2. В славянском пантеоне поражает немногочисленность и иерархически невысокое положение женских божеств (Жива, Мокошь). Другие данные говорят о притесненном общественном положении женщин, об их слабом участии в общеплеменной культовой жизни и сильной развитости представлений о личностной неполноценности и сакральной нечистоте женщин. Правда, ряд косвенных данных позволяет полагать, что подобная ситуация отражает зафиксированную в источниках мужскую точку зрения и что, наряду с этим, существовал особый тайный мир женских сообществ, обрядов и мифов, где господствовали совсем иные соотношения. Отметим особую связанность женского начала с миром зооморфных, и в частности змееобразных демонов.
3. Огромную роль как в бытовой, так и в сакральной жизни славянства играла вода (реки, озера, болота, источники). В силу этого особое значение приобретает присущая и другим индоевропейцам мифообрядовая связь мотива воды с мотивами женщины, любви – брака, зооморфных демонов, с темой гадания и предсказания. Можно предполагать и присутствие мотива воды (реки) в представлениях о границе с миром иным или миром благих земель.
Яркий расцвет переживает мир мифических представлений и обрядовой жизни славянства после массового выхода славян на берега Дуная (VI–VII вв.). Природное богатство Балканского полуострова, контакты с родственными индоевропейскими (и иными) этносами (некоторые из коих обладали структурно, образно и терминологически более богатой «космологией») приводят к обогащению славянской обрядности новыми элементами. Кристаллизуются или видоизменяются образы некоторых мифических существ низших разрядов, изменяются старые и возникают новые названия отдельных обрядов, обрядовых циклов и реалий.
Центральным образом в складывающемся «дунайском пласте» славянского космологического сознания становится сам Дунай. Смутные представления о великой реке могли существовать у праславян и до выхода на его берега. Но лишь с рубежа V–VI вв., когда Дунай становится южной границей Славянской земли и линией притяжения для всего славянства, образ его начинает стягивать вокруг себя все славянские представления, связанные с культом воды, обогащающиеся новыми элементами и ассоциациями. Дунай, главная река наиболее активной части славян, связывается с представлениями о священной воде – покровительнице девушек и женщин, с темой трагичности любви и брака для женщин, с образом границы с миром иным, с благими землями. В то же время, вероятно, происходит и определенная персонификация Дуная как мужского, или андрогинного, демона.
С VII в. начинается интенсивный отлив славянского населения с левого берега Дуная, частично переселяющегося на юг, частично возвращающегося на север и северо-восток; подунайские земли отрезаются от северо-восточных групп славянства барьером из тюрко-, романо- и угроязычных народов (при наличии отдельных «славянских мостиков» по долинам рек). Однако яркие впечатления, полученные славянством на Дунае, оказались устойчивыми и продуктивными. Их можно сравнить с впечатлениями детства, полученными в возрасте возникновения самосознания и определяющими многое в дальнейшей жизни. Оторвавшись от дунайско-балканской реальности, образ Дуная и связанный с ним пласт понятий переживает дополнительную сакрализацию: слово дунай приобретает неявное значение сакрализованной воды с определенным и сильнодействующим семантическим полем.
У восточных славян с IX в. резко возрастает структурность общественной организации, и в связи с этим происходит кристаллизация многих мифологических образов и представлений. Многие элементы «дунайского пласта» включаются и в изначально достаточно четкую славянскую систему календарно-семейной обрядности. Однако сам «Дунай», тесно связанный с архаичным миром женско-демонических образов, сохраняет образную неопределенность и амбивалентность в отношении ряда оппозиций.
Вдогонку за первичным дунайским импульсом, который разносило на северо-восток расселяющееся славянство, шли другие.
Самым мощным из них следует признать импульс, отразившийся преимущественно в героическом корабельном эпосе (не чуждом и свадебных мотивов) и вызванный военно-торговыми походами Руси в IX–XI вв. «по морю да и за Дунай». Эта эпоха укрепила представления о Задунавье как земле предков и сородичей, богатых землях, о Дунае – границе, за которой богатство, опасность и смерть. Эта традиция разносилась на север, вплоть до Ладоги и Ростова, представителями военно-торгового сословия и участниками общерусских походов на Царьград и на Дунай.
Стоит вспомнить, что и в христианизации Руси в IX–XI вв. огромную роль сыграло дунайское влияние, выразившееся в притоке на Русь христианской литературы и людей церкви из Болгарии. Антиязыческая проповедь велась болгарами и их русскими учениками с использованием известной на Балканах христианской и языческой терминологии, и это невольно могло привести к усилению и закреплению «дунайских элементов» в терминологии русской языческой обрядности и мифологии.
Эти элементы, растворенные в многоструйном потоке народной мифоо́бразности, распространялись все далее на север, однако они обладали скрытой активностью, и местами в этом растворе возникали новые центры кристаллизации, порождавшие новые яркие «дунайские образования». Примером их является образ Дуная-богатыря. Его своеобразие в семье русских богатырей, пронизанность темами любви, противостояния жены – мужа и моральной победы жены, смерти, этногосударственной «пограничности» объясняются тем, что он является порождением не только «мужского эпоса», но и всего семантического поля фольклорного «Дуная» с присущим ему преобладанием «женской точки зрения». Только на фоне семантического поля слова дунай в восточнославянском фольклоре и истории может быть определено значение «Дуная-дуная» в «Слове о полку Игореве». Другим примером может служить явное оживление дунайских мотивов в казачьих корабельных и двинско-поморских величальных песнях конца XIV–XVII в., в эпоху нового устремления русских по рекам на юг и на север. В XVIII в. новые «дунайские» фольклорные вариации на базе старых сюжетных схем возникали в период нового выхода России в Подунавье. Использование образа Дуная-реки как традиционного места героического действия и смерти героя наблюдается даже в фольклоре эпохи Великой Отечественной войны (Бахтин 1978).
Фольклорный пласт, выделяемый по критерию постоянного присутствия в том или ином сюжете лексемы дунай, является чутким индикатором, отразившим все основные периоды и очень многие тенденции в развитии восточнославянского фольклора. Изучение его может стать одним из путей, ведущих к более глубокому постижению русской народной души.
О времени и обстоятельствах первого появления славян на Северо-Западе Восточной Европы по данным письменных источников [4]
В настоящей статье предпринимается попытка, опираясь на сведения, содержащиеся в недатированной части «Повести временных лет» (ПВЛ), и связывая эти сведения с хорошо датированными событиями истории славян и их соседей, известными из других письменных источников, по возможности точно определить время появления исторических славян на Северо-Западе.
Исследованиями И. И. Ляпушкина установлено, что известный рассказ ПВЛ о поселении славян на Дунае и расселении оттуда повествует отнюдь не о славянской «прародине» и «происхождении славян» (как понимали этот рассказ ранее), а о древнейшем историческом периоде, сохранившемся в эпической памяти славянства, существовавшего, как это явствует из текста ПВЛ, задолго до «дунайского этапа». Кроме того, И. И. Ляпушкин убедительно сопоставил «дунайский этап» славянской истории по ПВЛ со сведениями византийских авторов и Иордана об активном выступлении славян в VI–VII вв. в тех самых областях Подунавья, где отмечает их первичное расселение ПВЛ (Ляпушкин 1968: 9–22, 171). При таком подходе легенда о «расселении с Дуная», сохраненная в ПВЛ, представляется достойной доверия и хорошо увязывается с данными других источников. В ряде пунктов построение И. И. Ляпушкина может быть развито и уточнено.
Исследование всей системы античных письменных источников убеждает, что в пределах VI в. до н. э. – середины V в. н. э. в Среднем и Нижнем Подунавье не появлялось сколько-нибудь значительных масс славянства (хотя можно допустить эпизодическое проникновение отдельных их групп с конца II в. н. э.). Поэтому есть все основания вслед за И. И. Ляпушкиным связывать «дунайский этап» истории славянства с событиями VI – середины VII в., когда в Подунавье фиксируются огромные массы славян, проникающих сюда из областей, лежащих северо-восточнее Карпат, которые они заняли еще в V в., двигаясь с северо-востока, из своей «прародины» на территории нынешней Белоруссии (Мачинский, Тиханова 1976).
Представление об объеме понятия «словене», зафиксированное в недатированной части ПВЛ, не совпадает с объемом современного понятия «славяне VI–IX вв.». По представлению авторов ПВЛ, которые из разных источников составили казавшуюся им логичной и единой картину жиз-ни славянства в «доисторическое время», «словенами» на раннем этапе именовались лишь славяне дунайские, а также славяне, жившие сразу к северу от Карпат (белые хорваты и дулебы); отметим, что такое значение этнонима «словене» соответствует значению этнонима «склавины» в сочинениях авторов VI в. (Иордан, Прокопий). Среди восточноевро-пейского населения к «словенам» причислялись лишь потомки этих дунайско-прикарпатских «словен», непосредственно с юга расселившихся в северо-восточном направлении (словене ильменские, полочане, дреговичи, север, древляне, поляне и волыняне, видимо, потомки дулебов). Вятичи, радимичи, уличи, тиверцы, кривичи к собственно словенам не причислены.
Под этнонимом «волхи», обозначающим врагов дунайских славян, мы склонны понимать, в отличие от И. И. Ляпушкина, в первую очередь не авар и болгар, а тех носителей романских диалектов, с которыми славяне столкнулись на Дунае. Этноним «волх» заимствован славянами, скорее всего, у германцев и обозначал древнее население северной части Балканского полуострова, среди которого к V в. господствовали романоязычные группы. Следовательно, под волхами на Балканах в VI в., когда граница Восточной Римской империи проходила по Дунаю, славяне могли подразумевать: