В самой Ладоге также найдена вещь, несущая на себе отзвук культурного импульса IX в. из Подунавья. Это каменная формочка для отливки украшений, найденная в горизонте Е2 (строительный ярус V, 840– 860-е гг.), на одной стороне которой вырезана форма для отливки подвески-деривата лунниц с эмалью (рис. 1, 5). По Г. Ф. Корзухиной, подобные, уже лишенные эмали подвески (а следовательно, и формочка) датируются первой половиной VI в. (как и поздние вещи с балтийско-днепровскими эмалями) (Корзухина 1971: 124). Однако материалы, собранные и систематизированные самой Г. Ф. Корзухиной, дают основание и для более поздней датировки. Ладожская подвеска типологически восходит к позднейшим среднеднепровским лунницам IV–V вв., хотя уже лишена эмали и сделана явно позднее. Самая поздняя лунница, но еще с эмалью, найдена в Верхнем Поднепровье на поселении у с. Демидовка, датируемом концом V – началом VII в. Наконец, самые поздние вещи с эмалями и лишенные эмали подражания им обнаружены на славянском селище VI–VII вв. в Надпорожье, в погребениях VII–VIII вв. Прикамья и на памятниках VIII–IX вв. салтовской культуры Подонья (Корзухина 1978: 61–62, табл. 9, 5, 6; 22, 1, 4, 7, 9, 10; Шмидт 1970б: 69, рис. 4 (3); Фролов 1977; Гороховский 1982). Все это позволяет датировать изображение подвески на ладожской формочке (типологически более поздней, чем лунница из Демидовки) VII–VIII вв. Однако время реального использования формочки следует продлить до середины IX в., т. е. до даты слоя, в котором она обнаружена. Дело в том, что на оборотной ее стороне имеется форма для маленькой трехрогой лунницы (см. рис. 3. 2, 5). Эта лунница резко отличается по форме и орнаментации от двухрогих русских лунниц с зернью, появляющихся на Руси в X в. Наиболее близкие ей аналогии – трехрогие бронзовые лунницы с такими же гроздьями круглых выпуклин на всех рогах – обнаружены в великоморавских могильниках IX в. на Среднем Дунае. Формочка для отливки сходной (но не столь близкой как великоморавские) лунницы обнаружена и в Юго-Западной Прибалтике, в протогороде Хедебю, однако там ее относят к числу вещей славянского происхождения (Dekan 1976: Abb. 153, 154, 156). Можно строить различные модели ситуации, при которой в Ладоге оказалась формочка для отливки двух совершенно разных по культурным истокам вещей, но некий путь этнокультурных контактов, ведущих с юга на север, эта вещь, видимо, намечает (см. рис. 3).
Начиная с середины IX в. археологически улавливается воздействие культуры Поволховья на различные области Северной и Срединной Руси. Так, в том же строительном ярусе V обнаружено своеобразное височное кольцо (рис. 3, 3), по технике изготовления и орнаментации сходное с описанной ранее круглой бляхой (Давидан 1976: 116, рис. 8 (1), 9 (20)) из строительного яруса IV. Прямых аналогий этому кольцу в культуре смоленских длинных курганов нет. Сходные кольца распространены в X–XII вв. в латвийском и белорусском Подвинье западнее территории этой культуры, а также в мордовских могильниках на Оке. По мнению Э. С. Мугуревича, подобные кольца в Латвии происходят из Приладожья (Мугуревич 1965: 92, рис. 40; Уртанс 1983; Дучиц 1985). Не исключено, что этот тип височного кольца возник в середине IX в. в Ладоге на базе более ранних «кривичских» украшений и позднее распространился на Двине и Оке по путям торгово-военной экспансии волховской «руси».
Также из Ладоги распространяются и рассмотренные ранее височные кольца со спиральным завитком (рис. 3, 1), попадающие в X–XI вв. в Юго-Восточное Приладожье (Raudonikas 1930), где в конце IX в. слагается своеобразная культурная общность.
Яркая культура Юго-Восточного Приладожья, известная по раскоп-кам многочисленных своеобразных курганов, зарождается в конце IX в. (860–880-е гг.) и существует как самобытное явление в X – начале XII в. В. А. Назаренко обозначил стоявший за этой культурой этносоциум условным названием «приладожская чудь». Среди этнокомпонентов культуры он отмечает прибалтийско-финское («чудское») население, выходцев из Скандинавии и носителей культуры волховских сопок (Назаренко 1982; 1983: 16–17). Если височные кольца со спиральным завитком наружу действительно являются славянским этническим индикатором и не перестают быть им в условиях полиэтничной Ладоги (что предстоит еще проверить), то они могут свидетельствовать о присутствии славян в Ладоге и в Приладожье. Однако в целом приладожская курганная культура (для которой до сих пор не найден реальный этнический эквивалент в письменных источниках) может быть соотнесена с известной по русским, скандинавским, византийским и арабо-персидским источникам этносоцильной группой «колбяги» (кулфинги, кулпинги, келябии) (Рыдзевская 1930; Фасмер 1967: 287). У южной окраины культуры, там, где ее носители соприкасались с собственно славяно-русским населением, на р. Воложба (название – от волока, ведущего около села Волокславинское в бассейн Волги) с XV в. известен топоним Колбяги (Колбеги, Колбеки) (Насонов 1951: 122). Социальный облик этой группы, встающий из источников, – люди, обладавшие своей определенной «базовой» территорией на севере Руси, занятые с конца IX в. торговлей и сбором дани на севере, имеющие (как и варяги) своих представителей в русских городах в начале XI в., служащие в XI в. вместе с варяго-росами в составе византийской гвардии, – вполне соответствует облику курганной культуры Приладожья, богатой находками мечей, копий, боевых топоров, арабских, византийских и западных монет и т. д. Колбяги, видимо, представляли собой относительно независимую группу населения, сплавившуюся из пришлых скандинавов, из приладожских (и иных) финнов, из потомков полиэтничной волховско-сясьской «руси» и занятую сельским хозяйством, промыслами, сбором дани, торговлей и службой в византийских и русских войсках. Колбяги заняли пути, ведущие из Приладожья по Сяси на Верхнюю Волгу и по Свири – на богатый пушниной таежный северо-восток (Пермь-вису и Югра-йура) и в богатую лесным и морским зверем Биармию-Колоперемь (Западное Беломорье). Это обеспечивало им известную независимость от Руси, однако осуществлять сбыт пушнины и отравляться «на заработки» в Византию они могли, только находясь в мирных отношениях с Русским государством, контролировавшим все прямые пути на юг. В 1020–1070-х гг. колбяги, вероятно, подчинялись ладожским воеводам. В начале XII в. область колбягов окончательно входит в состав Руси, и они утрачивают свои «этнографические» особенности. Мы отнюдь не считаем, что этносоциальная группа «колбяги» имеет археологическое соответствие только в приладожской курганной культуре, но несомненно, что с ней она соотносится наиболее убедительно.
Итак, именно в Поволховье, находившемся на южной границе той природно-этнокультурной зоны, которая позднее станет называться «Русским Севером», в районе перекрещений торгово-даннический путей и межэтнических контактов, возникает в VIII–IX вв. севернорусское протогосударство, торгово-военная верхушка которого с конца IX в. играет важную роль в сложении Русского государства со столицей в Киеве. Однако и позднее, до середины XI в., Новгород остается «второй столицей» Руси, а Ладога – ее северным форпостом и «морским» портом.
Древнейшее свидетельство освоения ладожанами восточных областей Русского Севера дает археология. В одном из ранних погребений древнейшей сопки 14-II, наряду с сожженными человеческими костями и фалангами медвежьей лапы, обнаружен набор бронзовых деталей пояса, имеющих аналогию в ломоватовской культуре Верхнего Прикамья и датирующихся в пределах второй четверти VII – третьей четверти VIII в. (Голдина, Королева, Макаров 1980: 50–51, рис. 6, 173, 191; табл. XXXVII, 9). Аналогичные вещи встречены в могильниках восточной части Волго-Окского междуречья и Южной Финляндии, где они датируются VII–VIII вв. Видимо, распространение камских поясов по южной кромке тайги фиксирует древний торговый путь (см. рис. 2), по которому таежные меха (по данным арабских авторов X в., ценившиеся выше других), в частности меха таежного бобра и соболя, поступали из Прикамья в Ладогу, а оттуда через Финский залив на Аланды, в Скандинавию и далее в страны Западной Европы; напомним, что слово «соболь» является древнейшим (VIII в.) заимствованием из славяно-русского в западноевропейские языки (Назаренко 1984: 92; Мельникова 1984). Вдоль этого же пути распространяется скандинавский сюжет «О́дин и два ворона», изображенный на различ-ных предметах VII–X вв. (Скандинавия VII–X вв., Ладога, 750–760-е гг., Прикамье и Германия X в.). Также с запада на восток, но лишь до Нерли Клязьминской, распространяются имевшие магическое назначение и встреченные лишь в погребениях глиняные бобровые (и медвежьи?) лапы (с VIII в. на Аландах, с конца IX в. под Ярославлем, с X в. около Ростова, Переяславля и Суздаля), а до устья Камы – «рейнские» мечи VIII–X вв. С востока на запад распространяются в IX–X вв. пермские кресала некоторых типов. Остается в силе предположение В. Л. Янина, что высокий процент сасанидских монет в кладах первой трети IX в. на берегах Верхней Волги, Волхова и Финского залива (Угличский, Княщинский и Петергофский клады) говорит о связях с Прикамьем, куда сасанидские монеты попадали еще в VI–VII вв. (Корзухина 1976; Рябинин 1985: 60–62; Янин 1956: 84–85). Характер распространившихся вдоль Балто-Камского торгового пути предметов и сюжетов позволяет ставить вопрос и о сакральном аспекте связей, соединявших в VIII–X вв. Балтику, Приладожье, Верхнее Поволжье и Приуралье. Не позднее конца X в. Русь начинает взимать дань с приуральской «перми».
Торговый путь по южной кромке тайги от Финского залива в Прикамье был, вероятно, проложен задолго до интересующей нас эпохи; в эпоху бурной активизации торговли в Восточной Европе в середине VIII в. в месте пересечения этого широтного пути с меридиональными путями, ведущими из Приладожья по Волхову на юг в Подвинье, Поднепровье и Поволжье, а через Свирь и Онежское озеро на север в Беломорье, и возникает протогород Ладога (см. рис. 2), а одновременно и чуть позднее (к началу IX в.) складывается система связанных с ним поселений, контролирующих поречье Волхова и низовья Сяси, через которую пролегал кратчайший путь на Волгу. Рядом с этими поселениями сооружаются и древнейшие погребально-культовые сооружения – сопки. Торгово-военная верхушка этого полиэтничного организма, вероятно, первой в Восточной Европе принимает то именование, которое в транскрипции источников IX–X вв. звучит как «рос» или «русь».