лугийско-вандальским) союзом племен, существовавшим, по данным Страбона, еще в I в. до н. э. В Нижнем Повисленье и Восточном Поморье в I в. н. э. существует особая восточнопоморская группа памятников, складывающаяся на месте существовавшей здесь ранее оксивской культуры, от которой она отчетливо отличается по целому ряду призна-ков (Godłowski 1972). Эту восточнопоморскую группу можно увязывать с гото-гепидским этническим единством, которое, судя по отраженной у Иордана традиции, складывалось в Южной Прибалтике в результате взаимодействия вторгнувшихся с севера или северо-запада пришельцев (готов и гепидов) с более древним местным населением. В лесостепной области между Карпатами и Днепром около середины I в. н. э. появляются многочисленные сарматские могильники, подтверждающие сообщения античных авторов о сильном натиске кочевых племен. В Поднепровье, в южной части области «обоюдного страха», где-то в первой половине I в. н. э. прекращают свое существование могильники пшеворского (лугийского?) типа, зато в конце I в. н. э. появляются могильники сарматские (Щукин 1971а: 9; Мачинский 1973а: 57–60). Существующие в Верхнем Поднестровье могильники типа некрополя у Звенигорода, в третьей четверти I в. н. э. дающие смешанную пшеворско-дакийскую культуру, усложненную отдельными сарматскими элементами, видимо, должны быть увязаны с бастарнами, а возникающие где-то во второй половине I в. н. э. липицкие памятники, относящиеся к кругу дакийских культур, — с появляющимися здесь в конце I в. н. э. даками-костобоками.
Таким образом, мы видим, что этнокарта Тацита в целом отличается высокой степенью достоверности. Поэтому с большим вниманием следует отнестись к тем памятникам, которые в I в. н. э. заполняют область обитания венетов. В рамках очерченной выше территории венетов и на ее пограничье действительно обнаруживаются достаточно однотипные памятники зарубинецкой культуры, существование которых в I в. н. э. не вызывает сомнений. Многие исследователи убеждены в славянской принадлежности этих памятников, а сопоставление зоны их распространения с очерченной нами областью венетов Тацита напрашивается само собой. Однако при внимательном сравнении письменных и археологических источников картина оказывается не столь простой и ясной.
В своих более ранних работах Д. А. Мачинский пытался показать, что первая волна того населения, которое появляется в Восточной Европе в конце III — начале II в. до н. э. и именуется бастарнами, может быть увязана с позднепоморскими и раннезарубинецкими памятниками Поднестровья и Попрутья III–II вв. до н. э. (Мачинский 1965а: 71–72; 1966а: 94–96; 1973а: 57–60). На сложный и, возможно, меняющийся во времени этнический облик бастарнов указывала М. А. Тиханова (1941: 271–273). В связи с этим надо отметить, что Тит Ливий, подробно рассказывающий о попытках восточноевропейских ранних бастарнов прорваться и закрепиться в Подунавье и на Балканах (Liv. XL, 5, 10; 57, 2; 58; XLI, 19, 4; 23, 2; XLIII, 11, 2; XLIV, 26, 2; 27), сообщает, что они говорили на языке, близком языку скордисков — мощного иллиро-кельтского союза племен на среднем Дунае. Возможно, речь идет лишь о некоторой «кельтизации» военной и жреческой верхушки бастарнов, однако это же сообщение можно рассматривать и как свидетельство присутствия в Восточной Европе во II в. до н. э. населения, родственного иллиро-кельтскому кругу. Вероятность участия в балканских походах бастарнов того населения, которое впоследствии оставило Полесско-Волынский и Среднеднепровский варианты зарубинецкой культуры, подтверждается следующими соображениями.
а) Бесспорна типологическая преемственность многих элементов позднепоморской культуры и раннезарубинецкой культуры Полесья и Волыни; несомненно, что вторая складывается на базе первой. Однако могильников, на которых была бы прослежена эволюция, пока не обнаружено. Конец поморских могильников отделен каким-то очень небольшим временем от начала зарубинецких. Подобная ситуация становится объяснимой, если предположить, что этот хронологический перебой падает на 170–160-е гг. до н. э., когда часть Полесско-Волынского населения могла принимать участие в неудавшейся попытке бастарнов закрепиться в Подунавье, а потом снова вернулась на свои места.
б) Складывающаяся во второй половине II в. до н. э. зарубинецкая культура Полесья и Среднего Поднепровья наряду с наличием позднепоморской основы насыщена и юго-западными элементами, восходя-щими к традициям культур кельто-иллирийского (миски на высоком поддоне, вертикальное рифление сосудов) и фракийского (луновидные налепы на сосудах) мира. Любопытно отметить, что сама зарубинецкая фибула с треугольной спинкой, являющаяся своеобразным символом одноименной культуры, имеет аналогии лишь на Балканах. В отличие от А. К. Амброза, подчеркивающего независимость и отличие друг от друга балканских и днепровских среднелатенских фибул с треугольной спинкой, мы склонны усматривать между ними определенную связь, тем более что типологически наиболее ранние балканские фибулы обнаружены в комплексах, датируемых еще среднелатенским временем, вероятно около середины II в. до н. э. (Амброз 1966: 19, табл. 18; Radimski 1895: 126–131, 137, 152, 154, рис. 327–332, 371, 453–462; Truhelka 1902: рис. 105–119), т. е. временем пребывания бастарнов на Дунае. Правда, для времени сложения в конце II в. до н. э. зарубинецкой культурной общности этноним бастарны уже не может быть, по данным письменных источников, распространен на три северных ее варианта.
Рисунок 49. Размещение крупнейших этнических группировок славян и их соседей в 378–460 гг. н. э. Значение знаков — как на рисунке 46
В составе зарубинецкой общности хорошо различаются четыре группы памятников, выделяемых по материалу достаточно больших и постоянно действующих могильников, — Полесская, Средне-Днепровская, Верхне-Днепровская и Молдавская группы. Из них первая складывается на базе распространяющейся с запада на восток поздней поморской культуры, известной в IV–II вв. до н. э. на территории Польши, а также в верхнем течении Западного Буга, Горыни, Припяти и Днестра; вторая возникает в результате смешения различных западных (поморских и иных) пришельцев с каким-то местным восточноевропейским населением; сложение третьей также не обошлось без миграции и культурных импульсов с запада, хотя их пути, характер и соотношение с местными элементами еще не вполне ясны. Наконец, Молдавская группа создается пришельцами из междуречья средних течений Эльбы и Одера, несущих культуру, близкую, но не идентичную классическим вариантам поморской и ясторф культур и взаимодействующих в Молдавии с местным населением дакийского типа (Мачинский 1965б: 10–11; 1966а: 91–96; 1966б: 3–9). Молдавская группа, а также, возможно, и близкие к зарубинецким памятники в южной части Среднего Поднепровья, по Тясмину (типа могильника у с. Суботов) достаточно убедительно связываются с теми бастарнами, которые с конца II в. до н. э., по сообщению Страбона, населяли земли к северу от кочевников-сарматов в Причерноморье. В среде этого населения, которое, как и более раннее население Молдавии, именуется бастарнами, с конца II в. до н. э., по свидетельству Страбона, уже явно преобладал германоязычный элемент. Молдавская группа памятников, видимо, прекращает свое существование около середины I в. до н. э., и ее территория находится в стороне от области венетов Тацита, однако этническая атрибуция этой группы должна учитываться и при попытках определения этнического лица того населения, которое оставило три северные группы зарубинецких памятников.
На могильниках Полесской, Средне-Днепровской и Верхне-Днепровской групп (территория которых приблизительно соответствует области венетов Тацита) по меньшей мере в течение 150 лет (весь I в. до н. э. и часть I в. н. э.) непрерывно производились захоронения сожженных останков. Но где-то в I в. н. э., в пределах очень короткого временного промежутка, с населением, оставившим эти группы памятников, происходит нечто, заставляющее его отказаться от захоронения умерших на прежних местах и по прежнему обряду. Связано ли это изменение с уходом или уничтожением местного населения — неизвестно. Даже если объяснять этот факт внезапным изменением условий жизни или религиозных представлений, все же ясно, что население, оставившее зарубинецкие памятники, испытало какое-то сильнейшее потрясение или воздействие со стороны.
Захоронения на зарубинецких могильниках Среднего Поднепровья прекратились где-то в пределах I в. н. э. Более точно определить дату этого события затруднительно, но проведенное М. Б. Щукиным (1972) сопоставление поздних зарубинецких материалов с сарматскими делает вероятным предположение, что где-то во второй четверти I в. н. э. зарубинецкое население Поднепровья между устьями Тясмина и Десны испытало сильный удар со стороны сарматов, в результате чего и прекратились захоронения на зарубинецких могильниках. Со второй четверти I в. н. э. по Тясмину и в Поросье обосновываются сарматы, однако в более северных районах Поднепровья, между устьем Трубежа и Припяти, обнаружены поселения I–II вв. н. э., в материалах которых прослеживается дальнейшее развитие зарубинецкой культуры Среднего Поднепровья. Видимо, именно в это время часть зарубинецкого населения передвигается на север и северо-восток, в частности в область между устьями Десны и Припяти, где пока неизвестны зарубинецкие памятники ранее рубежа н. э.
В Полесской группе наиболее поздней хорошо датированной вещью, которая, видимо, происходит из разрушенного зарубинецкого погребения, является сложнопрофилированная фибула из могильника у с. Отвержичи, относимая к 40–70-м гг. н. э. (Амброз 1966: 36). Обычно позднюю дату типичных зарубинецких могильников Полесья определяют как конец I в. н. э., указывая на отсутствие на них глазчатых фибул, которые А. К. Амброз датирует II в. н. э. (Амброз 1966: 35, 36). Проведенные нами хронологические сопоставления убедили нас, что некоторые типы глазчатых фибул, встречающихся в Восточной Европе (Almgren 1923: 53, 57–59), возникают не во II в. н. э., а еще в конце I в. н. э. Поэтому отсутствие этих фибул на классических зарубинецких могильниках Полесья говорит в пользу того, что использование этих могильников прекратилось несколько ранее конца I в. н. э. Учитывая все сказанное, а также близость фибул местных восточноевропейских типов из поздних зарубинецких погребений Полесья и Среднего Поднепровья, мы склонны предполагать, что захоронения на могильниках Полесья прекратились где-то между 40 и 70 г. н. э. Вероятно, в близкое время, во всяком случае не позднее конца I в. н. э., перестали хоронить умерших и на зарубинецких могильниках Верхнего Поднепровья.