Благоприятные условия жизни в Подунавье (плодородные земли, климат, захват пленных и пленниц) приводят к своеобразному «демографическому взрыву» среди славян левобережного Нижнего Подунавья. Между склавенами и антами начинается борьба за землю, и потерпевшие поражение анты в основной своей массе покидают Подунавье. Начиная с конца 540-х гг. областью обитания большинства антских племен являются южная часть лесостепи и отдельные участки степи от Днестра до левобережья Днепра.
В течение VI в. склавены Подунавья и Прикарпатья в результате воздействия новой географической среды, взаимодействия с древним романоязычным (и иным) населением и контактов с Византией начинают приобретать новые черты в своей культуре, языке и общественной жизни, становясь как бы культурно-историческим ядром славянства. Начиная с 570-х гг. склавенов несколько теснят появившиеся в Подунавье авары, а в конце VI — начале VII в. начавшееся контрнаступление Византии и древнего романоязычного населения Подунавья приводит к переселению части славян на юг, в пределы Византии, а также к массовому отливу славянского населения в северном и северо-восточном направлении, в Повисленье и в лесную зону Восточной Европы. Движение из Подунавья в Повисленье, в свою очередь, вызывает частичный уход оттуда оставшихся там в VI в. славянских племен, переселяющихся как на восток (вятичи и радимичи), так и, возможно, на запад (полабские славяне, появляющиеся на Эльбе на рубеже VI–VII вв.). Активность движения на неприютный северо-восток, отраженная в нашей летописи как «расселение славян с Дуная», была в известной мере обусловлена тем, что подунайские славяне, вероятно, еще сохранили воспоминание о своей древней северовосточной «прародине». Для автора же «Повести временных лет» «словенами» были не носители славянского языка в современном значении этого понятия, а прямые потомки дунайских и прикарпатских склавенов-славян. Другие, периферийные по отношению к дунайским группы славянства (ободриты, полабские славяне, уличи, тиверцы, вятичи, радимичи) не причисляются летописцем к «словенам».
При возвращении на северо-восток дунайских славян встречали в Восточной Европе как балтское, так и остатки древнего славянского и «балто-славянского» населения, с которым пришельцы вступали в сложные отношения. Не исключено, что в результате этой сложной этнической ситуации сложилась такая группировка, как летописные кривичи, которых «Повесть временных лет» не причисляет к «словенам», пришедшим с Дуная, не объединяет с радимичами и вятичами, пришедшими из Повисленья, и в то же время не решается прямо отнести к неславянским народам, платящим дань Руси.
Эта эпоха расселения в северо-восточном направлении приходится на конец VI–VIII в. В южной части лесной зоны отражением этого процесса, возможно, является появление здесь около рубежа VI–VII вв. в готовом и сложившемся виде культуры Корчак, передвинувшейся, вероятно, из более западных (или юго-западных) областей; несколько севернее, в Верхнем Поднепровье и прилегающих областях, этот же процесс отражается в изменениях и перерывах культурных традиций, имеющих место в VII — середине VIII в. Известная стабилизация обстановки наблюдается лишь в конце VIII — начале X в., и лишь для этого времени на большей части территории Древней Руси известны достоверно славянские археологические памятники.
«Готский путь», плодороднейшие земли Oium и Вельбаркско-черняховское поселение Лепесовка[115]
Посвящается Марии Александровне Тихановой
с любовью и благодарностью
Под «готским путем» М. Б. Щукин в своей монографии подразумевает весь исторический путь готов по всем частям Европы от рубежа эр до VII в. н. э. Но когда он приступает к непосредственному изучению готской истории, то начинает это с цитирования пересказанного Иорданом эпи-ческого предания о перемещении готов от Скандинавии до Черного моря, повествующего об изначальном «малом готском пути», который предварил и предвосхитил всю их дальнейшую историю (Щукин 2005: 25, 26).
Настоящую статью мы также начнем с цитирования всех сообщений Иордана об этом пути (Iord. Get. 17, 25–29, 94–96), четко отмечая и разделяя все его пространственно-хронологические этапы[116].
Раздел I. Свидетельства о первоначальном «готском пути» и их достоверность
Предварительно назовем и пронумеруем эти этапы передвижения готов (и отчасти гепидов) с северо-запада на юго-восток.
I. Скандза, прародина готов.
II. Переезд на кораблях через Балтику («Северный Океан») и поселение на южном ее берегу.
III. Расширение территории и победы готов над ульмеругами и вандалами.
IV. Движение готов во главе с королем Филимером на юго-восток, переход по мосту через некую реку в болотистой местности, где часть готов остается.
V. Обретение и заселение плодородных земель Oium.
VI. Продвижение на территорию племени спалов и победа над ними.
VII. Передвижение в «крайнюю часть Скифии, соседящую с Понтийским морем».
(I) «Громадное море с арктической, т. е. северной, стороны имеет обширный остров по названию Скандза <…> племя, о происхождении которого ты с нетерпением хочешь узнать, пришло на европейскую землю, вырвавшись, подобно пчелиному рою, из недр именно этого острова» (Iord. Get. 9).
(I) «Скандза лежит против реки Вистулы, которая, родившись в Сарматских горах, впадает в Северный Океан тремя рукавами в виду Скандзы, разграничивая Германию и Скифию» (Iord. Get. 17).
(I) «С этого самого острова Скандзы, словно из мастерской народов, или как бы из вагины племен (II), по преданию, вышли некогда готы с королем своим по имени Бериг. Лишь только, сойдя с кораблей, они ступили на землю, как сразу же дали прозвание тому месту. Говорят, что до сего дня оно так и называется Gothiscandza» (Iord. Get. 25–26).
(II) «Вначале я рассказал, как готы вышли из недр Скандзы со своим королем Беригом, вытащив всего только три корабля на берег по эту сторону Океана, т. е. в Gothiscandza. Из всех трех кораблей один <…> пристал позднее других и, говорят, дал имя всему племени, потому что на их языке „ленивый“ говорится „gepanta“. Отсюда <…> родилось из хулы имя гепидов».
«Эти самые гепиды <…> жили в области Спезис, на острове, окруженном отмелями реки Висклы, который они на родном языке называли Gepedoios» (Iord. Get. 94–96).
(III) «Вскоре они (готы) продвинулись оттуда на места ульмеругов, которые сидели тогда по берегам Океана; там они расположились лагерем и, сразившись с ульмеругами, вытеснили их с их собственных поселений. Тогда же они подчинили их соседей вандалов, присоединив их к своим победам.
(IV) Когда там выросло великое множество люда, а правил всего только пятый после Берига король Филимер, сын Гадарига, то он постановил, чтобы войско готов вместе с семьями двинулось оттуда. В поисках удобнейших областей и подходящих мест [для поселения] (V) он пришел в земли Скифии, которые на их языке назывались Oium.
(V) Филимер, восхитившись великой урожайностью тех краев, перебросил туда половину войска, после чего (IV), как рассказывают, мост, переброшенный через реку, непоправимо сломался, так что никому больше не осталось возможности ни прийти, ни вернуться.
(IV) Сообщают, что та местность замкнута, окружена зыбкими болотами и омутами; таким образом, сама природа сделала ее недосягаемой, соединив вместе то и другое.
Можно поверить свидетельству путников, что до сего дня там слышатся голоса скота и уловимы признаки человеческого [пребывания], хотя слышно это издалека.
(V) Итак, говорят, что та часть готов, которая вместе с Филимером переправилась после перехода реки в земли Oium, овладела желанной страной.
(VI) Тотчас же без замедления приходят они к племени спалов и, завязав сражение, добиваются победы.
(VII) Отсюда уже как победители движутся они в крайнюю часть Скифии, соседящую с Понтийским морем, как это и вспоминается в древних их песнях как бы наподобие истории и для всеобщего сведения: о том же свидетельствует и Аблавий, выдающийся описатель готского народа, в своей достовернейшей истории» (Iord. Get. 26–29).
Несомненно, мы имеем дело с первоклассным и недооцененным в отечественной и зарубежной науке историческим источником — эпическим преданием, которое было известно Иордану в VI в. и в первозданном виде, т. е. в эпических песнях, и в письменной фиксации готского историка Аблавия[117]. В приведенных текстах в чрезвычайно сокращенной форме зафиксирована только часть эпических преданий, повествующих о переселении готов на юго-восток и расселении их в пределах южной части Европейской Скифии под водительством короля Филимера. Так, в другом месте Иордан сообщает, что готы во главе с Филимером продвинулись не только «в крайнюю часть Скифии, соседящую с Понтийским морем», но и достигли берегов Меотиды (Iord. Get. 39). (VIII этап их расселения?)
Чрезвычайно важен еще один эпизод из «эпоса о Филимере», сохраненный Иорданом:
Спустя немного времени после побед Германариха <…> взъярилось на готов племя гуннов, самое страшное из всех <…>. Из древних преданий мы узнаем, как они произошли. Король готов Филимер, сын великого Гадарика, после выхода с острова Скандзы, пятым по порядку держал власть над готами и, как мы рассказали выше, вступил в скифские земли. Он обнаружил среди своего племени женщин-волшебниц, которых он сам на родном языке называл халиуруннами. Сочтя их подозрительными, он прогнал их далеко от своего войска и <…> принудил блуждать в пустыне. Когда их, бродящих по бесплодным пространствам, увидели нечистые духи, то в их объятиях соитием смешались с ними и произвели то свирепейшее племя [гуннов. — С. В., Д. М.] (Iord. Get. 121–122).
Этот текст интересен во многих отношениях. Мы знаем из сообщений ряда античных авторов, какую особую роль женщины-жрицы и девы-прорицательницы играли в жизни всех германцев. «Они думают, что в женщинах есть нечто священное и вещее, не отвергают с пренебрежением их советов и не оставляют без внимания их прорицаний» (Tac. Germ. 8). Поэтому изгнание королем Филимером волшебниц — факт экстраординарный для германцев, смутный отзвук каких-то религиозно-общественных противоречий и противостояний в среде возглавляемого им «племени» в процессе или после переселения. С другой стороны, видно, что этот эпизод сохранял и через полтора-два века актуальность и продуктивность в эпическом сознании готов, став основой мифа, объясняющего происхождение гуннов, быстро и полностью сокрушивших находившееся на самом пике могущество готов в Европейской Скифии.
Наконец, сюжет о женщинах-халиуруннах показывает, что эпико-исторические песни готов содержали отнюдь не только рассказы о переселениях и сражениях, которые более всего интересуют и Иордана, и авторов статьи. То, что эти предания сохранялись в виде песен, а не в виде прозаического пересказа, повышает их достоверность, поскольку песенно-поэтический текст запоминается лучше и меньше подвержен изменениям, нежели прозаический. «Из песни слова не выкинешь»[118].
Несомненно, чисто «прозаическая» вставка в этот текст, являющийся сокращенным прозаическим пересказом песенного, это фрагмент: «Можно поверить свидетельству путников, что до сего дня там слышатся…» (Iord. Get. 27), свидетельствующий о том, что и позднее, после ухода готов из «Скифии», некие конкретные «путники» проникали в места, описанные в «песни о переселении», и имели совершенно определенные сведения о местонахождении «болотистой» местности (Западное Полесье?) и, следовательно, и страны Oium (Волынь?). Этот фрагмент восходит, вероятнее всего, только к Аблавию (не позднее начала VI в.) и не имеет прямого отношения к песенно-эпической традиции. Такого же характера фрагмент: «…до сего дня оно так и называется Gothiscandza» (Iord. Get. 26).
На фоне отмеченных выше особенностей не удивительно, что эпическая традиция готов в главных ее позициях подтвердилась данными археологии. То, что Южная Скандинавия (Скандза) была прародиной некого ядра готов (I этап), медленно, но все более уверенно подтверждается исследованиями археологов (Wołągiewicz 1977; 1986; Щукин 2005: 25–48). Поселение предков готов на южном берегу Балтики и расширение их области обитания и зоны влияния (II–III этапы) в целом соответствуют сложению Вельбаркской[119] культуры и разрастанию ее территории от Поморья до среднего течения Западного Буга. Но нас вплотную интересуют лишь события, соответствующие IV–VII этапам расселения готов. И здесь основополагающим является определение местоположения реки, которую по мосту перешли готы, а также «желанной земли» Oium, ради которой в первую очередь и было предпринято переселение.
Раздел II. Путь в страну Oium и ее локализация
В свое время выдающийся германист Ф. Браун высказался за то, что река, которую перешли готы, это Днепр в районе Киева и что здесь располагалась земля Oium, которую он гипотетически отождествляет с Arheim’ом (по Брауну — «речная область», в современном переводе — «речное поселение»), упоминаемым в «Песне о Хледе», сохранившейся в составе Херверсаги (XIII в.) и повествующей о борьбе готов с гуннами, т. е. о событиях не ранее конца IV в., имевших место совсем в другую эпоху, чем переселение готов на юго-восток. Кроме того, локализация Брауна стала еще более неприемлемой в свете археологических открытий и обобщений, о которых он, естественно, еще не мог знать (Браун 1899: 245–246).
К глубокому сожалению, эта же проблема в отечественной науке была явно неправильно разрешена переводчицей и комментатором «Getica» Е. Ч. Скржинской, которая однозначно приняла, что река, которую форсировали готы, это ни в коем случае не Припять, а, безусловно, Днепр в его нижнем течении, плодородная же страна Oium — это лесистая Гилея (?!) к востоку от Днепро-Бугского лимана (Скржинская 1960: 195–196).
Влияние этой ошибки заслуженной и авторитетной исследовательницы текста Иордана сказалось и в дальнейшем, поэтому проблема локализации реки, находящейся в болотистой местности, равно как и плодородной земли Oium, затрагивалась без должного внимания к конкретным деталям песенно-эпической традиции и почти не соотносилась с дан-ными археологии (Топоров 1984; Kazanski 1991; Анфертьев 1994; Лавров 2000; Вольфрам 2003). Oium отождествлялся то с Нижним Поднепровьем, то с Подунавьем, Подоньем или Прикубаньем. Любопытна в этом отношении монография М. Казанского «Les Goths». В разделе, специально посвященном миграции готов на юго-восток, автор называет и Западный Буг, и болота Припяти (совпадая в последнем случае с упоминанием в готском эпосе реки в болотистой местности, но не ссылаясь на Иордана), и отроги Карпат, и украинскую лесостепь, и бассейны Южного Буга и Днестра, и Днепр, и побережье Черного моря (Kazanski 1991: 28). И при этом ни разу не упомянуты не только «земли Oium», но ни разу не названа Волынь, куда готы, по археологическим данным, проникли впервые и где закрепились надолго (рис. 53)[120].
Непонятно, почему В. В. Лавров, пересказывая готское сказание, говорит о «разделении войска у Ойума», хотя из сказания явствует, что разделение произошло у реки в болотистой местности до вступления готов в Ойум (Лавров 2000: 331). В другой статье он же (используя перевод А. Н. Анфертьева) утверждает, что «это место (is locus), т. е. Ойум, „окружено пучиной, замкнуто зыбкими болотами“» (Лавров 1999: 171). Следовало бы обратить внимание на безусловно верный комментарий самого А. Н. Анфертьева к этому месту: «…часть готов, не успевших перейти по мосту в страну Ойум вместе с Филимером, осталась в местности, окруженной пучинами и болотами, куда и откуда нет пути» (Анфертьев 1994: 117). Утверждение, что «Иордан использует легендарно-сказочный мотив о людях, чьи голоса доносятся из глубины вод» (Лавров 1999: 171), не имеет никакой опоры в тексте сказания.
Известный немецкий исследователь Х. Вольфрам, автор монографии «Готы», в разделе «Путь к Черному морю», ни разу не упомянув Oium, пишет: «Рекой, которая разделила готов, был, вероятно, Днепр. Однако история с обрушением моста определенно не имеет отношения к тому факту, что готы жили по обеим сторонам реки. Ведь Днепр никак не мешал сообщению и нигде не описывается как непреодолимая граница между двумя племенными областями» (Вольфрам 2003: 70). Смысл второй фразы туманен, зато третья в отношении готов — бесспорна. Но дело в том, что река и болотистая местность в эпосе представлялись именно как серьезное препятствие для контактов, и отнюдь не между «двумя племенными областями», а между основной частью войска и племени с королем Филимером во главе и другой, отрезанной от нее болотами, омутами и рекой. Однако приведенное рассуждение ничуть не мешает Х. Вольфраму на карте, посвященной походам готов на земли Римской империи, поместить Ойум на правом берегу нижнего Днепра, по одну, а не по две стороны от него (Вольфрам 2003: 640, карта 2)[121].
На фоне всего этого свежим ветром веет от коротких тезисов М. Б. Щукина, набросанных в 1986 г.: «Вельбаркцы двумя волнами проникают на Волынь („стрефа Е“), достигают на востоке Посеймья (Пересыпки), а на юге — Молдовы (Козья — Яссы). Это совпадает со свидетельствами о переселении готов и гепидов в страну Oium» (Щукин 1986: 187). Из этого текста ясно, что «страна Oium» для М. Б. Щукина — это в первую очередь Волынь.
В монографии «Готский путь» на карте походов готов на земли Империи М. Б. Щукин у верхнего (северного) края карты поместил землю Ойум в степях Нижнего Поднепровья, преимущественно на правом, но отчасти и на левом берегу Днепра. В скобках под названием Ойум подписано слово (Скифия), как будто автор отождествляет Ойум и Скифию (Щукин 2005: 149, рис. 52). Размещение Ойума на двух берегах Днепра с определен-ностью говорит о том, что М. Б. Щукин никоим образом не отождествлял с Днепром реку готского эпоса, к которому относился с осторожным доверием, потому что в соответствии с ним Oium явно находится только по одну (южную) сторону реки. Впрочем, помещению Ойума на этой карте (близкому локализации его Х. Вольфрамом) не стоит придавать серьезного значения, поскольку карта посвящена иной теме и, возможно, заимствована из чужой работы, а такое местоположение Ойума никак не прокомментировано в тексте монографии.
Значительно важнее, что, говоря о вельбаркских погребениях на могильниках Велемичи и Отвержичи в Полесье (рис. 53), М. Б. Щукин отмечает: «Последний факт представляет особый интерес, поскольку расположены эти памятники в пустовавшей в тот момент болотистой местности, к югу от большой полноводной реки Припяти, что очень напоминает описанную Иорданом местность на пути движения готов Филимера (Iord. Get. 29). Не исключено, что некая часть именно этой группы готов оставила названные захоронения» (Щукин 2005: 108). Иными словами, М. Б. Щукин определенно склоняется к отождествлению форсированной готами реки с Припятью (рис. 53). Но поскольку, по тексту сказания, плодородная Oium находится в непосредственной близости к этой реке (к югу от нее, так как готы движутся в конечном счете к Понту) и поскольку Велемичи и Отвержичи находятся в низовьях Горыни, текущей с юга из Волыни в Припять, то Oium, вероятнее всего, локализовать на черноземах Волыни (рис. 54) (как М. Б. Щукин и делал в 1986 г.), куда и проникли в конце II–III в. н. э. «вельбаркцы»-готы (и, следовательно, никоим образом нельзя помещать Oium в Нижнем Поднепровье).
В коллективной монографии 2006 г. М. Б. Щукин пишет: «Велемичи, в болотах у устья Горыни, на месте древнего могильника зарубинецкого типа, тогда уже заброшенного более века, предоставили место новому населению, и там были сделаны 12 погребений вельбаркской культуры (Каспарова 1989).
По Иордану, готы Филимера прошли по болотистым местам, пересекли реки (Iord. Get. 27). Все это совершенно соответствует ситуации в Велемичах. Согласно Иордану (Get. 27, 28), миграция Филимера имела характер военной экспедиции, когда толпы готов после перехода по болотам вышли в страну Ойум, где они победили спалов — возможно, сарматский народ, известный Плинию как spalei» (Shchukin et al. 2006: 19).
М. Б. Щукин в приведенных отрывках не довел свою мысль до уров-ня концепции, но именно эти наблюдения стали отправной точкой в обсуждении проблемы «реки и Ойума» в его беседах с Д. А. Мачинским в 2006–2008 гг., согласованный итог которых был письменно зафиксирован Д. А. Мачинским после последней беседы на эту тему восьмого июля 2008 г. Тогда же было принято окончательное решение написать совместную статью на эту тему и определены все ее основные положения.
Итак, не вдаваясь в непродуктивную полемику, напомним, что, исходя из локализации готов Тацитом и Кл. Птолемеем в I — нач. II в. в Нижнем Привисленье и из того, что в событиях сер. III–IV в. они (и союзные с ними другие германцы) уже известны к северу от нижнего Дуная и Понта, на Днестре, Днепре и у Меотиды, можно заключить, что такое перемещение их могло проходить либо вдоль Западного Буга, либо через верхнюю Припять на Волынь и далее на юг и юго-восток. Подобная реконструкция полностью подтверждается археологией, фиксирующей именно такое распространение вельбаркской (гото-гепидской) культуры. Отождествление реки, упоминаемой в готском эпосе с Западным Бугом, отпадает. Готам не нужно было переходить его, так как к концу II в. их могильники уже присутствуют на правом берегу Буга (рис. 53). Кроме того, слабозаселенная, чрезвычайно болотистая местность, где осталась часть готов, несомненно, соответствует большим болотам с редкими более сухими территориями в бассейне верхней и средней Припяти.
Рисунок 53. Территориальное соотношение вельбаркских и алано-сарматских памятников на рассматриваемой в статье территории: 1 — Величковичи, 2 — Скорбичи, 3 — Збунин, 4 — Петровичи, 5 — Брест-Тришин, 6 — Любомль, 7 — Мошев, 8 — Лемешевичи, 9 — Микашевичи, 10 — Баев (могильник и поселение), 11 — Горькая Полонка (могильник и поселение), 12 — Деревянное, 13 — Городище, 14 — Могиляны-Хмельник, 15 — Дытыничи, 16 — Рудка, 17 — Велемичи I, 18 — Велемичи II, 19 — Отвержичи, 20 — Несвило, 21 — Чернавчацы, 22 — Пантюхи, 23 — Федоровцы, 24 — Лежница, 25 — Михале, 26 — Ромаш, 27 — Свитазев, 28 — Ястрибичи, 29 — Линев, 30 — Загайи, 31 — Луцк-Гиндава, 32 — Рованча, 33 — Боратин, 34 — Новостав, 35 — Боромель, 36 — Городок, 37 — Великий Олексин, 38 — Зозев, 39 — Уездцы, 40 — Остров, 41 — Лепесовка, 42 — Борсуки, 43 — Викнины Великие, 44 — Великая Слободка II, 45 — Демидовка, 46 — Гунька, 47 — Слободка, 48 — Зеньковцы, 49 — Ретайчицы, 50 — Малеч, 51 — Красносельск, 52 — Пороги (два погребения), 53 — Писаревка, 54 — Севериновка, 55 — Грушка, 56 — Мокра (вельбаркское и два алано-сарматских погребения), 57 — Гордеевка, 58 — Казаклия, 59 — Олонешты, 60 — Ковалёвка (Соколова могила), 61 — Весняное, 62 — Козырка, 63 — Сушично
Рисунок 54. Первые черноземы, встреченные готами на пути от Балтийского к Черному морю (по: Добровольский 1968.) См. рисунок 53
Остановимся на смысле хоронима Oium. Еще К. Мюлленхоф видел здесь отражение реконструируемого готского *aujōm, обозначающего «земли, изобилующие (страна, изобилующая) водой» (Iordanis… 1882). Эта же этимология принимается отечественными исследователями (Браун 1899; Скржинская 1960: 195; Анфертьев 1994: 116–117). К *aujōm, видимо, восходит старонемецкое Aue, которое, по Е. Ч. Скржинской, «определяет местность, окруженную водой, обильно орошаемую реками» (Скржинская 1960: 195). Однако обращение к немецким словарям, отражающим живой немецкий язык середины XIX — начала XX в. (Павловский 1902; Тиандер 1911), дает несколько иное семантическое поле слова Aue: нива, луг (цветущий и плодородный), равнина орошаемая, плодородный островок; в переносном смысле, образно — «прелестная страна». Как видим, основной упор делается на плодородие и лишь затем на достаточное оводнение. Предполагаем, что и семантическое поле готского *aujōm и эпического Oium было примерно таким же. А образное значение «прелестная страна» не так далеко по смыслу от выражения «желанная страна» в готском сказании.
На трех составленных разными исследователями и приводимых в книге М. Б. Щукина картах, где показано распространение вельбаркских и вельбаркско-черняховских памятников, на всех, какую ни возьми, выявлено наиболее густое скопление их на Волыни (рис. 53); на двух также отдельные вельбаркские отмечены на Южном Буге и Днестре, а вельбаркско-черняховские разбросаны почти по всей территории Черняховской культуры (Щукин 2005: 94, 96, 166, рис. 25, 28, 54). Не останавливаясь на хронологическом различении первой и второй («дытыничской») волн вельбаркского (готского) проникновения на юго-восток, резюмируем, что именно Волынь (и некоторые прилегающие к ней районы) являлась областью, куда готы проникли ранее всего и где часть из них задержалась надолго, сохраняя элементы своей национальной культуры.
На Волыни и пограничье Волыни и Подолии находятся истоки больших рек бассейна Припяти (Горынь, Турья, Стырь), Западного Буга и его восточных притоков, а также Збруча и Серета (бассейн Днестра), так что эту область вполне можно назвать «страной рек» или «изобилующей водами». Но главное не в этом, а в том, что в южной части Волыни находится самое северо-западное «пятно» черноземов (в т. ч. «мощных»), окруженное сероземами и отрезанное ими от основного массива черноземов (рис. 54), непрерывно тянущихся от Прикарпатья на северо-восток и восток до Дона и далее. Таким образом, Волынь вполне соответствует тем первым плодороднейшим «землям Ойум», в которые готы попадали при движении на юго-восток. Заметим, что и сероземы (окружающие здесь черноземы) также весьма плодородны по сравнению с теми дерново-подзолистыми, болотно-подзолистыми и болотными (все песчано-супесчаные по механическому составу) почвами, которые готы встречали ранее на пути своего расселения, и особенно при прохождении через область верхней Припяти[122].
Почему готы (по преданию и Аблавию) не двигались на юг вдоль Западного Буга, а предпочли трудный путь через Припять? Уверенно объяснить это нельзя, но весьма вероятно, что там, на этом «ожидаемом» пути в они могли встретить организованное сопротивление, дорога же через Припять обеспечивала неожиданность вторжения (рис. 53). Вероятно, готы расселялись на юго-восток по обоим путям, но в эпосе сохранилась память о более раннем и впечатляющем переселении народа. Кроме того, двигаясь через верхнюю Припять на Волынь, они сразу и неожиданно для населения Ойума попадали в отмеченную Тацитом область «обоюдного страха» между германцами и сарматами (Мачинский, Тиханова 1976: 67, 71–73; Мачинский 1976: 85–91; 2009: 468; 2012), т. е. в область «земель, заселенных слабо или заселенных слабыми» (Щукин 2005: 95). По готскому преданию, серьезные военные столкновения готы имели либо до перехода через реку и овладения землей Oium (с ульмеругами и вандалами в Поморье и Нижнем Повисленье), либо после этого (со спалами в украинской лесостепи). Сам же плодородный Oium был занят без боя.
Здесь могли обитать либо бастарны-певкины (зубрецкая группа?), о военной пассивности которых сообщает Тацит, либо проникающие с севера венеты-славене. О том, что какое-то население здесь было, свидетельствует косвенно и текст сказания, ведь от кого-то готы узнали о небывалом плодородии этих земель. Кроме того, переход с «легких» дерново-подзолистых почв с супесчаной основой на «тяжелые» черноземы на лессе требовал существенной перестройки всех способов, навыков и орудий пашенного земледелия, на что требовалось время. И, вероятно, готы в первом поколении пользовались услугами отчасти покоренного, отчасти включенного в их этносоциум местного населения, которым, скорее всего, были бастарны-певкины, часть которых к моменту вторжения готов уже имела почти 400-летний опыт возделывания черноземов. Возможно, готы встретили здесь и недавно (около 100 лет назад) осевших на эти земли славен-венетов, часть которых могла уже перейти от своего «разбойно-миграционного» периода жизни (кратко, но емко описанного в 98 г. Тацитом) к более оседлым ее формам.
Мы еще вернемся к локализации того отрезка течения Припяти, где переправлялись готы, и дальнейшего пути через Полесье на Волынь. Но сначала остановимся на двух дальнейших этапах их продвижения на юг.
Раздел III. Победа над спалами и продвижение в «крайнюю часть Скифии» у Черного моря (локализация и хронология)
После беспрепятственного овладения «желанной страной» Ойум готы (VI) «тотчас же без замедления приходят к племени спалов и, завязав сражение, добиваются победы. (VII) Отсюда уже как победители движутся они в крайнюю часть Скифии, соседящую с Понтийским морем» (Iord. Get. 28). Таким образом, спалы локализуются между землей Ойум (Волынью) и степным прибрежьем Понта.
Словом, придающим особую достоверность этому фрагменту (а также всему пересказу предания) является этноним spali (спалы), в готском эпосе звучавший, вероятно, как *spalaiōs. Реальность существования в первые века н. э. этноса с таким названием подтверждается уникальным свидетельством Плиния Старшего, фиксирующего одноименный этнос на Танаисе (Доне) в более раннее время, около 50–70 гг. н. э.: spalaei, спалеи (Plin. NH VI, 7). Этот этноним в Подонье не упоминается ни одним источником, кроме Плиния, да и у него только в одном месте, хотя этногеографии земель по Танаису и около него он касается неоднократно.
Отрывок, в котором упоминаются spalaei, исходя из контекста, можно перевести так: «Танаис протекает через [земли] сатархеев, <перечень неизвестных племен>, спалеев» (Plin. NH VI, 7)[123]. Эти впервые упомянутые Плинием spalaei, хотя о них и ничего не известно, определенно относятся к числу небольших подразделений тех сармато-аланских этносов, которые, по данным того же Плиния и других авторов, начиная с 50-х гг. н. э. переселяются от Танаиса и Меотиды в степи и лесостепи между Днепром и нижним Дунаем и становятся весьма серьезной угрозой для Рима, иногда даже форсируя Дунай и нанося поражения римским войскам.
Таким образом, видимо, племя спалов/спалеев, исходя из контекста предания (и других источников, обрисовывающих северные границы доминирования сарматов в конце I–II в. н. э.: Tac. Germ. 48; Tabula Peutingeriana VI, 4–5; Iord. Get. 74), занимавшее во II в. н. э. южную часть лесной зоны и лесостепь к югу от Волыни в бассейне Днестра и Южного Буга, переместилось во втор. пол. I в. н. э. от Танаиса на запад и стало настолько сильным, что победа над ним отпечаталась в эпической памяти готов (возможно, потому, что spali были территориально первым из противостоящих готам алано-сарматских племен, и это имя было перенесено на весь их массив). О заметном следе, который spali оставили в сознании соседствовавших с ними этносов, говорит русское слово «исполин», известное в церковно-славянских текстах с XI в. и восходящее, по мнению авторитетных лингвистов, к этнониму spali с вероятным первоначальным значением «могущественный враг» (Фасмер 1967).
В любом случае победа над спалами где-то в лесах или лесостепи между Прутом и Южным Бугом представлялась в эпическом предании как решающее событие, после которого готы (VII) «отсюда уже как победите-ли движутся в крайнюю часть Скифии, соседящую с Понтийским морем», т. е. в степи и на черноморское побережье между Дунаем и Днепром.
Очень важно по возможности точно определить время, когда происходит эта победа над «спалами» и овладение готами означенной территорией (или хотя бы проникновение их сюда). М. Б. Щукин полагает, что война между вельбаркцами (готами) и пшеворцами (вандалами) могла иметь место в 170–180-х гг. «Одновременно или почти одновременно, несколько раньше или чуть позже происходит процесс продвижения носителей вельбаркской культуры к юго-востоку в виде <…> брест-тришинской волны <…> — закладываются могильники в Брест-Тришине, Любомле, <…> в Баеве II» (Щукин 2005: 104). Есть все основания согласиться с сообщением источников о рождении императора Максимина (от гота и аланки) в приграничном фракийском поселке, по расчетам М. Б. Щукина, не позднее 171–175 гг. О весьма раннем проникновении отдельных готов очень далеко на юго-восток говорит эпитафия легионера по имени Гута, сына Эрманария, погибшего в 208 г. в Сирии (Щукин 2005: 91, 92).
Известно, что первое проникновение и первые десятилетия существования этноса на новой территории улавливаются археологически с большим трудом. Так, 100-летнее пребывание везиготов в Южной Галлии и Северной Испании (411–507 гг.) «практически не имеет отчетливых археологических следов» (Щукин 2005: 398–460). И тем не менее некоторые следы появления готов в Полесье, на Волыни и в Подолии не позже рубежа II–III вв. имеются. Но прежде чем говорить о них, необходимо рассмотреть сармато-аланские памятники и проанализировать этнополитическую ситуацию сер. I–II в. на той территории лесостепи, куда продвигались готы.
Погребений кочевников на этих землях известно не так много. Для рубежа эр и первой половины I в. н. э. это погребение в Островце Ивано-Франковской области, впускные захоронения в Ленковцах и Кельменцах и грунтовый могильник в Киселево на Буковине, дата которого не очень выразительна (Щукин 1994а: 197). Эти захоронения находятся несколько западнее от территорий, на которых позже появляются вельбаркские и черняховские памятники, отражающие постепенное продвижение готов на юг.
Гораздо интереснее группа алано-сарматских памятников, хронологически более близкая ко времени движения готов и территориально расположенная на их пути. Речь идет преимущественно о впускных захоронениях алано-сарматской знати в курганах эпохи бронзы междуречья Южного Буга и Днестра в молдавско-украинском пограничье (рис. 53). Перечислим эти памятники: Гордеевка на правом берегу Южного Буга (Berezanskaja, Kokowski 1997/1998: 9–28), Пороги, Севериновка, Писаревка, Грушка и Мокра на левом берегу Днестра (Симоненко, Лобай 1991; Гросу 1986; Загоруйко, Прилипко 1989; Simonenko 2008: 78–79, Taf. 127–130; Кашуба и др. 2001–2002).
Все эти погребения были совершены в хронологическом интервале от середины I в. н. э. до конца первой четверти II в. н. э. и, по-видимому, имеют непосредственное отношение к этнополитической ситуации этого времени не только в степи региона, но и в Северо-Западном Причерноморье в целом. Гипотетическое отождествление погребенного в Порогах мужчины с сарматским царем Инисмеем (Симоненко, Лобай 1991: 66) и несомненно высокий социальный статус всех остальных погребенных позволяют предположить, что рассматриваемые памятники оставлены знатью алано-сарматского объединения, созданного в середине I в. н. э. царем Фарзоем (рис. 55). Расположение погребений в приблизительно намеченных исследователями границах царства Фарзоя — Инисмея и вовсе заставляет предположить, что мы имеем дело с территорией, на которой располагался своеобразный некрополь — «Геррос» (Симоненко 1999: 116) правящего алано-сарматского клана[124].
Размещение захоронений в необычной для кочевнических памятников географической зоне (рис. 53) (граница леса и лесостепи) и сокрытость могил в органичных для ландшафта старых курганах предшествующих эпох, скорее всего, были обусловлены стремлением избежать разграбления богатых могил (Воронятов 2011). Это предположение подтверждается одним наблюдением. Из семи погребений[125] рассматриваемой территории шесть были впускными и непотревоженными; седьмое, единствен-ное в индивидуальной сарматской насыпи (курган № 2 у с. Мокра) — разграблено в древности. И есть основания думать, что это не случайно.
Помимо основного сарматского погребения в кургане № 2 у с. Мокра, в его северо-западной полé исследователями было обнаружено вельбаркское трупосожжение. Хронологическое соотношение двух захоронений говорит о том, что время, прошедшее с момента сооружения сарматской насыпи до помещения в нее готского комплекса, могло быть непродолжительным. Молдавские коллеги датируют основное погребение первой четвертью II в. н. э., вельбаркский комплекс — концом II в. н. э., самое позднее — началом III в. н. э. (Кашуба и др. 2001–2002: 242–243; Kašuba, Kurčatov 2005: 185, Abb. 11). М. Б. Щукин датировку вельбаркского трупосожжения определял более широко — от конца I в. н. э. до конца II в. н. э. (Щукин 2005: 106). Т. е. появление готов на рассматриваемой территории могло произойти сразу после возведения сарматской насыпи или непродолжительное время спустя (Кашуба и др. 2001–2002: 213), и они могли видеть и понимать, что этот курган насыпан недавно, в отличие от курганов предшествующих эпох. Это обстоятельство могло побудить завоевателей к ограблению могил алано-сарматов, бывших в то время хозяевами в Поднестровье и Южном Побужье.
В нашем случае речь, возможно, идет даже не о разграблении, а о ритуальном разрушении. Учитывая, что останки погребений оказались полностью разрушенными и частично выброшенными из гроба, а в заполнении камеры и на ее дне был обнаружен многочисленный и довольно богатый инвентарь (Кашуба и др. 2001–2002: 213), можно предположить, что было совершенно именно ритуальное действие, направленное на предохранение новых хозяев территории — готов — от мертвых аборигенов алано-сарматов.
Следует сказать, что у готов отмечена пока слабо изученная практика нарушения погребений своих соплеменников (Kokowski 1992: 115–132), которая может трактоваться как ритуальное разрушение. Это явление прослеживается не только в Вельбаркской, но и в Черняховской культуре (Елпашев 1997). Не исключено, что в случае с разрушением основного алано-сарматского погребения кургана № 2 у с. Мокра и помещением в его полу вельбаркского трупосожжения мы имеем дело также с явлением ритуального характера.
Исходя из хронологии обоих погребений кургана № 2 у с. Мокра, наиболее вероятным периодом, когда могло произойти сражение готов Филимера с алано-сарматским племенем спалов, следует считать время со второй четверти по конец II в. н. э. Но, учитывая весь комплекс данных, изложенных в настоящей статье, полагаем возможным сократить этот интервал времени. Одним из факторов, позволяющим это сделать, можно считать появление на территории Польши пшеворских захоронений второй половины II в. н. э., в которых обнаружены наконечники копий с сарматскими тамгами.
Мы предполагаем, что сарматские тамги появляются на германских копьях в качестве трофеев в результате столкновений германцев — вандалов и готов — с алано-сарматами (рис. 55). Контакты враждебного характера между ними могли происходить и чуть ранее основного движения готов Филимера на юг, а у вандалов — и параллельно с ним. Готы и вандалы независимо друг от друга могли и должны были совершать рекогносцировочные рейды в области, подвластные кочевникам[126]. Возможно, уже тогда отдельные сарматские тамги оказываются на наконечниках вандальских копий. Большая же часть сарматских клановых знаков, вероятно, попадает к германцам после победы готов Филимера над спалами (подробнее см. Воронятов, Мачинский 2010: 66–69).
Появление наконечников копий с сарматскими тамгами в пшеворских погребениях (рис. 55) во второй половине II в. н. э. позволяет предположить, что разведочные действия германцев могли случаться уже в середине II в. н. э. Сражение же, отразившееся в тексте Иордана, вероятнее всего, произошло в 170–180-х гг. н. э. Готское трупосожжение в кургане у с. Мокра нам представляется очень выразительным отражением этих событий на территории лесостепи междуречья Южного Буга и Днестра.
Рисунок 55. Находки германских наконечников копий с сарматскими тамгами и алано-сарматские памятники Северо-Западного Причерноморья с тамгами: 1 — Валле, 2 — Мос, 3 — Медов, 4 — Мюнхенберг-Дамсдорф, 5 — Янково, 6 — Бодзаново, 7 — Вржесня, 8 — Задовице, 9 — Стрыцовицы, 10 — Розвадув, 11 — Сушично, 12 — Каменица, 13 — Недобоевицы, 14 — экземпляр в частной коллекции, 15 — Подлёдув, 16 — Мушов, 17 — Задрость, 18 — Корпач, 19 — Пороги, 20 — Грушка, 21 — Тараклия, 22 — Баштечки, 23 — Ольвийский регион
Разобравшись, насколько это возможно, с локализацией спалов, со временем и обстоятельствами появления готов на их территории, обратимся к рассмотрению суперкраткого свидетельства готского предания о последней области, занятой ими при движении на юго-восток: (VII) «…движутся они в крайнюю часть Скифии, соседящую с Понтийским морем» (Iord. Get. 28).
Эта «крайняя часть» — причерноморская степь и само побережье Понта между нижним Дунаем и нижним Днепром. Мы уже отмечали в тексте готского предания отдельные сохраненные Иорданом готские слова, отражающие этапы их миграции: Oium<*aujōm, spali<*spalaiōs[127]. Для следующих рассуждений важно напомнить название той первой территории на юг от «Северного океана» (Балтики), где поселились готы, — Gothiscandza<*Gutisk-andiō-, что буквально означает «готский конец, готский край» (в значении «окраина»), но поскольку ясно, что готы поселились на берегу, то обычно это слово переводится как «готский берег» (Schmidt 1934; Анфертьев 1994). Возможно, и захваченная окраинная причерноморская земля могла именоваться у готов сходным словом. В связи с этим представляется уместным вспомнить предание о происхождении и ранней истории лангобардов, восходящее к утерянной «Origo gentis Langobardorum» (ок. сер. VII в.), частично сохраненное Павлом Диаконом (VIII в.) в «Historia Langobardorum» и в трех других рукописях X–XI вв. и проанализированное Ф. Брауном (Браун 1899: 308–320).
Поскольку целый ряд моментов ранней истории переселений лангобардов в этом предании, восходящем к эпической песни (прародина в Скандинавии, война с вандалами, миграция через области Восточной Европы вплоть до земли амазонок у Меотиды), не имеет никакого отношения к действительной истории лангобардов, но вполне согласуется с эпической историей готов, Ф. Браун заключает: «перед нами отзвук готской песни <…> о победах готов над вандалами, голядью, антами, вятичами, вургундами, амазонками» (Браун 1899: 316).
Остановимся лишь на двух этнохоронимах этого предания. После победы над вандалами лангобарды (готы) проходят через Golanda (Golaida, Golada), затем овладевают Anthaib (Antaib, Anthaip, Anthabus), Banthaib (Bantaib, Bainab) и Vurgundaib. «Golanda я понимаю как германскую народно-этимологическую переделку из слова „голядь“, т. е. страну айстских галиндов <…> Anthaib — явно область антов, юго-восточных славян» (Браун 1899: 314) (со ссылкой на Иордана). Для трех последних хоронимов Ф. Браун уверенно принимает формант *-aib, ср. др.-в. — нем. eiba — «область».
Понимание Ф. Брауном Anthaib как «область антов» на первый взгляд может показаться устаревшим. Anthaib разъясняется на материале готского языка (например, гот. andeis — «край», «конец») (Фасмер 1964). Отсюда делается вывод: «Anthaib и славянские анты — случайное созвучие» (Филин 1962: 61). Но в таком случае Anthaib переводится как «крайняя область» (украйна?), что идентично «крайней части (Скифии)» у Черного моря по Иордану. Но, по другому свидетельству Иордана, восходящему в этом месте к Кассиодору (нач. VI в.), «анты <…> распространяются от Данастра до Данапра, там, где Понтийское море образует излучину» (Iord. Get. 35). По Прокопию Кесарийскому (сер. VI в.), анты уже живут к северу от нижнего Дуная (Procop. Goth. V, 27, 1–3; VII, 14, 30–32; 40, 5), а на востоке (если принимать во внимание представление Прокопия о сторонах света) до нижнего Поднепровья (Procop. Goth. VIII, 4, 7–9; ср. VIII, 3, 1–4; 5, 22–23). Возникает вероятность, что Anthaib в готской эпической песни соответствует «крайней части» («extrema pars») другой, но близкой по содержанию готской песни. Возможно, песнь с упоминанием Anthaib отражает поход другой группы готов на юго-восток. И если степи и прибрежье моря между Дунаем и Днестром назывались с рубежа II–III вв. на готском языке Anthaib то, вероятно, что появившееся здесь славенское (?) население получило имя Anti, Antes. Как явствует из сопоставления двух мест Иордана, анты короля Бооза, в пределы которых вторглись остроготы Винитария в конце IV в. (Iord. Get. 246–247), были (по представлению самого Иордана) теми же антами, о расселении которых «от Данастра до Данапра» в начале VI в. он сообщает ранее (Iord. Get. 35)[128].
Таким образом, вполне убедительно прослеживается путь готов от южного берега (края) Балтики до «крайней части Скифии» — северного побережья Черного моря, от Gothiscandza <*Gutisk-andiō- до Anth-eib (?) (с возможным последующим походом к городу Танаису на Азовском море). Наиболее вероятным временем решающего события — победы готов над спалами — представляется промежуток ок. 170–180 гг. (шире — 150–200 гг.).
Но у Иордана есть еще один пассаж, связанный с именем Филимера и первичным расселением готов: когда готы «жили на первом месте своего расселения в Скифии у Меотиды, то имели, как известно, королем Филимера» (Iord. Get. 39). Но еще ранее Иордан утверждал, что готы после занятия Ойума и победы над спалами двинулись «в крайнюю часть Скифии», соседнюю с Понтом (Iord. Get. 28), а Меотиду и Понт историк различал четко. Единственное непротиворечивое объяснение состоит в том, что готы, достигнув Понта, далее двинулись на восток к Меотиде, где попытались осесть, но Иордан в первичном рассказе упустил этот «эпизод».
В связи с этим наше внимание привлек доклад А. И. Иванчика, прочитанный на конференции «Боспорский феномен» в 2009 г. в Петербурге: «Новые данные о римском военном присутствии на Боспоре»[129]. В докладе анализировалась надпись на стеле из г. Танаиса, открытая в 1998 г., говорящая о присутствии в Танаисе вспомогательного римского военного соединения и широко датируемая первой третью III в. Это первый случай, когда присутствие римских войск, иногда появлявшихся на Боспоре, фиксируется далеко на севере, в Танаисе. По другим надписям, анализируемым А. И. Иванчиком, присутствие римских войск в то же время, что и в Танаисе, фиксируется на Боспоре. Автор доклада склонен датировать все эти надписи 229–232 гг. (Савромат III), впрочем, допускает датировку и первым десятилетием III в. Другие исследователи относят одну из надписей, как сообщил докладчик, даже к 194–195 гг. Эти надписи допускают сопоставление с надписью из Преслава, сообщающей об отправке на Боспор между 196 и 235 г. римских войск для участия в некой «Боспорской войне». Однако с кем была эта война — А. И. Иванчик затруднился сказать что-либо определенное. Для этого времени трудно представить таинственную войну боспорян с каким-нибудь из традиционно окружавших Боспор и Танаис этнополитических объединений и этносов: отношения с ними были в целом отлажены. Подчеркнем опасность, идущую именно с севера, от района Танаиса, и требующую впервые присутствия римских соединений в этом городе, в существовании которого были заинтересованы и в число жителей коего входили все издавна живущие рядом варвары. Учитывая это, а также последовавшие за этим строительство новых укреплений и прекращение выпадения монет в Танаисе, а с 255/56 г. до 275/76 г. активное присутствие готов и других германцев на Боспоре и у Меотиды, можно допустить, что в диапазоне конец 190-х гг. — ок. 230 г. у местного населения имела место война с совершенно новым врагом — готами, пытавшимися взять под свой контроль нижний Дон и Танаис и возглавляемых, по крайней мере на первых порах, королем Филимером.
Однако имеется еще одно «свидетельство» о короле Филимере, сообщенное уже не историком готов Иорданом, а историком готов Щукиным. Но чтобы воспринять и оценить его, требуется некоторое предисловие. М. Б. Щукин уделяет особое внимание сармато-германским контактам середины I в. до н. э. — конца II в. н. э., выраженным, в частности, в проникновении техники зерни и филиграни, свойственной вещам из погребений Зубово-Воздвиженской группы на Кубани, далеко на северо-запад, в Скандинавию и на берега Балтики. Подобные контакты он смело сопоставляет с сообщениями «Круга Земного»: «К северу от Черного моря расположена Великая или Холодная Швеция <…>. С севера с гор, что за пределами заселенных мест, течет из Швеции река, правильное название которой Танаис. Она раньше называлась Танаквисль <…>. Она впадает в Черное море <…>. Страна в Азии к востоку от Танаквисля называется страной Асов или Жилищем Асов, а столица страны называется Асгард. Правителем там был тот, кто звался Одином. <…> В те времена правители римлян ходили походами по всему миру». Затем повествуется, что Один, оставив в Асгарде править братьев и взяв «с собой <…> множество драгоценных вещей», отправился с асами на север и в итоге достиг Ютландии и Швеции (Снорри Стурлусон 1980: 11–13; Щукин 2005: 85–9).
На базе этой эпической традиции и археологического материала М. Б. Щукин делает смелое предположение: «…не имело ли движение готов Филимера в юго-восточном направлении некой легендарной и идеологической подоплеки, не устремлялись ли обитатели Балтийских побережий в Причерноморье под влиянием смутных воспоминаний о былых контактах с античной цивилизацией? Вроде того как странствующие рыцари раннего Средневековья искали „Чашу Грааля“, крестоносцы собирались отвоевать „Гроб Господень“, а затем моряки Колумба жаждали найти путь в богатую Индию? Не искали ли они Асгард, покинутый когда-то Одином?» (Щукин 2005: 195)[130].
Раздел IV. Наконечник копья из Сушично и вельбаркские памятники Полесья
Попытаемся уточнить путь готов через реку и далее в Oium и местонахождение окруженной болотами местности, где осталась часть готов. Доверяя в целом свидетельству эпической песни о переходе реки (несомненно Припяти) по мосту, попытаемся наметить место переправы. Припять становится достаточно полноводной рекой только ниже впадения в нее первого крупного притока Турьи, и только от этого места (и восточнее) для переправы большого количества людей может понадобиться мост. И действительно, ниже впадения Турьи и ныне находится у с. Невир мост местного значения через Припять, к которому ведут дороги также местного значения. Отсюда дорога ведет прямо на юг, на г. Камень-Каширский, на г. Ковель и далее на сероземы и черноземы Волыни (Беларусь… 2002). И именно на этом пути, на юг от моста, неподалеку от дороги, ок. дер. Сушично в 30 км к северо-востоку от Ковеля, в урочище Wielki Grąd в 1858 г. был найден уникальный железный наконечник копья с инкрустированными серебром рунической надписью, магико-сакральными знаками и орнаментом (рис. 53, 55, 56).
Бывают случаи, когда суть какой-нибудь проблемы, поставленной письменным источником, получает выражение и возможность вероятного разрешения в результате открытия какого-либо одного археологического памятника (курган № 2 у с. Мокра) или даже одного предмета (наконечник копья из Сушично). Все, связанное с этим копьем, насыщено особым значением и складывается в одну непротиворечивую смысловую картину.
Оговоримся, что на наконечнике имеются два знака, напоминающие сарматские тамги. Это как бы свидетельствует, в свете предложенной нами гипотезы, о том, что копье попало в землю уже после победы готов над спалами, на предполагаемом (но не подтверждаемом ни источниками, ни здравым смыслом) обратном пути готов к Припяти и далее (как и считали некоторые ученые). Однако мы выше допустили возможность распространения отдельных подобных знаков в среде германцев и до столкновения готов и спалов, а все обстоятельства и местоположение находки копья из Сушично, равно как и оно само, говорят за то, что оно отнюдь не случайно попало в землю именно во время первого и, вероятно, единственного массового вторжения готов на Волынь именно через припятские болота.
Рисунок 56. Наконечник копья из Сушично (т. н. Ковельское копье) (по: Szumowski 1876; без масштаба)
К югу от переправы у с. Невир путь пролегает через болотистые и залесенные пространства, и название тамошнего села Великая Глуша весьма характеризует эти места. Но далее к югу мы имеем уже с. Сушично, название коего говорит о первых относительно сухих землях на этом пути. «Сушично расположено в переходном поясе от более открытых пространств Волыни к котловине, занятой бассейном реки Припяти. Через эту деревню пролегает дорога, соединяющая Ковель и Кочирский-Камень [сейчас это Камень-Каширский. — С. В., Д. М.] — два исконные поселения…» (Szumowski 1876; Шумовский 1888: 217).
Иными словами, готы, проходя припятские болота и леса и двигаясь по естественному пути прямо на юг, впервые около Сушично встретились с более открытыми и сухими землями и вполне могли считать, что трудный переход окончен и они приближаются к «желанной стране» Oium (Волынь).
Неверно повторяющееся из работы в работу утверждение, что наконечник был найден «в лесистой болотистой местности» (Мельникова 2001: 88), и сомнительно связанное с ним мнение, что он был случайно обронен неким готом при обратном пути на северо-запад, на прежнюю родину (Krause-Jankuhn 1966: 79–80; Мельникова 2001: 95); т. е., идя по болоту, можно и обронить драгоценное копье…
Копье «найдено было <…> во время распахивания свежевыкорчеванного от густых кустарников участка земли; но почва <…> носила на себе следы прежней [земледельческой] культуры в виде углублений, напоминающих собою полевые борозды». Оно «было найдено у самой поверхности под пластом дерна, при первом же прохождении сохи» (Шумовский 1988).
Место находки «представляет довольно значительный холм, несколько возвышающийся над окружающим его со всех сторон болотистым пространством, и это обстоятельство побудило предприимчивого хозяина воспользоваться удобными для культуры условиями. Урочище <…> носит название Великий Гронд (Wielki Grąd)» (Шумовский 1888: 216).
Весьма значимо и само слово Grąd (Гронд). Его нет в обычных словарях ни польского, ни украинского языков. Это слово встречается только в польских диалектах и означает «возвышенное, сухое место среди низин» и выглядит весьма архаично (Этимологический словарь… 1980: 147). По сумме данных, таким образом, название урочища «Wielki Grąd» обозначает самое высокое сухое место (холм) в окрестностях с. Сушично, пригодное для земледелия.
После изложения обстоятельств нахождения наконечника при пахоте в 1858 г. Я. Шишковским, после обследования этого места в 1859 г. внимательным любителем А. Шумовским и, наконец, после обследования его в 1958 г. таким археологом, специалистом по обнаружению и раскопкам могильников, как Ю. В. Кухаренко, а также учитывая известные данные о Вельбаркской и Пшеворской культурах втор. пол. II — нач. III в., можно с уверенностью утверждать, что никакого погребения или могильника на холме Wielki Grąd не было. Представить, что ценное в сакральном и материальном смыслах копье, в ряде моментов уникальное, было просто обронено на высоком холме, — очень трудно. Остается единственное предположение: заранее снабженное магическими знаками и надписью копье при достижении первых сухих и пригодных для обработки холмов было в магических целях воткнуто на вершине самого высокого из них.
Это предположение подкрепляется анализом надписи и знаков на наконечнике. Начнем с рунической надписи. Неверно утверждение Е. А. Мельниковой, что впервые всю эту надпись целиком — tilarids — прочел известный рунолог Л. Виммер (Мельникова 2001: 89, 91). Л. Виммер в 1875 г. прочел лишь семь знаков — ilarids, не признав в первом знаке Т руну, и полагал, что надпись означает «мужское имя с оконча-нием на rids» (Шумовский 1888: 222, 223). Честь прочтения в 1875 г. первого знака как руны Т, что изменило весь смысл надписи, принадлежит археологу-любителю А. Шумовскому (Szumowski 1876: 58; Шумовский 1888: 224, 225).
Мы полностью присоединяемся к тому осмыслению надписи большинством рунологов, при котором первая ее часть понимается как основа существительного *til-a — «цель»; вторая же часть — rids — означает «ездок, наездник». В целом надпись может означать «(к) цели скачущий» (Топорова 1996: 144), «стремящийся к цели», «преследующий цель» (Мельникова 2001: 91). Чрезвычайно интересен интерпретирующий, расширенный перевод «ездок, наездник к некоей цели или целям, каковой может быть только противник, враг». Движение брошенного копья при этом метафорически осмысляется как «езда» (Düwel 1981: 144; Мельникова 2001: 91). Более обобщенный перевод — «нападающий» (Тиханова 1977: 138).
Остановимся на уникальных или редких чертах в системе рун и знаков на наконечнике. Руна, читаемая как t, представлена в виде знака Т, что сближает ее с латинским Т и не имеет аналогий в рунических надписях интересующего нас периода (I — нач. V в. н. э.). Руна, читаемая как d изображена как прямоугольник в высоту строки, что «не имеет прямых аналогий в известном корпусе старшерунических надписей» (Мельникова 2001: 90). Ни в одной из надписей на наконечниках копий (и, насколько нам известно, вообще ни в одной надписи) интересующего нас периода не употребляется слово til (цель), придающее особую «целенаправленность» всей надписи. Именно у готов, идущих захватить плодородную страну Оium, была определенная, четко выраженная til — цель. Отметим акцент на левосторонности (возможно также имеющей магическое значение): надпись сделана справа налево и направлена к острию наконечника; при этом помещена она на левой стороне листа наконечника. А на оборотной, также левой, стороне листа инкрустацией выполнено изображение колоса, встреченное на копьях лишь еще в одном случае — на наконечнике из Задовице (Zadovice). Но готы и шли именно за тем, чтобы овладеть плодородными землями.
В связи с этим остановимся на тексте Плиния Старшего, несущем информацию, важную для понимания причин, связанных с неожиданным исчезновением обряда погребения в земле у некоторых археологических общностей, и свидетельствующем об особом символическом значении колоса:
Ведь у древних наивысшим знаком победы была передача побежденными молодых колосьев, что означало их отказ от территории, от самой кормящей почвы и даже от погребения (возможности быть в ней погребенны-ми)[131]. Этот обычай, как я знаю (scio), до сих пор сохранился у германцев (Plin. NH XXII, 4).
Под «древними» подразумеваются италики, а выражение «scio» показывает, что Плиний лично наблюдал этот обычай у германцев в прирейнских провинциях в 47−51 гг.
Полагаем, что уникальное копье с рунической надписью «стремящийся к цели» с магико-символическим изображением колоса (знак овладения плодородной землей?) с двумя «германскими» знаками-свастиками (Воронятов, Мачинский 2010: 63) и двумя знаками, напоминающими сарматские тамги, было специально и заранее изготовлено для обрядового вонзания его в первый высокий и сухой холм, который встретился после перехода через реку и через основной массив припятских болот (рис. 53). Этот обряд должен был обеспечить удачный захват «плодороднейших» земель, занятых ранее невоинственным оседлым населением, а также, вероятно, находившихся и в зоне интересов воинственных алано-сарматскх племен (спалов) — в области «обоюдного страха» между германцами и сарматами, по Тациту (Мачинский, Тиханова 1976: 67, 71–73; Мачинский 1976: 85–91; 2009: 468; 2012).
Для понимания глубоких индоевропейских (и шире?) корней и магического смысла реконструированного обрядового действа приведем отрывок из истории Александра Македонского, рассказанной Диодором Сицилийским:
Александр со своим войском, придя к Геллеспонту, переправил войско из Европы в Азию, а сам на 60 длинных кораблях, поплыв в направлении Троады, первый из македонцев метнул с корабля копье и, вонзив его в землю, сам с корабля спрыгнул. Это был знак богов, что он завоюет Азию копьем (D. Sic. XVII, 17, 2).
В свете этой аналогии полагаем, что магическое копье в холм Wielki Grąd мог вонзить сам король Филимер.
О существовании у германцев обычая ритуального втыкания копья свидетельствует, например, погребение 19 из Пшеворского могильника Бодзаново (Zielonka 1958: 367–370. Ryc. 71), где два наконечника копья (один со знаком, отдаленно напоминающим сарматскую тамгу) были вертикально воткнуты в заполнение могильной ямы (рис. 54). Могильник Бодзаново находится у самого пограничья Пшеворской и Вельбаркской культур. Погребальный обряд вельбаркцев характеризуется отсутствием оружия в могилах, поэтому ничего об обычае втыкания копья у готов (кроме наконечника из Сушично) нам неизвестно. Но у соседей готов, отчасти подчиненных им вандалов-лугиев, такой обряд явно существовал. Несомненно, в заполнение могильной ямы в Бодзаново были воткнуты не только наконечники, но и оба копья целиком (рис. 54). Конкретный магический смысл этого обряда в Бодзаново, несомненно, другой, чем в Сушично, но аналогичность магического действа в целом в этих двух случаях несомненна.
Заметим также, что три наконечника копий с руническими надписями из Ютландии и с острова Фюн, т. е. по соседству с реконструируемой территорией исхода на юг ядра готов (юго-западная оконечность Скандинавского полуострова), происходят не из погребений, а обнаружены в составе вотивных кладов оружия, что в известной степени роднит их с копьем из Сушично.
Знак в надписи tilarids, означающий звук d и не имеющий никаких аналогий в корпусе старшерунических надписей, должен был все-таки подражать какому-то знаку или букве. Описание этого знака как вертикального прямоугольника не вполне точно: верхняя линия «прямоугольника» слегка наклонена налево, и, соответственно, он слегка сужается в направлении налево. Учитывая, что другая уникальная руна в надписи явно воспроизводит латинское заглавное T, допускаем, что для передачи звука d было использовано латинское заглавное D, геометризованное и повернутое налево.
Если это так, то надпись обретает «латинский акцент», что объяснимо: после победы над вандалами готы оставались доминирующей силой, контролировавшей римский торговый янтарный путь, ведущий из Карнунтума на Дунае на янтарное побережье Балтики. При такой ситуации какое-то знакомство готов с латиницей становится вполне вероятным.
Обратив внимание на некоторые археологические следы тех готов, которые перешли Припять и заняли Oium (впускное погребение в сарматский курган № 2 у с. Мокра, копье из Сушично, самые ранние вельбаркские и вельбаркско-черняховские памятники волынской группы черняховской культуры), обратимся к археологическим следам той части готов, которая, по пересказанной Иорданом эпической песни, осталась в болотистой местности, т. е. в Полесье, и даже по другую (северную) сторону р. Припять. При этом мы будем опираться на четыре статьи В. Г. Белевца, касающиеся вельбаркских памятников Полесья (Белевец 2006; 2007а; 2007б; 2008). Время начала их функционирования для простоты дается (с опорой на суммирующие хронологические таблицы В. Г. Белевца) в абсолютных датах (Белевец 2007а: 128–135. Табл. 1, карта 1; Белевец 2007б: 52–60, рис. 1. Б; табл. 1; Белевец 2008: Карта 1. Табл. 1).
На Западном Буге и севернее истока Припяти находится знаменитый могильник (и селище рядом) Брест-Тришин (рис. 53), начало функционирования которого определяется ок. 160 г. н. э., а конец около середины IV в. Чуть позднее начинают функционировать вельбаркские памятники Центрального Полесья (неподалеку или около впадения Горыни в Припять) — могильник Лемешевичи около 180 г. н. э., Микашевичи (к северу от Припяти) не позднее рубежа II–III вв. н. э (рис. 53). Могильники Полесья перестают использоваться также около середины IV в. (Забегая вперед — не позднее середины IV в. прекращает существовать и поселение Лепесовка в верховьях Горыни.)
Можно ли считать начальную дату Брест-Тришина — около 160 г. — началом вельбаркского освоения Волыни (т. н. брест-тришинская вол-на)? Сомнительно. Сам Брест-Тришин расположен далеко от Волыни, и оставившее его население, похоже, никуда не сдвигалось до середины IV в. А вот появление Вельбарка в Центральном Полесье около 180 г. н. э. должно быть, по логике вещей, синхронно с его появлением на Волыни.
Однако непосредственно к северу от верхней Припяти, от места переправы, вельбаркских памятников почти нет. Только на р. Муховец имеем могильник и селище у с. Петровичи (рис. 53). И если Брест-Тришин находится явно на западнобугском маршруте расселения вельбаркцев, то расположенный в 20 км к северо-востоку могильник Петровичи вполне может считаться расположенным на пути готов Филимера и предположительно соотноситься с той их частью, которая осталась за Припятью. Предполагаемая дата заложения этого могильника — 160-е гг. — также не противоречит этому предположению. Несмотря на территориальную близость к Брест-Тришину, могильник Петровичи настолько отличается от него по погребальному обряду, что В. Г. Белевец даже говорит об особой «петровичской популяции» вельбаркского населения (Белевец 2007а: 60).
Чрезвычайно ценно сообщение В. Г. Белевца о расположенной прямо к северу от места предполагаемой переправы готов территории Загородья: «Здесь, в „треугольнике“ между верхним течением Припяти, Ясельдой и верховьями Муховца, поиск памятников железного века практически не проводился <…>. Загородье представляет собой платообразную, слабо заболоченную <…> местность, достаточно резко контрастирующую с расположенными восточнее обширными болотными массивами. В железном веке этот регион является одним из наиболее удобных для заселения в Западном Полесье» (Белевец 2008: 220). Из Загородья происходят пока лишь отдельные вещи II–IV вв. неопределенной культурной принадлежности. Тем более важно, что единственная определимая находка определенно связана с Вельбаркской культурой. Около северо-западной окраины Загородья у д. Малеч (рис. 53) в 1993 г. был найден клад из 409 римских монет, сокрытый не ранее начала III в. и находившийся в вельбаркском горшке типа W-IB, относящемся к кухонной вельбаркской посуде. «Клад может указывать на наличие в этом регионе памятников вельбаркской культуры или на продвижение ее носителей через земли Загородья» (Белевец 2008: 21, рис. 3, 1). Так что налицо явные, хотя пока малочисленные, археологические свидетельства присутствия готов-вельбаркцев с конца II в. в Полесье в целом и даже к северу от Припяти, т. е. там, где и должна была находиться оставленная за рекой и болотами часть готов согласно их песенной эпической традиции (как это и предполагал ранее М. Б. Щукин).
В этих местах вельбаркцы встречали население, несущее в своей культуре элементы наследия как зарубинецкой культуры Полесья, так и расположенной севернее культуры поздней штрихованной керамики. Есть все основания полагать, что это население было частью славено-венетского этнического массива. Потомки носителей зарубинецкой культуры Полесья не могли быть основной базой «славенизации» этой территории, поскольку эта культура, как и зарубинецкая культура Среднего Поднепровья и культура Поенешти, явно связана с германоязычными бастарнами (Мачинский, Кулешов 2004: 40–41; Мачинский 2008). Находящаяся на северной окраине этой зарубинецко-поенештской общности зарубинецкая культура Полесья могла в процессе существования подвергаться некой «славенизации» с севера, из глубины лесной зоны, однако основными носителями славенского этнокомпонента были именно сдвигающиеся на юг потомки «штриховиков» (вероятно, приложившие руку и к уничтожению классической зарубинецкой культуры Полесья) (Мачинский 2008; 2009: 473–481; Кулешов 2008).
Но одним из факторов, способствовавших кристаллизации классической славено-венетской корчакско-пражской культуры, могло быть и присутствие в Полесье вельбаркцев. В частности, форма и профилировка некоторых кухонных вельбаркских горшков (например, сосуд типа W-IB из Малеча) могла послужить импульсом к возникновению типа классических горшков ранней корчакско-пражской культуры, несмотря на различие в способах обработки поверхности вельбаркских и корчакских сосудов.
Раздел V. Вельбаркско-черняховское поселение Лепесовка и «чары черняховской культуры»
Ненапечатанная статья именно под таким названием — «Чары Черняховской культуры» — была обнаружена в архиве М. Б. Щукина. По названию и отчасти по содержанию этот текст перекликается с опубликованной в 1994 г. статьей М. Б. Щукина «Черняховские „чары“ из Лепесовки» (Щукин 1994б). По косвенным признакам неопубликованный текст был написан около 1981–1986 гг., вероятно, вскоре после ухода Марии Александровны <Тихановой> и внутренне посвящен ей. По каким-то причинам текст не был вовремя опубликован, а в более поздней статье Марк Борисович изъял весь поэтический, а в концовке и трагический «зачин» первичного текста. Но при этом изъятии невольно исчез из научного оборота и драгоценный фактологический материал об обстоятельствах находки «чар» (рис. 58: 4) и стратиграфии очага-жертвенника (?), тем более что в более поздней статье 1994 г. из-за излишнего доверия к архивным изысканиям одной из своих учениц М. Б. Щукин допустил ошибку в описании стратиграфии очага (Щукин 1994б: 145, ср. 160–161). Еще позднее М. Б. Щукин обнаружил ошибку (Tikhanova et al. 1999), но все же статья 1994 г., специально посвященная «чарам», может ввести кого-нибудь в заблуждение.
М. А. Тиханова в 1957 г. опубликовала статью о вариантах черняховской культуры, выделив особо Волынский вариант. И в том же году произошло следующее (далее самый важный отрывок из неопубликованного текста М. Б. Щукина):
Был последний день первого сезона работ здесь Днестровско-Волынской экспедиции ленинградского отделения Института археологии. Оставалось сделать совсем немного — разобрать один из открытых на поселении очагов, посмотреть, нет ли чего под ним. Оказалось, есть. Под слоем обожженной глины была вымостка из черепков серых гончарных сосудов, характерных для черняховской культуры. Как обычно, ножами и кистями расчистили их, стараясь не сдвигать с места, зарисовали, сфотографировали, разобрали, упаковали. А ниже оказался еще один под очага, а под ним еще одна вымостка из черепков, а дальше еще одна, и еще, и еще. Когда дошли до пятого слоя, начало уже смеркаться, палаточный лагерь был уже свернут, вещи упаковали, машина нагружена. А тут и пошло самое интересное. Шестая вымостка была сложена из черепков одной из упомянутых чаш. Сразу же привлекли внимание обломки широкого плоского венчика с пролощенными по нему орнаментами. Это был не просто узор, а явно какие-то загадочные рисунки-пиктограммы. Орнамент не повторялся. Поверхность делилась на секторы, и в каждом узор был свой: зигзаги, волнистые линии, косые кресты, решетки. Секторов насчитали девять. Такого еще не встречалось. Первой отреагировала начальница экспедиции — Мария Александровна Тиханова. Подойдя к обрыву высокого берега над поймой р. Горыни, она запела сильным и хорошо поставленным голосом/в молодости готовилась к карьере оперной певицы/: «Я — Лоэнгрин, Святыни той посол…» И не случайно. С этой находкой все раскопанное приобретало особый смысл. Сосуд явно не простой, скорее какой-то ритуальный. Тогда и очаг — не просто очаг, а жертвенник, алтарь. И постройка, где он находился, — не просто дом, а скорее святилище. Понятными становились ее необычные большие размеры и размещение в центре поселения.
Не успела Мария Александровна допеть свою арию до конца, как в небе загрохотало, засверкали молнии, хлынул ливень. В обстановке было нечто мистическое. Но было уже не до того. Над раскопом срочно растянули тент. Стемнело, подогнали машину, работали при свете фар. Под шестой вымосткой оказалась седьмая, где лежали черепки второй чаши. У этой на венчике секторов было двенадцать. Кончилась оберточная бумага, последние черепки заворачивали в снятые с себя рубашки и куртки. Из Лепесовки уехали уже поздно ночью.
Раскопки продолжались затем еще пять лет, завершить обработку всех добытых материалов и опубликовать их Мария Александровна не успела. Есть лишь несколько небольших статей с самой общей характеристикой раскопок, да несколько заметок об отдельных вещах. На чаши же с пиктограммами обратил внимание Борис Александрович Рыбаков, известный специалист по древнерусским и древнеславянским верованиям.
Теперь комментарий. Достоверность рассказанного еще ныне могут подтвердить И. Д. Зильманович и Д. А. Мачинский, слышавшие, как и М. Б. Щукин, аналогичный рассказ от самой Марии Александровны и от участников той экспедиции. В арии из оперы «Лоэнгрин» речь идет о Святом Граале, послом коего и является рыцарь Лоэнгрин. То есть М. А. Тиханова с первых минут поняла, что она обнаружила «святыню», главную находку всей своей жизни. И ей никогда не удалось опубликовать свои соображения об этих двух «святынях», потому что право публиковать и интерпретировать их, пользуясь своими возможностями давления, перехватил академик Б. А. Рыбаков, известный специалист по «лжеславянизации» всего, что попадало ему в руки[132].
При первом прочтении цитированного текста создается впечатление, что картина ясна: под пятым «слоем» находится шестая вымостка из черепков сосуда с 9-ю секторами (рис. 58: 5), под ней седьмая из черепков сосуда с 12-ю секторами (рис. 59: 6). Однако внимательное прочтение дает более сложную картину наслоений очага. Неясность порождается тем, что М. А. Тиханова и точно пересказавший ее М. Б. Щукин не совсем точно употребляли (и разграничивали их смысл) слова и выражения: «слой обожженной глины», «вымостка из черепков», «под очага», «слой».
Проанализируем текст: «Под слоем обожженной глины [1] была вымостка из черепков [2] <…> ниже оказался еще один под очага [3], а под ним еще одна вымостка из черепков [4], а дальше еще одна [5], и еще [6], и еще [7]. Когда дошли до пятого слоя [т. е. до пятой вымостки? — Д. М., С. В.] <…> пошло самое интересное. Шестая вымостка была сложена из черепков одной из упомянутых чаш».
Иными словами, семь верхних «слоев» состояли из двух обожженных глиняных подов и пяти вымосток. Наши же сосуды лежали в шестой и седьмой «вымостках», соответствовавших восьмому и девятому «слою». Это уточнение находит относительное подтверждение в полевом отчете за 1957 г., из которого явствует, что в очаге-жертвеннике было 7 «подов», 1-й, 3-й, 5-й, 6-й, 7-й из глины, 2-й и 4-й из крупных черепков сосудов, а «на глубине 0,75 м от поверхности и 0,25–0,26 м от верхнего пода, как бы замурованные под этими семью подами, находились 2 разбитые чаши» (Тиханова 1957б: 14). В статье 1960 г.: «…чаши <…> положены <…> в основание <…> очага-жертвенника» (Тиханова 1960). В публикации 1963 г. написано, что интересующие нас сосуды были обнаружены «под седьмым, нижним подом, на глубине 26 см от верхнего пода» (Тиханова 963: 181). И в отчете М. А. Тихановой, и в передаче ее рассказа М. Б. Щукиным согласно говорится о 1-м и 3-м подах из глины и о 2-м и 4-м — из черепков от обычных черняховских кружальных сосудов. Расхождение начинается глубже, но если допустить, что неопределенное «и еще, и еще, и еще» в тексте М. Б. Щукина относится не к вымосткам из черепков, а к глиняным подам, тогда оба свидетельства совпадут.
В итоге картина становится еще более впечатляющей, чем обще-принятая. Ритуальные сосуды лежат в 9-м и 8-м слоях, прикрытые сверху 7 «подами». Многое неясно: на всех ли вымостках зажигался огонь, т. е. были ли они самостоятельными подами, и т. д. и т. п.
Как уже упоминалось выше, в своей наиболее подробной работе о «чарах» М. Б. Щукин, чрезмерно положившись на добросовестность своей ученицы и опираясь на ее неверно выписанные и скомпонованные выдержки из отчета М. А. Тихановой, вопреки написанному им ранее утверждал: «Черепки обеих чаш были вмурованы в четвертый из семи подов очага вместе с обломками двух, обычных для черняховской культуры гончарных мисок с шероховатой поверхностью, так называемых кухонных» (Щукин 1994б: 149, ср. 160–161). Чаши, судя по отчету, действительно были замурованы вместе с черепками других сосудов, но не таких, как упомянутые М. Б. Щукиным. Поэтому попытка уточнить датировку сакральных сосудов, опираясь на датировку якобы найденных с ними мисок («если верны хронологические расчеты О. В. Шарова», см. Щукин. 1994б: 149), оказывается беспочвенной.
Через 5 лет, в 1999 г., М. Б. Щукин возвращается к первичным своим и М. А. Тихановой взглядам на расположение «чар» в самом основании очага, но делает это без прямого указания на допущенную им ранее ошибку. «The largest hearth is the most interesting. In the base of it, sherds of two large wheel-made vases with pictograms on the wide rims have been immured» (Tikhanova et al. 1999: 97).
Обратимся теперь к выявлению некоторых основных характеристик поселения Лепесовка и предпримем попытку продвинуться далее в понимании семантики и назначения двух сакральных трехручных сосудов (рис. 58: 4). В этом мы следуем за разработкой этих тем в трудах М. Б. Щукина и придерживаемся тех основных положений, которые были согласованы при его беседах в 2006–2008 гг. с Д. А. Мачинским, кратко записанных последним.
Размеры поселения Лепесовка не ограничиваются теми 9–10 га, которые обычно указываются в публикациях. К нему вплотную примыкают отделенные лишь ручьем поселения Лепесовка II и Лепесовка III, выявленные разведкой отряда экспедиции под руководством Д. А. Мачинского в 1959 г. и представляющие одно целое с раскапывавшейся частью (Тиханова 1962: 46, 51). В целом площадь поселения существенно превышает 10 га.
Это огромное земледельческо-скотоводческое и одновременно торгово-военно-ремесленное поселение с высоким культурным уровнем населявших его (знакомство с руническим и греческим письмом, с латиницей) жителей, благодаря обнаружению культового очага и трех сосудов с пиктограммами (от третьего — один обломок), предстает перед нами как административно-сакральный центр большой округи, занимавший важное место в системе гото-вандальского расселения и самоорганизации в стране Oium. М. Б. Щукин даже сравнивает его с викингскими «виками» (Щукин 2005: 170).
Обратим внимание на одну черту, сближающую Лепесовку и копье из Сушично. М. А. Тиханова первая обнаружила руны на двух обломках сосудов из Лепесовки (Тиханова 1976: 15, 16; 1977: 140–141, рис. 72, 73). Е. А. Мельникова после строгого анализа и отбора признала руническими (для периода II–V вв.) лишь надпись на наконечнике из Сушично, а также надпись на пряслице (рис. 62: 1; 63: 1) и руны на одном фрагменте сосуда (отличном от приводимых М. А. Тихановой) из Лепесовки[133]. Других бесспорных следов рунической письменности на памятниках Вельбаркской и Черняховской культур в пределах Восточной Европы ею не обнаружено (Мельникова 2001), хотя, по некоторым данным, руноподобные знаки есть и на вещах из других восточноевропейских памятников и бесспорно наличие следов рунической письменности на черняховских памятниках Румынии.
Исключительное значение имеет обнаружение рунических (или руноподобных) надписей, сделанных на глиняном пряслице (рис. 63: 1), предмете женской субкультуры. М. А. Тиханова, обнаружив первую таинственную круговую «надпись» на (условно) верхней, горизонтальной, лощеной поверхности пряслица, не признала в ее знаках руны. «Это скорее декорировка, в которую включены символические, имеющие апотропеическое значение знаки» (Тиханова 1977: 141). Напротив, Е. А. Мельникова уверенно признала в этих знаках конкретные руны, составляющие в целом надпись (рис. 62: 1), сделанную слева направо и не поддающуюся интерпретации (Мельникова 2001: 96–97). К сожалению, прорисовка пряслица и рун на нем, даваемая Е. А. Мельниковой, не вполне соответствует ни фотографии, приводимой М. А. Тихановой, ни реальным знакам на пряслице.
Эта надпись помещена на круге, специально прочерченном вокруг отверстия пряслица. Но ни одна из двух исследовательниц не заметила, что на пряслице имеется еще одна «надпись» и отдельные знаки (рис. 63: 1). Заметил это М. Б. Щукин и дал в «Готском пути» прорисовку и обеих «надписей» и знаков, но прорисовка при печати получилась столь блеклой, что вторая «надпись» едва читается (Щукин 2005: 172, рис. 57, 5). Марк Борисович ни словом не обмолвился в «Готском пути» об этом своем открытии: видимо, книга и так оказалась перенасыщенной, и он оставил это на будущее. Теперь это будущее наступило. Сделана четкая прорисовка всех «надписей» и знаков на пряслице, и вот что выясняется.
По-видимому, главной надписью (рунической или выполненной руноподобной тайнописью, где руны сочетаются с магико-символическими знаками) является вторая круговая, помещенная (в средней части) на лощеной цилиндрической поверхности пряслица (сохранилась не полностью). Для ее нанесения заранее на этой поверхности (в средней части пряслица) был сделан круговой углубленный желобок, в который и вписана надпись с руноподобными знаками (рис. 63: 1). Если верхняя надпись была хорошо видна, только когда пряслице повертывали в руках отдельно от веретена, то срединная надпись была хорошо видна и когда пряслице было надето на веретено. В целом, благодаря наличию специального «желобка», пряслице имеет редкую форму, напоминающую сплюснутую катушку. Ниже срединной надписи бо́льшая часть лощеной поверхности сбита, но все же на сохранившемся островке лощеной поверхности нижнего скоса пряслица видны два знака, непохожие на руны, а на нижней горизонтальной поверхности еще один или два.
Итак, в Лепесовке в 1958 г. найдено уникальное пряслице, на которое нанесены 2 строчные рунические надписи (или руноподобная тайнопись) и отдельные магические (апотропеические?) знаки. Учитывая особую мифолого-религиозную роль прядения, этого важного, чисто женского ремесла у индоевропейцев (эллинские мойры), можно не сомневаться, что здесь мы имеем дело с женской магией, а надписи и знаки были нанесены на пряслице несомненно женщиной. В рамках германской мифолого-магической традиции это пряслице с рунами соотносимо с образом трех норн, богинь судьбы (Урд, Верданди, Скульд), которые определяют судьбы обычных людей и героев, прядя нить и вырезая руны («Младшая Эдда», а также «Прорицание вельвы» и «Первая песнь о Хельги…» в «Старшей Эдде»).
Если рассматривать эту вещь (найденную на поселении Лепесовка в Южной Волыни) в контексте готской эпико-исторической традиции, то, конечно, знакомство женщин с рунами, имевшими магическое значение, наводит на мысль о присутствии в составе готов, переселившихся в Oium, т. е. на Волынь, волшебниц-халиурунн, изгнанных королем Филимером (Iord. Get. 121, 122). Е. Ч. Скржинская возводит готское haliurunna через древневерхненемецкое alruna «ведьма» к готскому rūna «тайна» (Скржинская 1960: 270). Однако если принять этимологию, поддерживаемую Вяч. С. Кулешовым[134], то надо учитывать, что имя Хель означает не только преисподнюю, но и ее хозяйку, богиню великаншу Хель. В таком случае haliurunna переводится как «посланница богини смерти Хель».
Древнейшее описание таких «посланниц» у германцев дано Страбоном и восходит к информации, полученной в конце II в. до н. э. Германцев кимвров в их походах «сопровождали жрицы (греч. ἱέρειαι, „жрицы“), седовласые, в белых одеждах и полотняных застегнутых мантиях <…>. Они выходили навстречу пленным с обнаженными мечами <…> и вели их к медному кратеру вместимостью в 20 амфор. Там была лестница; по ней всходила (одна из них) и, распростершись над котлом, перерезала горло каждому из них, подняв его на воздух. По натекавшей в кратер крови они совершали какое-то гадание. Другие рассекали их трупы и по внутренностям предрекали своим победу» (Str. VII, 2, 3).
Вероятно, в готском предании речь идет о подобных северо-германских жрицах-предсказательницах, и тогда изгнание их Филимером[135] предстает как чрезвычайно смелое и опасное деяние, как «религиозная реформа», вызванная какими-то особыми обстоятельствами. В дальнейшем в развивающемся готском эпосе возникло сказание о конечной смертоносной «победе» халиурунн, породивших хуннов, которые частично уничтожили, частично изгнали готов, некогда изгнавших их самих. Видимо, институт жриц-предсказательниц халиурунн был укоренен у северных германцев с глубокой древности.
В предании, пересказанном Страбоном, обращает на себя внимание медный сосуд, который он называет то кратером, то котлом. Его размеры, видимо, преувеличенные, рассчитаны на вмещение крови сотен пленных. Видимо, отчасти сходной была «судьба» готских жриц-колдуний халиурунн и готских сакральных сосудов из Лепесовки (рис. 58; 59). Халиурунны были изгнаны из среды готов, а сосуды были намеренно разбиты, положены в основание очага, и над ними многократно (до семи-девяти раз) возжигался очистительный (?) огонь (к слову, пряслице тоже было разбито на несколько частей, но, возможно, уже при раскопках). Еще М. А. Тиханова полагала, что формы и отделка поверхности этих сосудов воспроизводят особенности сосудов бронзовых. Не могли ли лепесовские сосуды быть поздней уменьшенной и усовершенствованной репликой кимврских сосудов, рассчитанной, однако, на индивидуальные жертвоприношения? Разумеется, это не более чем предположение.
Ближайшей аналогией к руноподобным (или орнаментально-магическим, по М. А. Тихановой) «надписям» на пряслице является руническая надпись на красноглиняной чашечке (рис. 63: 2) из погребения могильника Чаквар в Паннонии, датируемого последней четвертью IV в. (Nagy 1996: 170–175, Fig. 12–15)[136]. На эту вещь обратил внимание М. Б. Щукин (Щукин 2005: 393). Как и срединная круговая «надпись» на пряслице из Лепесовки (рис. 63: 1), круговая надпись из Чаквара помещена на специально подготовленном «желобке» с внутренней стороны края чашечки (рис. 63: 2). Поражает сходство отдельных знаков или рун на обеих вещах и «орнамента» в виде наклоненных в одну сторону «остроконечных волн» (?). Более того, можно говорить о несомненном сходстве «почерка» двух надписей на пряслице и одной на чашечке (в смысле «почерка IV в.»). Автор публикации рассматривает систему знаков на чашечке как несомненную руническую надпись, дополненную знаками, символизирующими солнце и луну. Чашечка сделана специально для погребения и обнаружена с левой стороны таза погребенной (?). Точное определение пола не дано, но, поскольку часть рунической надписи смело расшифровывается как «Я, Юлия, начертала эти руны», ясно, что автор публикации не сомне-вается в том, что это погребение германской женщины, носившей романизованное имя. Автор публикации полагает, что надпись обращена к божествам типа валькирий. Предположительно могильник Чаквар связывается с остготами Алатея и Сафрака, проникшими в Паннонию около 380 г. (Nagy 1996: 175).
У пряслица из Лепесовки есть еще одна аналогия — биконическое пряслице из женского погребения второй половины IV в. в Лецканах (румынская Молдова) с бесспорно рунической надписью (рис. 62: 2), начертанной на нем по сырому тесту. В. Краузе предложил чтение «Idōns ufthē[r] — Rae[n]ō», т. е. «это ткань Идо здесь — Рангно». В Рангно (от имени которой сделана надпись) В. Краузе видит вестготское женское имя, а Idōns считает родительным падежом также вестготского имени Ido (Тиханова 1976: 15). Осмелимся осторожно предположить, что речь может идти об имени Idon, которое может быть сопоставлено с именем скандинавской (северогерманской) богини Idunn, хранящей яблоки, обеспечивающие вечную молодость богов. При таком понимании «ткань» бы посвящалась этой богине. Таким образом, различия между пряслицами и надписями на них из Лепесовки и Лецкан не менее очевидны, чем их сходство.
Итак, приведенные выше вещи с руническими или руноподобными надписями и (в двух случаях) магическими знаками-символами принадлежат женской субкультуре и надписи на них, видимо, обращены к сугубо женским божествам.
Теперь вернемся к Черняховским «чарам» (как их называет М. Б. Щукин вслед за Б. А. Рыбаковым) из Лепесовки. Б. А. Рыбаков без всяких оснований трактует оба сосуда как славянские, но занимается «расшифровкой» лишь сосуда № 2 с двенадцатью секторами (игнорируя № 1 с девятью) и исходит из славянского четырехчастного членения года. На своей весьма тенденциозной прорисовке он начисто игнорирует трехчастное деление секторов с пиктограммами, разделенных тремя секторами без пиктограмм, соответствующими трем ручкам сосудов (Рыбаков 1962: 66–89; 1981: 324, 325; 1987: рис. 30, 31). М. А. Тиханова никогда не соглашалась с интерпретацией Б. А. Рыбакова, особенно с отнесением этих сосудов к славянской культуре, но нигде не высказала своей аргументации (Тиханова 1963: 181). М. Б. Щукин выразился определеннее: «Я не рискнул бы вслед за Б. А. Рыбаковым (1962: 66–89; 1987: 164–194) расшифровывать изображения на лепесовских чарах, исходя из пережитков древних аграрных культов в религиозной, уже христианской, практике этнографических славян, — слишком уж велик хронологический разрыв» (Щукин 2005: 169). И это резонно.
Мы, как и М. Б. Щукин в своих работах, пользуемся только весьма точными прорисовками (рис. 60; 61), восходящими к прорисовкам, сделанным в 1958 г. по заказу и под руководством М. А. Тихановой, и развиваем уже высказанные М. Б. Щукиным или согласованные с ним идеи.
Сакральные чаши из Лепесовки (рис. 58; 59) — произведения высокого искусства, вдохновленного образами мифоэпического и религиозно-магического сознания. Изящная ножка и цилиндроконическое тулово этих сосудов возносят вверх главное в семантическом плане — горизонтальный широкий венчик с пиктограммами, покоящийся на ажурном фризе из невысоких треугольников и композиционно тесно соотнесенный с верхними местами прикрепления трех ручек.
Полагаем, что фриз из треугольников, на котором покоится горизонтальный круг, изображает морские волны, океан или море, которые окружают землю и на котором покоится Heimskringla — «Земной круг» мифологии германцев. Слово Heimskringla более всего известно как первое слово в зачине одноименного произведения Снорри Стурлусона (1179–1241 гг.): «Круг земной, где живут люди, очень изрезан заливами. Из океана, окружающего землю, в нее врезаются большие моря». Но этот словообраз известен уже Иордану: «Предки наши, как передает Орозий, утверждали, что земной круг, ограниченный Океаном, оказывается трехчастным, и назвали три его части Азией, Европой и Африкой» (Iord. Get. 4); «Ближайший к нам берег этого моря, который мы и назвали кругом всего мира, охватывает его пределы наподобие венца» (Iord. Get. 6). Неясно, отражают ли эти отрывки Иордана лишь античную мифогеографическую традицию, спроецированную на текст о готах, или здесь отражена и собственно германская мифология. Во всяком случае, образ окружающего землю Океана, где живет мировой змей Ермунганд, и «подъятие» земли Одином с братьями, судя по всему также из Океана, присутствуют в архаичных пластах германо-скандинавской мифологии, сохранившей представления мифологии общегерманской. Кроме того, образ первичного Океана (или моря), порождающего Землю и окружающего ее, свойственен мифологиям многих народов.
На этом «Земном круге» и расположены у сосуда № 1 девять, а на сосуде № 2 двенадцать секторов с пиктограммами (рис. 60; 61), в обоих случаях разделенных на три части пролощенными секторами без изображений.
Трактовка двенадцати секторов сосуда № 2 (рис. 61) как отображение 12 календарных месяцев напрашивается в первую очередь, но как же быть с сосудом № 1 с девятью секторами (рис. 60)? Расшифровывать оба сосуда надо как единую систему и начинать лучше бы с сосуда № 1, который более изящен, пропорционален и «рационален» в смысле размещения ручек и секторов: сектора делятся на три группы по три в каждой, разделяющие ручки размещены на равном расстоянии друг от друга.
Сектора на горизонтальных поверхностях этих «Земных кругов» могли отражать не только годовой календарь, а и другие пространственно-временные и событийные образы и представления. Попытку расшифровки мы откладываем до другой статьи, но некоторые замечания необходимо сделать сразу. Допустим, что сосуд № 2 (рис. 59) связан с календарной темой. Но тогда откуда столь странное членение широкого венчика с пиктограммами? Три ручки расположены на неравном расстоянии друг от друга, а соответствующие им на венчике разделяющие сектора членят сектора с пиктограммами на три неравные части: в одной 3 сектора, в другой 4, в третьей 5 (рис. 61). И сделано все это явно намеренно. И если это календарь, то речь идет о годе с трехчастным членением и с неравными по протяженности временами года.
Возможно, все странности композиции верхней части сосуда № 2 объясняются сообщениями Тацита о том, что германцы «год делят не на столько частей, как мы: у них существуют понятия и соответствующие слова для зимы, весны и лета, названия же осени и ее благ они не знают» (Tac. Germ. 22) и что «зима у них продолжается большую часть года» (Tac. Germ. 22).
Итак, на сосуде № 2 (рис. 59), возможно, изображен германский трехчленный календарь с неравномерной длительностью трех времен года; во всяком случае, зима длиннее всех, и тогда ее изображение дано на той части венчика, где 5 секторов с пиктограммами (рис. 61). Если расположение знаков идет «посолонь», тогда на зиму приходится 5 секторов (месяцев), на весну 3, а на лето 4. Тогда на второй месяц «лета» (июль?) приходится и единственный «изобразительный» знак, напоминающий колос или какое-то растение, которое опять приводит на ум аналогию с «колосом» на наконечнике из Сушично (рис. 56).
Это, однако, не более чем гипотеза, и она не слишком подходит к «расшифровке» сосуда № 1 (рис. 58). Судя по гармоничности формы и композиции секторов на венчике (рис. 60), сосуд № 1, возможно, был сделан после сосуда № 2 (или сосуды были сделаны разными мастерами, но работавшими бок о бок).
На двух сосудах имеются перекликающиеся или идентичные пиктограммы. Если допустить, что ряды высоких пролощенных треугольников изображают горы, а волнистые линии — воду (море, реки, болотные водоемы), то возникает возможность трактовать изображения на сосуде № 1 как развертывающийся в пространстве и времени рассказ о переселении готов, сохраненный в их эпической песни, кратко пересказанной Иорданом. Особенно интересна пиктограмма в секторе 8 на сосуде № 1 (аналогичная в секторе 11 на сосуде № 2)[137], представляющая прямую линию, пересекающую наискось весь сектор и окруженную большим количеством мелких волнистых линий (рис. 60; 61). Уж не изображение ли это переправы по мосту через болотистую местность? Но оставим подробную аргументированную «расшифровку» до следующей статьи.
Поскольку сакральные сосуды были найдены в очаге в непосредственной близости от раскопанной в 1905 г. печи для обжига кружальной керамики, а в заполнении ее найден обломок ручки с колечком, аналогичной ручкам наших сосудов (Яроцкий 1909: 56–60; Там же (дополнение А. А. Спицына): 60–64, рис. 4), то очевидно, что они были созданы на поселении, условно именуемом Лепесовкой (хотелось бы знать древнее звучание его названия!). Если фрагмент из печи Яроцкого может быть и частью сосуда № 2, у которого обломаны ручки, то безусловный обломок венчика третьего сосуда был найден в отдалении от ритуального очага, но в пределах «Большой Лепесовки» при разведке отряда Д. А. Мачинского в 1959 г. и определен как аналогичный венчикам двух первых М. А. Тихановой (Тиханова 1959: л. 91). Насколько нам известно, такие сосуды и их обломки пока не обнаружены на других черняховских памятниках.
Из всех аналогий к нашим сосудам, собранных ранее М. Б. Щукиным, наибольшего внимания несомненно заслуживают трехручные сосуды Пшеворской культуры, также с широким горизонтальным венчиком, на котором изредка помещены простейшие пиктограммы (рис. 64) (Dąbrowska 1997: Taf. LXXI. 7, LXXVII. 12). Весьма близкой аналогией является пшеворский сосуд (рис. 65), изображенный в статье М. Б. Щукина (Щукин 1994б: рис. 4. 4). Кроме трех ручек и широкого плоского венчика, прямо под ним имеется графически исполненный фриз из непрерывного ряда невысоких треугольников, касающихся вершинами венчика, аналогичный пластическому фризу из треугольников на лепесовских сосудах. Иными словами, здесь также плоский круг «лежит» на круге из треугольников, что снова возвращает нас к гипотетическому, но высоковероятному образу «Земного круга», покоящегося на водах Океана и окруженного ими. Итак, несмотря на всю уникальность наших сосудов, наиболее близким праобразом их являются сосуды пшеворские, т. е. вандальские (лугийские). В комплексе лепной керамики Лепесовки заметное место занимает высококачественная лощеная пшеворская посуда, а теснейшие контакты готов с вандалами (лугиями) хорошо прослеживаются по письменным источникам.
Рисунок 57. Чертеж профиля могильной ямы погребения № 19 пшеворского могильника Бодзаново (по: Zielonka 1958: 368, rys. 71)
Рисунок 58. Чаша № 1 из Лепесовки
Рисунок 59. Чаша № 2 из Лепесовки
Рисунок 60. Прорисовка пролощенных «пиктограм» на плоском венчике чаши № 1 из Лепесовки (выполнена художником Днестровско-Волынской экспедиции в конце 1950-х гг.; без масштаба)
Рисунок 61. Прорисовка пролощенных «пиктограм» на плоском венчике чаши № 2 из Лепесовки (выполнена художником Днестровско-Волынской экспедиции в конце 1950-х гг.; без масштаба). Нумерация секторов Б. А. Рыбакова, использована М. Б. Щукиным в статье 1994 г.
Рисунок 62. 1 — пряслице из Лепесовки, и прочтение символов на нем (по: Мельникова 2001: 97; без масштаба). 2 — пряслице из Лецкан и изображенные на нем руны (по: Тиханова 1976: 12, 13; без масштаба)
Рисунок 63. 1 — пряслице из Лепесовки (рисунок С. В. Воронятова); 2 — глиняная чашечка из могильника Чаквар в Панонии (по: Nagi 1986: 172, fig. 14; без масштаба)
Рисунок 64. Глиняные сосуды с «пиктограммами» на плоском венчике из пшеворского могильника Каменьчик. 1 — погребение 145; 2 — погребение 133 (по: Dąbrowska 1997: taf. LXXI: 7, LXXVII: 12)
Рисунок 65. Глиняный сосуд пшеворской культуры, приводимый М. Б. Щукиным в качестве аналогии лепесовским чашам (по: Щукин 1994а: рис. 4: 4)
Для каких именно ритуалов и как использовались сакральные чаши, что при этом вливалось или содержалось в них (кровь? вино? вода?) — остается загадкой. Почему они были разбиты и явно намеренно положены в основание необычного «очага»? Это было естественное ритуальное завершение их судьбы или они были разбиты и «принесены в жертву» новым населением, сменившим в Лепесовке старое? Или это отголоски некой «религиозной реформы»? (См. выше.) Являются ли следы пожаров на поселении следствием неосторожности или действий новых пришельцев?
Очаг был явно не бытовой, а ритуальный, но называть его «очагом-жертвенником» было бы не точно, ведь на нем и вокруг него, насколько можно судить по отчету, никаких следов «жертв» (костей, скоплений пепла) не найдено (если не считать «жертвами» сами сосуды, положенные в основание очага). Число глиняных подов и керамических вымосток — в сумме 9 — аналогично числу секторов на сосуде № 1 и явно не случайно. Число 3 и производное от него 9 особо чтились в германском мире — вспомним хотя бы «девять миров и девять корней» в самом начале «Прорицания вёльвы», с которого начинается «Старшая Эдда»[138].
Напоследок о хронологии Лепесовки, о ее начале и конце. Показательно, что М. Б. Щукин ни разу определенно не высказался, относить ли Лепесовку к первой (т. н. брест-тришинской) или ко второй (дытыничской) волне вельбаркского заселения Волыни. На поселении Лепесовка найдено несколько обломков одночастных гребней, датируемых обычно не позднее рубежа II–III вв. и отличных от характерных для Черняховской культуры трехслойных составных гребней III–IV вв., также найденных в Лепесовке. Такие одночастные гребни встречаются в ран-них погребениях Брест-Тришина, и лишь один экземпляр встречен на черняховском могильнике Ружичанка. В Лепесовке также найдена фибула «Альмгрен 129, самая ранняя находка в черняховской культуре в целом» (Щукин 2005: 124), относимая к ступени В2/С1 (150–200 гг.). Правда, М. Б. Щукин осторожно предполагает, что эта фибула найдена вместе с более поздней, но стратиграфия культурных напластований на этом участке раскопа 2 настолько неясна, что опираться на нее невозможно[139]. Опираясь на эти находки, а также на наличие комплексов с только лепной посудой, полагаем, что первичное заселение Лепесовки относится к рубежу II–III вв. или к первой четверти III в. н. э.
Относительно времени прекращения жизни на поселении М. Б. Щукин высказывался неоднократно — около середины IV в. (в устной беседе — 340-е гг.). Видимо, ко времени гибели поселения относится лепной сосуд, судя по форме и профилю, корчакского типа, частично деформированный горящей балкой, упавшей на него. Этот факт — важнейшее свидетельство существования сосудов, характерных для славено-венетской корчакско-пражской культуры не позднее второй четверти IV в., а также наличия прямых контактов между готами и славенами (Щукин 2009: 547, 548; Мачинский 2009: 479, 480), выражавшихся в присутствии славенских женщин на полиэтничном, но в основе готском поселении.
Поселение погибло мгновенно, в период интенсивной жизни на нем: из одного из гончарных горнов не успели вынуть обжигавшуюся там высококачественную кружальную посуду. Напомним, что примерно в это же время прекращает существование и могильник Брест-Тришин на Западном Буге, и вельбаркские могильники Полесья. Единственным реальным врагом, способным прервать преемственность жизни готов на этих территориях, могли быть венеты-славене. Исходя из существующих хронологических расчетов, к середине IV в. может относится война готов Германариха с венетами (Мачинский, Кулешов 2004: 37–38). Рассказывая о подчинении Германарихом многих племен, Иордан только о венетах говорит как о народе, оказавшем сопротивление готам. Венеты, по Иордану, «были <…> могущественны благодаря своей многочисленности и пробовали сначала сопротивляться», но были побеждены ввиду слабости их вооружения и военной организации (Iord. Get. 119). Учитывая тенденциозность историка готов, можно не сомневаться, что «сопротивление» венетов было сильным и вряд ли только пассивным. И вот в этот первый период «активного сопротивления» (340–350-е гг.?) венеты и могли уничтожить некоторые неукрепленные готские поселения в Полесье, на Волыни и в Побужье, в том числе и Лепесовку. Такое объяснение гибели Лепесовки после сопоставления письменного и археологических источников представляется нам наиболее вероятным[140].