kalb-ing-az – так же относящееся к kalbiō– «меч», как *kulb-ing-az (давшее исландских kylfingar) – к *kulbiō– «дубина». Тем самым два предельно близких названия одного и того же этносоциума – колбягов древнерусской традиции и kylfingar исландской – находятся друг по отношению к другу в резком противоречии: в рамках первой и, вероятно, исходной традиции они являются «мечниками, меченосцами», в рамках второй, культивировавшей уничижительное отношение к населению Восточного пути – «дубинщиками»!
Эта парадоксальная на первый взгляд ситуация становится понят-ной, если вспомнить важный для германской картины мира «стереотип меча и дубины», проявления которого мы отметили выше в тексте Тацита и в исландской поговорке о sverðberendar. К сожалению, мы не можем проследить истоки этого, по-видимому, очень древнего стереотипа и, как следствие, не можем идентифицировать тот язык и ту культурную среду, в которой была порождена и употребительна форма *kalb-ing-az «мечник, меченосец». Скорее всего, она находится за пределами собственно Скандинавии – может быть, в Финляндии (на что может косвенно указывать наличие несомненного германизма kalpa «меч» в финском языке), на территории которой, как известно, кроме прибалтийско-финской, всегда звучала и германская речь.
Резюмируем теперь наш основной вывод: происхождение засвидетельствованного «Русской Правдой» названия одной из этносоциальных групп Древнерусского государства – колбягов, в основе своей являвшихся носителями приладожской курганной культуры, с большой вероятностью связано с понятием «меча» – *kalbiō-. Исландское же (и общескандинавское?) название этой группы – kylfingar – связано с созвучной и вместе с тем противопоставленной «мечу» «дубиной» – *kulbiō-, как бы говоря: «Какие же у них мечи! У них – дубины!»
В заключение остановимся на трех существенных моментах.
1. О насыщенности мечами погребений приладожской курганной культуры. Не вникая детально в современное состояние вопроса, обратимся к итоговым сводкам А. Н. Кирпичникова, несколько устаревшим, но отражающим проблему в целом. В своде 1966 г. (Кирпичников 1966: рис. 2, каталог) на незначительную территорию приладожской курганной культуры приходится 18 мечей из найденных на огромной территории Руси 102 мечей середины IX – первой половины XI в. (мы здесь исключаем нижнеднепровские находки за пределами Руси). Показательно соотношение количества находок из могильников этой культуры, расположенных близ сельских неукрепленных поселений и из Гнёздовского могильника древнего Смоленска с его ярко выраженным дружинным компонентом. По А. Н. Кирпичникову, в Приладожье известны 18 мечей на 700 раскопанных курганов, в Гнёздово – 19 на 800 (Кирпичников 1966: 22). Даже при таком приблизительном подсчете Приладожье выигрывает.
Именно в Приладожье найден единственный на Руси меч древнейшего типа B, место находки которого известно достаточно точно – д. Бор на Ояти. Второй меч типа В (из Новоселок в Смоленской области), по А. Н. Кирпичникову, не может быть с уверенностью отнесен к типу В из-за сильной поврежденности навершия (Кирпичников 1966: 26, 74–75)[49].
К 1989 г. на Руси и в Волжской Булгарии, по А. Н. Кирпичникову, было известно 19 высококачественных мечей с клеймом ULFBERHT (Кирпичников, Назаренко 1989: 338). Из этого количества следует вычесть 2 таких меча из Булгарии и 4 из Нижнего Поднепровья, относящихся к предметам экспорта за пределы Руси, – тогда из 13 мечей экстракласса, обнаруженных в пределах территории Руси к 1989 г., 4 экземпляра (т. е. каждый третий) обнаружены в Юго-Восточном Приладожье, в центральном районе приладожской курганной культуры – бассейне р. Паши (Кирпичников 1966: 38–39, рис. 8; Кирпичников, Назаренко 1989: 336–338). Добавим, что из 9 скрамасаксов, найденных на Руси к 1966 г., 2 происходили из курганов приладожской курганной культуры. И скрамасаксы, и мечи мастерской ULFBERHT встречаются у нас только в погребениях последней трети IX–X в., не позже.
Следует отметить, что в хорошо документированных погребальных комплексах курганов приладожской курганной культуры мечи не встречаются позднее 980-х гг. (Богуславский 1991а: рис. 2, табл.; 108–109, 113), а самый поздний экземпляр с этой территории условно датируется XI в. (Кирпичников 1966: 90). Видимо, позже начала XI в. мечи, это престижное оружие, в погребения не помещаются и, возможно, выходят из употребления. Почти исчезают из погребений и копья – зато практически в каждом мужском захоронении обнаруживаются встречавшиеся и ранее топоры, имевшие и боевое значение (Богуславский 1991а: рис. 2). Черты языческой погребальной обрядности доминируют в Приладожье вплоть до первой половины XII в. (Лесман 1995: 208).
Делая все возможные поправки на степень исследованности различных территорий, на особенности погребального обряда в разных местах, мы тем не менее заключаем: территория приладожской курганной культуры по насыщенности мечами и другим оружием далеко превосходит все другие «сельские» районы Руси, лишенные выраженных военно-торговых протогородских и раннегородских центров, и оставляет позади все районы Северной Руси, где такие центры были: районы Ладоги, Новгорода/Рюрикова городища, Пскова/Изборска и, видимо, древнего Смоленска/Гнёздова. Юго-Восточное Приладожье от Сяси до Свири в конце IX – начале XI в. было занято однородным по культуре сельским населением, в составе которого профессиональные воины составляли значительный и, видимо, доминирующий социальный слой. Подобная картина в известной степени сохранялась и позднее.
2. Уточнения о колбягах. Как уже было сказано, вся основная аргументация в пользу соотнесенности «колбяги ~ приладожская курганная культура» содержится в указанных выше статьях Д. А. Мачинского, к которым мы и отсылаем читателя.
Несколько слов о погосте Колбяги/Колбеги (ныне д. Колбеки). Он расположен на притоке р. Сяси – р. Воложбе, собственно, за пределами основных границ приладожской курганной культуры, на древнем и самом коротком водном пути из Прибалтики в Поволжье, который в конце IX–XII в. контролировался «среднесясьской» группой населения этой культуры, оставившей могильники в с. Городище и его окрестностях. Однако около погоста Колбяги ранее существовал курганный могильник (Кочкуркина 1989: 9). Был ли он выдвинувшимся на юг форпостом приладожской курганной культуры, ныне сказать невозможно.
В 3 км на юго-юго-восток от современных Колбек в 1971 г. В. А. Кольчатовым был раскопан курган (Кочкуркина 1989: 9–10), который, ввиду нахождения в нем, наряду с другими погребениями-ингумациями, двух отдельных захоронений черепов, вполне может быть отнесен к приладожской курганной культуре, – этому не противоречит и ровик шириной 1 м, окружавший курган. Найденная там западноевропейская монета – видимо, XI в. (Кочкуркина 1989: 9, 296) – может датировать курган XI – первой половиной XII в. Еще далее на юго-восток расположен могильник у д. Мозолева с вещами, типичными для славянских погребений Новгородчины XI–XII вв. Так что весьма вероятно, что древнее поселение Колбяги находилось на самом пограничье приладожской курганной культуры.
Широкая деятельность кюльфингов по скупке пушнины и собиранию дани на севере Фенноскандии, отраженная в «Саге об Эгиле», находит подтверждение в направлении колонизации и расселения носителей приладожской курганной культуры во второй половине X–XI в.: на север по берегу Ладоги к реке Олонке (и далее) и на северо-восток к северным берегам озера Онего (могильники Кокорино и Чёлмужи), ближе к местам добычи пушнины, сбываемой, вероятно, на запад через Балтику и на юго-восток по Волге.
Получает удовлетворительное объяснение и то́, что колбяги, фиксируемые «Русской Правдой» около 1016 г. на севере – в Новгороде и его окрестностях, и кюльфинги, фиксируемые «Сагой об Эгиле» в начале X в. еще севернее, не отмечены летописью в составе русских ополчений, ходивших на Царьград в 907, 941, 944 и 1043 гг. Исключение составляют лишь походы Святослава, в отношении которых нет данных об этни-ческом составе войска, – но некоторый приток византийских монет и вещей паннонско-дунайского круга середины – второй половины X в. в Юго-Восточном Приладожье позволяет допускать участие колбягов в этих походах. Видимо, в X в. колбяги были тесно «завязаны» на разнородные контакты на берегах Балтики и прямую торговлю с Поволжьем, а с 1020 г. они не могли не войти в состав несколько обособленного от остальной Руси «Ладожского ярлства» гаутского ярла Рёгнвальда и его потомков, так же тесно связанного с западом и существовавшего до времени около 1070 г. (Мачинский, Мачинская 1988: 55–56). Именно к этому периоду относится двукратное увеличение притока вещей, связанных с активностью скандинавов (Богуславский 1997: 102) и первые археологические признаки христианизации (Лесман 1995: 208) в Юго-Восточном Приладожье.
Какие-либо данные о кулбингах для X – середины XI в. отсутствуют и в византийских источниках. Показательно, что кулбинги не названы в числе иноэтничных вспомогательных войск в хрисовуле 1060 г., где названы «варанги, росы…», но отмечаются сразу после «варангов» в хрисовулах 1075, 1079, 1088 гг. (Васильевский 1908; Мачинский 1988: 91). Видимо, между 1060 и 1075 г. наблюдается интенсивный приток кулбингов в Византию, где они становятся заметной силой во вспомогательных войсках. И именно на середину 1060-х гг. падают заметные изменения политической ситуации на севере Руси. После смерти Ярослава (1054 г.) начинается борьба за обладание Новгородом между его внуком Ростиславом и его сыном, великим князем Изяславом, которая завершается победой последнего около 1064–65 гг. (Мачинский 2003а: 218–223). После этого, судя по данным сфрагистики, Ладога из рук потомков Рёгнвальда переходит в руки киевского князя, и носители приладожской курганной культуры (~