, каллипид, говоришь как эллин, ешь и пьешь, а почему?
Изрядно подвыпивший Феокл поднял указательный палец вверх, а я, услышав знакомое слово — каллипид, сбросил с себя приятные оковы Бахуса. Так меня называл капитан на триере, доставившей нас к Прекрасной гавани.
— Почему? — спросил, решив поддержать интригу.
— Потому что вы — прекрасноконные, не случайно зоветесь теперь в Гераклее эллино-скифами. Вы живете в наших полисах, говорите на нашем языке и даже торгуете!
Феокл отдал последние силы, просвещая меня, откинулся на большую подушку, которую один из рабов положил на край кушетки в самом начале нашего пиршества, и захрапел.
Как и обещал Феокл, по возвращении в усадьбу мы выкупались, и хозяин с гордостью заявил, что ежедневно славит Аполлона за дарованный семье источник. Когда-то его предки на этом месте хотели поставить Аполлону храм, а когда открылся источник, построили эту усадьбу, а святилище божеству рядом. С тех пор даже в самые засушливые годы семья Феокла не нуждалась в воде.