К рубежу IX–X вв. может быть отнесено сохраненное устной скандинавской традицией свидетельство об участии населения Приладожья в освоении северо-западной окраины Русского Севера. Это сообщение «Саги об Эгиле» (записана в начале XIII в.) о сборе Торольвом дани с лопарей в Финнмарке, происходившем около 900 г. (Исландские саги 1956: 78–79, 765). Под Финнмарком в саге понимается весь север Фенноскандии, окруженный морем с запада, севера и востока. Когда Торольв оказался «в горах на Востоке» (возвышенность Манселькя и Хибины), он столкнулся с колбягами (кюльфингами), торговавшими с лопарями, а иногда взимавшими с них дань. О связи Кольского полуострова и Западного Беломорья с Приладожьем свидетельствуют и некоторые «саги о древних временах», в которых, по авторитетному мнению М. И. Стеблин-Каменского, вымысел соседствует с древней (ранее конца IX в.) эпической традицией; в этих сагах сообщается о прямой связи Альдейгьюборга (Ладоги) и Алаборга (вероятно, городище у с. Городище на Сяси) с Биармией (Рыдзевская 1945: 62–65), которая в сообщении о древнейшем путешествии туда норвежца Оттара явно локализуется на юге Кольского полуострова (Матузова 1979: 24–25). Позднее (XIII в.) в этих местах (примерно от Варзуги до Сумы) локализуется зависящая от Новгорода область Колоперемь.
Безусловно, первичное освоение Русью будущего «Русского Севера» путем торговли и наложения дани распространялось не только по его западной и южной кромкам. В уникальном списке, перечисляющем «языцы, иже дань дають Руси», среди прочих названы «пермь, печора, ямь», занимающие глубинные районы Русского Севера; в специальной работе показано, что этот текст ПВЛ отражает реальность IX–X вв. (Мачинский 1986). Однако следующее по времени конкретное свидетельство относится уже к событиям середины XI – начала XII в. Речь идет об известном сообщении ладожан и ладожского посадника Павла, сделанном им в 1114–1116 гг. автору третьей редакции ПВЛ: «Суть и еще мужи старии ходили за югру и за самоядь» (ПВЛ 1950а: 197). Существенно, что Павел (человек, видимо, зрелого возраста) говорит не о походах современной ладожской молодежи или своих сверстников на дальний северо-восток, но лишь о походах очень старых мужей, в то время как в эти же годы новгородец Гюрята Роговичь сообщил летописцу о походе «в югру» своего отрока. Видимо, самостоятельные походы ладожан окончились не позже 1070-х гг., и позднее инициатива полностью перешла в руки новгородцев. Конечный пункт этих походов ладожан, судя по всему, лежал в зоне приморской тундры между полуостровом Канин и островом Вайгач. Дело в том, что югра и самоядь не числятся среди перечисленных ПВЛ «общерусских» данников на северо-востоке, а самоядь не назвала в знаменитом «этногеографическом обзоре» ПВЛ, где названа даже югра. Ясно, что в сообщении ладожан сохранено драгоценное воспоминание об особой «ладожской зоне» освоения Севера в XI в. Поскольку живущая в тайге югра, по данным восточных источников (где ее называют «йура»), граничила на севере с морем, а самоядь (ненцы), по ПВЛ, жила еще севернее, в приморской тундре, постольку становится ясным, что выражение «ходили за югру и за самоядь» может означать лишь морские походы. Об этом же говорят и рассказы этих же «старых мужей» о бесчисленных оленях и «веверицах», выпадающих из туч; сопоставление этих легенд со сходными скандинавскими рассказами о «лемерах» привело к выводу, что в них отражено впечатление от массовых миграций типичных обитателей тундры – северных оленей и леммингов.
Об одном из подобных ладожско-новгородских походов сохранилось летописное сообщение под 1032 г.: «Ярослав поча город ставити по Ръси. И тогда же Улебь иде на Железная Врата из Новгорода и опять (вариант: «вспять») мало их прииде» (ПСРЛ 1917: 116). В. Н. Татищев добавляет, что поход был направлен против югры. Имя Улеб, скорее всего, лишь вариант огласовки имени Ульв, которое носил старший сын воеводы Ярослава Рёгнвальда, возглавивший Ладожскую область после смерти отца, но вскоре смененный на этом посту братом Эйливом (Рыдзевская 1945: 58–62; Снорри Стурлусон 1980: 235, 402). Ярослав, в 1030 г. ходивший из Новгорода на чудь, в 1031–1032 гг. находился на юге (вместе с Эйливом), и естественно, что в его отсутствие поход на север возглавляет второе после князя лицо в Северной Руси, его свойственник и ладожский воевода Улеб – Ульв. Как показал А. Н. Насонов, под «Железными Вратами», видимо, имелись в виду проливы в Белом море у Соловков и у о. Мудьюг; так же именовался пролив между Новой Землей и о. Вайгач (Барсов 1885: 244–245; Насонов 1951: 93). Поход был тяжелым, не исключено, что погиб и сам Улеб. Это, видимо, древнейший поход в направлении Биармии и далее на восток, зафиксированный в русских летописях.
В 1036 г. Ярослав «посадил» в Новгороде «на стол» своего старшего сына Владимира, который в 1042 г. предпринимает самостоятельный поход на емь (жившую между Онежским озером и Северной Двиной и отличавшуюся от еми в Финляндии). Однако смерти Ингигерд в 1050 г., Владимира в 1052 г. и Ярослава в 1054 г. приводят к упразднению самостоятельного «стола» в Новгороде, и Ладога опять получает известную самостоятельность. Ситуация осложняется тем, что в 1056–1066 гг. шведский престол занимает Стейнкель, третий сын ладожского ярла Рёгнвальда. Однако с 1080-х гг. Ладога подчиняется Новгороду, о чем свидетельствуют найденные в ней свинцовые печати новгородского князя, посадника и епископа, суммарно датируемые 1078–1094 гг. (Давидан 1974: 19). В 1093 г. сын Владимира Мономаха Мстислав, княживший в Новгороде, женится на Кристине, внучке Стейнкеля и дочери шведского короля Инге. Под 1105 г. Ладога вновь (впервые после 922 г.) упоминается в летописях: новгородцы «идоша в Ладогу на воину» (НПЛ 1950: 19). На конец XI – начало XII в. падает зарытие (или неизъятие) трех крупных монетных кладов в Восточном Приладожье. Видимо, «война», начатая в 1105 г., привела к окончательному включению Приладожья в состав Новгородской земли, и с этого момента Ладога не сходит со страниц летописей, превращаясь в укрепленный форпост Новгородчины, а инициатива в деле освоения Русского Севера окончательно переходит в руки Новгорода и Ростова.
Колбяги «Русской Правды» и приладожская курганная культура [12]
В «Русской Правде», бесценном памятнике древнерусского права, записанном, по мнению большинства исследователей, в связи с событиями в Новгороде 1015–1016 гг., названы представители лишь четырех этнических (а отчасти и этносоциальных) групп, причем русин и словенин упомянуты в тексте ее древнейшего ядра (статьи 1–10 по Академическому списку) единожды, а варяг и колбяг – дважды. Ни одна из других этногрупп, упоминаемых летописями, не представлена в древнейшей «Русской Правде»: нет в ней ни чудина, ни представителя мери, хотя чудь и меря называются в числе основных этносов в различных вариантах летописного «Сказания о призвании варягов». Но при этом если этнические и этносоциальные наименования «русь», «словене», «варяги» широко представлены в древнейших пластах русского летописания, то об этносоциуме (?) «колбяги» мы до недавнего времени не имели ничего, кроме глухих упоминаний о нем в «Русской Правде» (до обнаружения слова «колобяги» на одной берестяной грамоте рубежа XII–XIII вв.)
Однако уже давно принято считать, что «колбяги» Русской Правды тождественны с «кюльфингами» скандинавских и «кулпингами» византийских источников и сопоставимы с «келябиями», упоминаемыми у передневосточного писателя Димешки (Брасов 1885: 226; Брим 1929: 277–285; Васильевский 1908: 348–351; Тихомиров 1953; Фасмер1967: 287).
В любом случае следует отметить, что колбяги-кюльфинги – это этносоциогруппа, зафиксированная не позже начала XI в. в пределах Руси или на ее пограничье, для которой до недавнего времени не было предложено никакого реального археологического соответствия. Ниже предлагается анализ письменных источников о кюльфингах-колбягах, позволяющий соотнести их с определенным археологическим единством.
Тесная сопряженность «варяга» и «колбяга» в статьях 9 и 10 Русской Правды позволяет предполагать в последнем (по аналогии с первым) преимущественно иноземного наемного воина и купца. Статья 10 о челядине, три дня скрывающемся у варяга или колбяга, заставляет предположить, что некоторые колбяги постоянно или долговременно проживали в Новгороде и его ближайших окрестностях, а также, возможно, в других городах Руси; правовой статус их довольно высок (на суде они могут не выставлять свидетелей, как другие, а ограничиваться присягой), а места их постоянного или временного обитания малодоступны для остального населения (челядин может долго скрываться у них); люди они состоятельные, заинтересованные в умножении «челяди».
Вариант статьи 9 древнейшего списка «Русской Правды» в новгород-ской «Кормчей» конца XIII в. (возможно, сохранившей редакцию середины XII в.): «а оже будет варяг или колобяг крещения не имея, а будет има роте по своей вере», позволяет видеть в колбягах либо язычников, либо (что менее вероятно) христиан Римско-католической церкви, если приписка была сделана после схизмы.
Вторая достоверная фиксация колбягов, имеющая точную временную и хронологическую привязку, содержится в византийских хрисовулах 1075, 1079 и 1088 гг., освобождающих от постоя вооруженных отрядов «росов, варангов, или кулпингов, или франгов, или булгар, или саракенов» (1075), «росов, варангов, или кулпингов, или франков, или булгар, или саракенов» (1079), «росов, варангов, кулпингов, инглинов, франгов, немитцев» (1088) (Васильевский 1908: 348–351).
Важно отметить, что в более ранних византийских документах, в том числе и хрисовуле 1060 г., где перечислены «варанги, росы и саракены, и франги», колбяги-кулпинги не называются; не встречаются они и в более поздних византийских документах, исчезая вместе с «варанго-россами» и заменяясь «варангами», состоящими преимущественно из англосаксов и других выходцев из Западной Европы.