В итоге все, что сообщается о гипербореях, если отбросить фантастические детали, естественные при рассказе о живущем на самом краю или за пределами ойкумены священном народе, складывается во вполне достоверную картину, легко находящую свое место в пространстве и времени. Думается, что расположенная «выше» (т. е., исходя из контекста древнейших этногеографических сведений, северо-восточнее или восточнее) Рипеев-Алтая местность, обладающая «счастливым климатом и защищенная от вредных ветров», — это система Хакасско-Минусинских котловин, и в первую очередь южная из них — Минусинская, которую в XIX в. называли «сибирской Италией» за хороший климат и избирали местом своего пребывания ссыльные. Все остальное: плодородные поля, где растут злаки, степные животные, выращивание некоторых фруктовых деревьев, наличие лесов, богатые месторождения меди («дождь медными каплями») и наличие золота — все это вполне соответствует степной и лесостепной Хакасско-Минусинской котловине, которая с III тыс. до н. э. представляет собой северный анклав зоны распространения скотоводства, земледелия и металлургии меди, а позднее бронзы. Протекающий через земли гипербореев в полярное море «поток Кампас» сопоставим с Енисеем, чье туземное имя Кем/Хем, звучавшее в древности, по мне-нию топонимистов, как «Кам» и этимологизируемое из иранского, сопоставимо с первым слогом названия Кампас (Розен, Малолетко 1986: 48, 133–135)[22].
Религиозно-этические воззрения и практика гипербореев и аримаспов дошли до нас в переводе на язык эллинских понятий и мифолого-религиозных обрядов, однако то оригинальное, что выявляется из этого, никоим образом не представляется невероятным. Так, вполне объяснима сакральная связь гипербореев и аримаспов с Делосом, и шире — с Восточным Средиземноморьем. Античная традиция уловила лишь конец, затухание этой древней связи: поскольку Аполлон и Артемида — бо-жества малоазийского происхождения, то весьма вероятно, что первоначально их святилище, куда направлялись гиперборейские девы, было в Малой Азии. А так как Хакасско-Минусинская котловина была заселена не позднее III тыс. до н. э. европеоидным и, вероятно, индоевропейским по языку скотоводческим населением, пользовавшимся колесными повозками и двигавшимся, по наиболее аргументированному мнению, с запада, из Причерноморья и Предкавказья, а значит, исходно связанным с древнейшими очагами производящего хозяйства в Восточном Средиземноморье и Передней Азии, то естественно, что пришельцы в Хакасско-Минусинскую котловину, оторвавшиеся от своих «прародин» и сакральных центров и достигшие области весьма рискованного скотоводства, старались поддерживать обеспечивающие благоденствие сакральные связи с древними религиозными центрами. Связи эти могли сохраняться и позднее, пока бурная эпоха ранних кочевников с ее воинственными миграциями в обратном направлении, на запад, не прервала их.[23]
Двоящийся образ аримаспов, с одной стороны, реальных богатых скотоводов, осуществляющих военный натиск на запад и, возможно, каким-то образом контролирующих и землю гипербореев, а с другой — ирреальных одноглазых людей, борющихся у подножия Рипеев со столь же ирреальными грифонами за обладание священным золотом, находит убедительное объяснение и в характере источника этих сведений, и в реальной соотнесенности сакрального и профанного в жизни архаических обществ. Убедительно показано (Bolton 1962), что Аристей был адептом культа архаического Аполлона, одаренным способностью к экстазу, с чертами шаманизма в религиозной практике, и что его путешествие имело целью установить прямой контакт с дальними центрами эзотерического знания. И «единственный глаз на благородном челе» аримаспов, как мы писали многократно, это — чакра аджна, реальный орган тонкочувственного и трудновыразимого словесно восприятия такого уровня, когда достигшая его личность уже всегда видит мир «в свете» достигнутого знания. Видимо, «одноглазые» — это сакрализованный слой в обществе аримаспов, связанный с обнаружением и добычей священного золота, но эти занятия трактованы на уровне мифа как мистический процесс овладения «ясновидящими» божественной благодатью, имеющей световую и огненную природу (иранская Хварэна), для чего постоянно надо проходить через преодоление охраняющих ее стражей (ведическое обретение «солнца, обитающего во тьме» — Сатпрем 1989: 231; о связи земли аримаспов и «простора ариев» в «Авесте», золота аримаспов и Хварэны ирано-ариев подробнее см. Мачинский 1996)[24].
Доминирующая в «гиперборейском мифе» идея подготовки души к переходу в иной, лучший мир, дуализм светлого и темного в устройстве вселенной находят аналогию во многих религиозных системах, в частности в религии древних ариев. Все остальные религиозно-этические воззрения и нормы гипербореев, долженствующие способствовать этому переходу: культ богини Девы (типа Анахиты?) и священных дев, культ бога света (?), бога пророчеств и религиозного экстаза, благого и опасного (типа Митры?), обет целомудрия и соблюдение вегетарианства, миролюбие и справедливость, стремление к умозрению и созерцанию «природы и истины», возможно, обряд пострижения волос — все это кажется естественным у особого «священного народа», хотя следование этому в полном объеме было, вероятно, уделом лишь особо посвященных.
Однако, несмотря на вышесказанное, все же можно было бы отнести большинство сведений о гипербореях к области мифотворчества, если бы Хакасско-Минусинская котловина не была единственной в мире областью распространения совершенно уникальных, интенсивно насыщенных образно каменных изображений, анализ которых дает ряд поразительных совпадений со свидетельствами античных авторов о гипербореях и аримаспах. Древнейшие из этих изображений стали создаваться не менее чем за полторы тысячи лет до этих свидетельств, но были предметом осмысленного поклонения еще и в эпоху греческой архаики.
Автор настоящей статьи не имел возможности познакомиться визуально с большинством анализируемых ниже изображений. Все же, опираясь на изучение массового опубликованного материала, на изображения, осмотренные лично, и на те, что одинаково увидены и прорисованы разными исследователями, мы решаемся изложить свои взгляды на развитие, семантику и хронологию этой уникальной изобразительной традиции эпохи бронзы.
Характерная черта всей традиции — акцент на особо разработанное изображение лиц, вернее, ликов, наиболее устойчивый признак коих — их «трехглазость». Сразу бросаются в глаза две полярные композиционные схемы, между которыми легко размещаются почти все другие, промежуточные. С одной стороны — это рельефные лики на узкой стороне высоких стел, с абрисом, очерчивающим форму удлиненного, так сказать, «утрированного» яйца, с разделением лика на три части, с изогнутым ртом, передающим мимику улыбки, с изображением девичьих грудей или концентрических окружностей ниже лика и уходящих вверх от него прямых или изгибающихся линий, иногда завершающихся изображением другого, упрощенного лика. С другой стороны — это лики без абриса на широкой стороне тонких прямоугольных плит, без трехчастного деления, со ртом, лишенным изгиба, где улыбка обозначена лишь «уголками» или «кружками» по сторонам рта, без каких-либо изображений выше и ниже лика, изредка даже с утраченным третьим глазом. Кардинальный вопрос: в каком направлении шло развитие изображений — от сложного к упрощенному или наоборот?
Интуитивно верным представляется первый вариант, и он, к счастью, подтверждается стратиграфией изображений на стеле из Читыхысского чаатаса (Вадецкая 1980: 85, табл. XLVIII, рис. 99; Кызласов 1986: 140, рис. 76; в дальнейшем ссылки на публикацию изображений этими авторами будут обозначаться начальной буквой фамилии и рисунка, т. е. В99, К76). Судя по всему, у Э. Б. Вадецкой и Л. Р. Кызласова изображена одна и та же стела, происходящая с левого берега р. Аскиз и хранящаяся в музее г. Абакана; прориси, используемые обоими авторами, несколько отличны, но эти отличия несущественны для нижеследующих наблюдений. На узкой стороне стелы изображен лик первой композиционной схемы, а в нижней части широкой — в перевернутом виде лик, близкий ко второй схеме. В прорисовке Л. Р. Кызласова второй лик даже лишен «третьего» глаза, хотя сохраняет «уголки» у рта. Первый лик помещен в середине сужающейся кверху узкой грани, а все связанные с ним изображения выше и ниже его размещены с безупречным соблюдением обычных для первой схемы пропорций. Второй лик явно приспособлен к очертаниям нижнего, небрежно обработанного конца широкой грани и помещен в необычном для подобных ликов месте стелы. Первичность изображения удлиненно-яйцевидного лика не вызывает сомнения и определяет направление эволюции основной массы изображений эпохи бронзы в Хакасско-Минусинской котловине (рис. 10: 1, 2).
Намеченное направление эволюции подтверждается и анализом материалов классического окуневского могильника Черновая VIII. Оговоримся: мы понимаем всю условность термина «окуневская культура» (Савинов 1995), однако для краткости будем пользоваться им для обозначения памятников, заполняющих в Хакасско-Минусинской котловине хронологическую лакуну между афанасьевской и андроновской культурами (а возможно, и частично сосуществующих с ними). При этом, вслед за И. П. Лазаретовым, мы допускаем существование в рамках окуневской культуры раннего «уйбатского» и позднего «черновского» этапов (Лазаретов 1995; 1997).
Лики на вторично использованных в могилах Черновой VIII плитах относятся либо к выделенной позднейшей группе «ликов без абриса» (если не считать абрисом сами очертания плиты, обычно прямоугольной), либо к близкой ей (видимо, несколько более ранней) группе ликов с подпрямоугольным абрисом (в одном случае — в виде круга), но среди них ни разу не встречаются относящиеся к древнейшей группе рельефных яйцевидных ликов. Важно, что на одной плите с ликом без абриса (В116) в левом верхнем углу вторично изображен подобный же лик, однако, при сходстве в основном, в нем прослеживается еще большая упрощенность: отсутствуют линии, идущие вверх от трех глаз, и знак ниже лика в виде концентрических кругов (рис. 10: 3).