В любом случае нет никаких оснований считать, что и Верейское, и Хвалынское море могли проникнуть в фольклор лишь с XVI в.; и то и другое были для восточного славянства реальностью с IX в., и оба, наряду с Черным («Дунайским») морем и самим Дунаем, сыграли особую, выдающуюся роль в жизни Руси именно в период от середины IX по середину XI в.
Представляется несомненным, что и припев «да и за Дунай», и редкий образ «Дунайского моря», и связанные с ними образы Хвалынского (или Верейского) моря и зооморфного Сокола-корабля являются реликтами «корабельной» былинно-песенной традиции, сложившейся в IX–XI вв., сохраненной на Севере и получившей новые импульсы к развитию с конца XIV, а особенно в XVI–XVII вв. («морские былины» – «Соловей Будимирович», «Садко», «Сокол-корабль», «Глеб Володьевич»; величально-свадебный фольклор поморов – «Дунай»; военно-морские песни казачества).
Если, помимо вышесказанного, учесть, что:
1) фольклорный «Дунай» – это лексема, не имеющая вариаций в местных фольклорных традициях (кроме редких слов, явно от нее производных) и абсолютно совпадающая с бытовавшим с VI–VII вв. и зафиксированным в IX–X вв. общеславянским названием реки Дунай; фольклорный «Дунай» идентичен также распространенному на восточнославянских землях гидрониму «Дунай», происхождение которого от названия великой реки было показано выше, в разделе II;
2) одни и те же фольклорные сюжеты, мотивы и эпитеты, связанные с «Дунаем», известны и на Русском Севере, и у славян Подунавья;
3) обряд топления детей в Дунае, бывший реальностью в X в. (вероятно, и ранее), имеет соответствие в «дунайском фольклоре»;
4) обычай умыкания девушек у воды в VII–X вв. также имеет яркие параллели в «дунайском фольклоре»;
5) змеескотий облик «Сокола-корабля» находит соответствие не только в реальном облике кораблей IX–XI вв., но и в обрядовой стороне «морских предприятий» той поры, находившихся под покровительством не только Перуна, но и «морского» зооморфного Волоса, – если все это учесть, то придется признать, что ядро восточнославянских представлений о «Дунае», отразившихся в фольклоре, гидронимии и народных говорах, сложилось в результате знакомства наиболее активных групп славянства с великой рекой в V–VII вв. и последующего расселения части их по Восточно-Европейской равнине, а также в связи с событиями, связывавшими Русь с Подунавьем в IX–XII вв.
VI. «Дунайский пласт» в фольклоре и обрядовой лексике восточных славян
Этот пласт обрисовывается в результате выявления целого ряда слов, имеющих сходную с лексемой дунай этимологию и при этом либо регулярно сочетающихся с этой лексемой в фольклорных текстах, либо обозначающих обряды и обрядовые циклы, постоянно сопровождающиеся текстами с ее упоминанием.
К их числу относятся в первую очередь вино (вино зеленое), виноград (виноградие красно-зеленое), коляда (колядка), русальная неделя (русалка, встреча русалок, изгнание русалок, заговор от русалки), баня (байна), явор (яворовый мост, гусли яровчаты), корабль (кораб, Сокол-корабль, Чермен-корабль).
Напомним, что славянский Дунай/Дунав является заимствованием кельто-латинского названия через посредство германского (готского) Donawi; славянское вино заимствовано из латинского vinum или из готского wein; виноград – из готского weingart, wingart, коляда – из латинского calendae; славянское русалия (церк. – слав. роусалия, откуда русалка и русальная неделя) заимствовано из латинского rosalia или среднегреческого rousalia; баня – из народнолатинского banea, balnea; явор – праславянское заимствование VI–VII вв. в Подунавье из германского ahorn; с меньшей уверенностью сюда же следует причислить корабль – из греческого karabion, karabos или народнолатинского carabus. Итак, целый ряд слов, обозначающих яркие обрядовые циклы и обряды восточных славян и – в сочетании с другими словами – образующих целый круг взаимосвязанных фольклорных образов, которыми насыщена означенная обрядность, представляет собой заимствования из латыни или древнегерманского, причем два из них (дунай и явор) могут быть с большой долей вероятности датированы V–VII вв.
Следует отметить сильную окрашенность терминологией этого происхождения зимнего цикла календарной обрядности (коляда, виноградие, баня), свадебной обрядности и фольклора (баня, отчасти явор и корабль), а также проникновение ее в круг наиболее часто встречаемых и значимых образов всего восточнославянского фольклора (дунай, вино, виноград, явор, корабль, русалка).
Весенне-летняя обрядность на первый взгляд слабее затронута терминологией латино-германского («дунайского») происхождения (русалии, русальная неделя, русалки). Однако напомним, что наиболее вероятной этимологией слова скоморох (часто сочетающегося в древнерусских обличениях против язычества со словом русалия) является выведение его из латинского scamari (враги аваров, разбойники и бродяги, в одном случае – переодетые разбойники, отмечаемые авторами V–VII вв. в подунайских областях). Славянское кума, кум с наибольшей вероятностью производится из латинского commater, compater (крестные отец и мать). Греческую этимологию как будто имеет славянское слово радуница, также относимое к числу балкано-подунайских заимствований. Таким образом, пласт подунайских заимствований в терминологии весенне-летней обрядности также достаточно выразителен.
Отметим для сравнения, что пласт, например, иранских заимствований в общеславянской и древнерусской обрядово-культовой лексике представлен словами, служащими для обозначения высших богов (и их изображений), ряда основных категорий мифических существ и универсальных культовых действий и понятий, что говорит о некогда пережитом славянами влиянии более мощных политически ираноязычных соседей и их более разработанной и «структурной» космологии. Пласт же «дунайской» фольклорно-обрядовой лексики внедрился во «всенародную» жизневоспроизводящую семейно-календарную обрядность славян, сложившуюся в устойчивую систему еще до их массового выхода на Дунай. Кроме того, многие слова балкано-дунайского происхождения имеют и сакрально-обрядовое, и (иногда преобладающее) профанное значение (корабль, вино, виноград, явор, баня и др.). Видимо, «дунайский пласт» заимствований говорит не о воздействии политически более сильных иноязычных этносов, а скорее о ярком и отразившемся во многих областях жизни впечатлении, произведенном на славян их сосуществованием в V–VII вв. на Дунае с латиноязычным («валахи») и германоязычным населением.
Однако «дунайские впечатления» очень сильно окрасили глубинные пласты славянской обрядности и фольклора, обогатив и видоизменив ряд обрядов и образов. Можно не сомневаться, что очерченный круг терминов (и сопутствующие ему заимствования в области обрядов и фольклорных сюжетов и мотивов) был воспринят славянами (возможно, за отдельными исключениями) в период с конца V по середину XI в., причем наибольшее количество общеславянских заимствований датируется не позднее конца VII в. Некоторые из этих терминов и обозначаемых ими обрядов или обрядовых реалий могли получать позднее дополнительные импульсы к оживлению, но само возникновение яркого «дунайского пласта» в славянской обрядности и фольклоре относится к дунайскому этапу славянской истории.
Заключение
Рамки статьи не позволяют завершить «фольклорную дунайаду» анализом образов Дуная-богатыря русского эпоса и «Дуная» в «Слове о полку Игореве» с учетом исторических корней и семантического поля всего «дунайского» фольклора. Оставляя эти темы за пределами настоящего исследования, подведем некоторые итоги и постараемся воссоздать во многом гипотетическую картину проникновения в славянскую обрядность и фольклор слова и образа дунай и дальнейшего его развития в фольклоре восточного славянства.
В конце V в. славяноязычные словене и анты большими массами стали переселяться с севера на левобережье Дуная, где наиболее активные их группы, объединенные в союзы племен, при контакте и конкуренции с более развитыми соседями впервые отчетливо осознали себя как самостоятельные этнические единства; воспоминание о выходе на Дунай и о пребывании на нем – древнейшее отчетливое «историческое воспоминание» славянства.
Мифообрядовое осмысление жизни у славян этой поры было не менее богатым, чем у любого другого этноса, находящегося на сходной стадии развития. Отметим некоторые особенности, присущие им в этой области по сравнению с большинством других индоевропейцев.
1. Знакомство со славянской историей и мифологией заставляет предполагать, что развитые и четкие формы мифологического мироосмысления, зафиксированные в индо-иранской традиции, либо вообще изначально не были свойственны древнейшему славянству, либо были в большей степени утрачены и аморфированы праславянами и славянами в эпоху их длительного обитания в условиях относительной застойности в лесной зоне Восточной Европы. Для славян характерна относительно слабая структурность представлений, в частности нечеткая выраженность идеи борьбы положительного и отрицательного начал, представленная в ряде индоевропейских традиций мифом о борьбе бога грозы со змееобразным противником. Этот сюжет, наряду с другими, существовал и у славян, но, вопреки существующему мнению, вряд ли был «основным мифом» славянской мифологии. Образ змея (змеи) в славянской традиции не воспринимался изначально как безусловно отрицательный, и мотив «змея-предка», «змея-помощника» не уступал по значению мотиву «змееборчества». В ряде обрядовых ситуаций происходила нейтрализация оппозиции антропоморфного громовержца и мифического змея, выступавших уже как взаимодополняющие силы. Мотив змееборчества, вероятно, усилился в среде восточных славян под влиянием скандинавской традиции, а затем христианства, превратившись в доминирующий сюжет в эпосе; развитие оппозиции «добро – зло», «бог – черт» также происходило в условиях христианизации. В восточно- и западнославянской традиции змееобразные и иные зооморфные демоны тесно связаны со стихией воды (реки, моря), являясь как бы ее хозяевами.