Феодосийский залив был куда шире гавани Ольвии и гораздо больше, чем порт в Калос Лимен. В мореходную пору тут могли разместиться до сотни больших кораблей, сейчас только гераклейские суда и десяток рыбацких лодок терлись боками о сваи пирсов.
У пристани отряд спешился, и матросы, взяв лошадей номадов под уздцы, повели их на келет[74] Тинниха. Скифы поначалу оставались равнодушными к тому, что у них забрали коней. Заволновались и стали выговаривать что-то Авасию, только когда конвой из десяти гоплитов сошел с триеры, и номадам пришлось взойти на разогретую солнцем палубу боевого корабля греков.
— Господин, мы хотим плыть на том корабле, — прокричал Авасий Тинниху, указывая на келет.
Триерарх[75] все еще оставался на берегу, но Авасию ответил:
— Нет, скиф. Вы поплывете со мной. На торговце для людей нет места, — и тут же обратился к своему келейсту[76] — Автократ, дай скифам вина!
Пусть не сразу, потому, что номады не поняли приказа капитана, чуть позже, когда они получили амфору с хорошим гераклейским вином и свиной окорок, скифы успокоились и под завистливыми взглядами солдат и матросов начали пировать.
Вспыхивали золотом в лучах солнца, начинающего склоняться к западу, украшения на спящих скифах. Может, номадов сморило от вина, а может, от качки, но никто из них не оказал сопротивления гоплитам. Скифы были разоружены, ограблены, раздеты и прикованы к скамейкам на нижней палубе.
Триера, покачиваясь на волнах, уверенно шла вперед под парусом и на веслах. Ветерок еле чувствовался, а парус выпячивался вперед и тут же опадал, полоскался в воздухе. Весла ритмично ударяли по воде, заглушая звуки флейты.
Келейст — судовой тюремщик, гроза невольников-гребцов, не расстающийся с сыромятным бичом, пропитанным человеческим потом и кровью, улыбался. Наконец-то триерарх взялся за ум и пленил наглых скифов! Вздохнув полной грудью, он спустился на нижнюю палубу, чтобы продолжить свою работу — подгонять лентяев-гребцов. Вскоре даже в каюте триерарха стали слышны удары бича и болезненные стоны, вырывающиеся из охрипших глоток.
Только Авасий беззвучно терпел побои: гнетущая боль сдавливала ему грудь и щемила сердце. Все, о чем он мечтал, вдруг рухнуло в одночасье. Теперь он — раб, и жить ему, если верить келевсту, осталось не долго.
Вечерело. Ночь затягивалась нежной дымкой таинственной грусти. Триерарх Тинних вышел на палубу полюбоваться восходящей луной. На триере зажглись огни, а весла по-прежнему ритмично вспенивали морскую воду…
Глава 30
Боспорское войско медленно ползло по степи. Далекое там казалось близким, близкое — далеким, и не было ничего достоверного, кроме ночи, холода и колючего ветра.
Старая дорога огибала холмы, петляла на дне извилистых оврагов и зияла, как шрам, на степных просторах. Посвистывал ветер, гнал темные, закрывающие звезды и луну тучи. С полночи степь вокруг накрыл туман. Идти стало еще труднее, и лишь к рассвету, подгоняемый холодом, туман рассеялся. Всходило солнце. Большое, красное, оно быстро растопило иней, укрывавший степную траву и ковыли.
Левкон — безусый юноша с редкой бородкой, кареглазый, с кучерявыми черными волосами, непослушно выбивающимися из-под мехового башлыка, он ехал не первым и не верхом, как обычно делал его отец Сатир. Юноша сидел на козлах обозного возка и молился Деметре о здоровье своего спасителя.
Со слов возницы, защитника звали Фароатом, и был он вождем одного из скифских племен. Сам возница назвался Лидом. Будто бы господин — тот скиф, что сразил метким броском дротика предателя Гнура, и приставил его служить сармату, чтобы раскрыть измену. Левкон видел, как скиф смело, вопреки молодости и хрупкому сложению, атаковал убийцу. И ранил его так сильно, что страже не составило труда убить богатыря. Царевич надеялся узнать больше о своем спасителе от него самого. На скифе не обнаружили ран, и врач сказал, что его беспамятство скорее вызвано ударом по голове и скоро пройдет.
На заре войско остановилось, задымили костры. Пришел хилиарх — командир гоплитов. Явился, тяжело ступая, менее корыстный, чем свора прочих сподвижников отца, оставшихся в Пантикапее. Как всегда, седовласый воин, верно служивший Спартокидам всю сознательную жизнь Левкона, был облачен в грубый хитон, опоясан потертым ремнем без всяких блях и побрякушек и обут в простые кожаные сандалии. Царевич знал, что отец ценил Андроника за ум и бескорыстие. Ведь только Андроник отказался от управления над частью царства, выделяемой другим военачальникам. А при Сатире так повелось — каждый правитель обширных областей у полисов Парфения, Мирмекий, Тиритаки, Пимфей, Акры, Китей и Киммерика управлял и войском. Левкон уважал наставника, обучавшего его военному искусству с детства, и, поймав взгляд хилиарха, улыбнулся в ответ.
— Привет Левкону, — сказал Андроник, снял с головы шлем, украшенный черным конским хвостом, и остановил выжидательный взгляд на лице юноши.
Андроник любил молодого царя, но считал, что с бременем власти, по воле богов упавшим на его плечи, юному Спартокиду не справиться.
— Андронику привет, — ответил Левкон, искренне радуясь визиту наставника.
— Мы потеряли сотню обученных воинов, и я не хочу больше терять людей. Живым же нужен царь. Пошли со мной, гоплиты увидят наследника Сатира, и их боевой дух поднимется.
Левкон слез с облучка и пошел рядом с Андроником, с удовольствием разминая ходьбой гудящие ноги. Они не успели отойти далеко от обоза, как к ним подбежал Исократ — этот гоплит часто стоял на страже у палатки царя, и Левкон запомнил его. Увидев командира, стражник остановился, в смущении поглядывая на молодого царя.
— Рассказывай, — приказал Андроник вытянувшемуся в струнку солдату.
— Хилиарх, мы видели в степи всадников!
«Дети собак», — тихо выругался старый воин и приказал тушить костры. Всадниками в степи могли быть только меоты Тиргатао. И если они до сих пор не напали, то тем более стоит не терять бдительности и стремиться к скрытности.
Сотни голосов сливались в один гул. Он был подобен рокоту моря, раскинувшегося на юге. Приказ командира не понравился солдатам. Но Левкон напрасно встревожился, опасаясь бунта наемного войска. Хлестко захлопали плетки десятников, быстро успокаивая недовольных, напоминая детям отчизны о дисциплине. Их гнев быстро улетучился, и люди впали в уныние. Поев холодного мяса, воины, отряд за отрядом, снова пошли по тракту на восток.
«А ведь все так хорошо начиналось, и ничто не предвещало такого плохого конца ни для похода на Феодосию, ни для отца», — подумал Левкон, механически следуя за Андроником…
Лид забыл обо всем, что было. Он уже не думал о том, что будет, не понимал, зачем он тут, среди этих людей — сарматов, меотов и боспорских воинов. Смотреть, как погибают братья-сколоты, было тяжело, но еще труднее было скакать среди людей Гнура и ничего не предпринимать. Слышать крики умирающих родичей и сохранять маску равнодушия.
Радость вернулась, когда в один из унылых дней он среди феодоситов, явившихся на встречу с царем Боспора, увидел Фароата. А привычка не упускать из виду Гнура оказалась судьбоносной: Лиду удалось не только стать свидетелем подвига пазаки, но и сохранить вождю жизнь.
Если бы меоты не оказались столь трусливыми, от их стрел полегло бы куда больше боспорских воинов. Номады издалека пускали стрелы и целились высоко. Стрела ударила Фароата в шлем. Вождь упал, но Лид был уже рядом.
— Жив!
Лид радовался как щенок, оттаскивая вождя к возам и телегам. Правда, пришлось и испугаться, когда сын царя решил поинтересоваться, жив ли его спаситель? Лид не понимал эллина и с трудом сдерживал бушующие эмоции. Тогда он твердо решил, что на этот раз, если будет нужно — умрет, защищая брата.
К счастью, среди слуг юноши нашелся понимающий сколотскую речь, и Лид на ходу сочинил весьма правдоподобную историю о себе и Фароате. Впрочем, многое в ней было близко к правде.
Наконец, молодой царевич, почему-то решивший составить компанию Лиду, восседавшему на козлах и умело правящему конем, ушел с боспорским воином, и сколот получил возможность проверить, как себя чувствует пазака. Он заглянул через широкую щель в возок и встретился взглядом с лежащим там вождем.
— Пазака! — воскликнул Лид, радуясь возможности поговорить без лишних ушей.
— И тебе не хворать, — ответил Фароат и улыбнулся.
— Что? Что ты сказал? — Лид залез в возок, чтобы лучше слышать вождя, но Фароат только улыбался. — Пазака, слушай и запоминай. С нами ехал их будущий правитель, царь. Зовут его Левкон, и сейчас он ушел с командиром гоплитов. Гнура убили, а меоты взбунтовались. Я сказал Левкону, что меня ты послал следить за Гнуром, а сам пробрался в Феодосию, чтобы найти способ захватить полис…
Фароат закрыл глаза, спустя какое-то время снова открыл и, увидев встревоженный взгляд Лида, четко сказал:
— Спасибо, друг. Помоги мне подняться. Еще болит голова и немного тошнит…
Царь Боспора Сатир, перед тем как отправиться в поход на Феодосию, усмирил меотов, обещая их царице не препятствовать воцарению и над синдами. Призвал на службу наемников-сарматов, а главное, все так провернул, что извечные враги Боспора — скифы угодили в ловушку и были истреблены.
Левкон вспоминал, как в тот вечер, услышав вражеские трубы, пошел к отцу. Черные облака над головой еще были окрашены закатом, погода портилась. Отец уже не опасался, что из Гераклеи феодоситам придет помощь, а тут завыли эти трубы Аида, и в лагере поднялась суета, как в разворошенном муравейнике. Кто осмелился в такую погоду переплыть Понт? Может, произошла ошибка — нет никакого флота в море? Впрочем, выяснить это уже не получится…