7. Со всей серьезностью надо отнестись к тому факту, что военные действия только и именно венетов, как направленные вовне, так и внутренние, были охарактеризованы Тацитом как «разбой» (надо полагать, со всеми сопутствующими эксцессами). Позднее, в VI в., подобным образом и аналогичными терминами характеризуют военные действия (внешние и внутренние) славян Подунавья Маврикий, Псевдо-Кесарий и Прокопий Кесарийский. Последний отмечает и описывает беспримерную и немотивированную жестокость славян по отношению к мирным жителям (детям и женщинам) городов Византии (Proc. VII, 14, 2; 29, 1; 40, 33; VIII, 25, 3–4). Этот феномен хорошо проанализирован П. В. Шуваловым, но его попытки объяснить (и, в подтексте, частично оправдать) эту жестокость религиозно-обрядовыми мотивами не имеют никакой опоры в источниках (Шувалов 2001: 5–12). Примечательно, что в том же сочинении Прокопий сообщает о славянах следующее: «…они менее всего коварны и злокозненны, но и в простоте (бесхитростности) <своей> сохраняют гуннский нрав» (Proc. VII, 14, 28), т. е. пытают и убивают не по злобе, а в «простоте» своей, как это бывает с подростками определенного склада.
В связи с этим вспомним две основных ситуации, с которых начинается восточнославянская и русская история, по данным летописей (ПВЛ и НПЛм), сохранивших эпическую традицию самих восточных словен VIII–IX вв. Это – на севере – легенда о призвании варягов-руси, уникально мотивированном тем, что, когда словене, кривичи и другие освободились из-под власти заморских варягов (видимо, разрушивших первое севернорусскоепротогосударство, возглавляемое хаканом росов – Мачинский 2009), то в их среде началась жуткая междоусобица, война всех против всех (ПВЛ, НПЛм), остановить которую могло только призвание «руси». И это – на юге – легенда о том, как после смерти легендарного Кия поляне «быша обидими древьляны», т. е. не кем-нибудь, а ближайшими родичами и соседями, да и после вокняжения у полян Асколда и Дира опять были «ратнии с древляны и с улицы» (НПЛм).
Вспомним также последние 90 лет перед татарским нашествием, заполненные бесконечными кровавыми междоусобицами князей внутри Русской земли и взаимными, зачастую просто грабительскими набегами русских и половцев друг на друга. Символично, что единственная сохранившаяся героическая песнь той эпохи – «Слово о полку Игореве» – при всех своих поэтических достоинствах посвящена прославлению грабительского, не преследовавшего никакой политической цели набега русских князей на половцев и выявляет картину раздробленности Руси, не имеющей никакого реального центра власти.
Междоусобные войны и в это «легендарное» время, и позднее, при Рюриковичах, зачастую сопровождались жестокостями по отношению к врагам, а иногда и к мирному населению, – в этом кается даже человеколюбивый и богобоязненный Владимир Мономах. Вспомним длившуюся целый век борьбу киевских росов с «примученными» Олегом древлянами (жившими на территории исходной «прародины славян» III–IV вв.), «украшенную» разрыванием живого Игоря двумя распрямляющимися деревьями, сожжением и закапыванием живыми послов древлян и т. д. Позднее такие «эксцессы» христианских князей обычно скрывались летописцами.
При чтении летописей создается впечатление, что все это и было основным содержанием истории Руси в отмеченный период, тем более что процессы прогрессивного общественно-политического развития, происходившие в Европе, в это же время на Руси отсутствовали или были в зачаточном состоянии (за исключением Новгорода и Пскова, которые изначально находились в особо тесных отношениях с Северной Европой). Несомненно, междоусобицы и раздоры раздирали и другие государства, но их размах и бессмысленность на Руси этого периода явно превышали (как и у венетов-славен по Тациту) «среднеевропейский уровень». После этого 90-летия нашествие татар и быстрое подчинение им Руси были просто естественным итогом.
Существенно, что «разбой», взаимный страх и связанные с ним пыточные действия постепенно переходят с внешних отношений на внутренние и в основном концентрируются на властном, княжеском уровне. В этом смысле символичны и провиденциальны действия Александра Грозного-Невского (официально канонизированного при Иоанне Грозном) в 1257–1259 гг. по отношению к новгородцам. Наведя татар на брата Андрея в 1252 г. и раздавив в зародыше наметившуюся в союзе брата с Даниилом Галицким антитатарскую коалицию, Александр в 1257 г. требует и от Новгорода и всей Новгородской земли, не знавших татарского нашествия, полного подчинения хану и согласия на введение поголовного налогообложения в его пользу. Когда княживший в Новгороде Василий, сын Александра, со всей новгородской дружиной, возглавляемой неким Александром, воспротивился этому и изгнал вон татарских переписчиков населения, князь Александр приехал в Новгород вместе с ханскими послами, а Василий в страхе бежал в Псков: «Князь Олександръвыгна сына своего из Пльскова и посла в Низъ, а Александра и дружину его казни: овому носа урезаша, а иному очи вынимаша, кто Василья на зло повел» (НПЛс). По В. Н. Татищеву, «овому нос и уши обреза, другим же очи выима и руце отсече» (Татищев, III: 43).
Несомненно, такая избыточная жестокость Александра по отношению к уже сдавшейся ему дружине не была обусловлена никакой конкретной необходимостью, но она создавала тот образ «страха государева» и вседозволенности для государя, которые позднее станут движущей силой российской истории. В 1259 г. Александру вместе с татарскими переписчиками и сборщиками налогов при помощи татарского войска приходится вновь усмирять новгородцев, причем наиболее упорно противится татарскому налогообложению беднейшая часть населения. Уже после смерти Александра новгородцы, заключая договор с его братом Ярославом, внесли туда отдельным пунктом, чтобы Ярослав не «деял насилие в Новгороде», уточнив: как «брат твой Александр».
При этом эпитет «Грозный», впервые отнесенный к Александру, имел положительное, а не отрицательное значение («Он весь как Божия гроза» – Пушкин о Петре I). Затем Грозным назывался Иван III, окончательно разгромивший новгородцев и лишивший Великий Новгород всех черт его республиканского устройства и политической самостоятельности. Позднее набирающая силу абсолютная власть московского великого князя достигает апогея в лице Иоанна IV Грозного, принявшего титул царя и при жизни имевшего прозвище Мучитель.
Эта централизованная власть великих князей, казалось бы, должна была противостоять стихии разбоя на уровне народа и междоусобицам на уровне князей, что поначалу и происходило. Стихия народной вольности и разбоя перемещалась на окраины государства и направлялась – в лице казаков – как против самого Московского государства, так и против его врагов. Однако в личности Иоанна Грозного произошло полное слияние абсолютной власти государя с разбоем и пыточным насилием, совершавшимся уже по инициативе этой самой власти. Отмеченные Тацитом (и подтвержденные археологией) пребывание венетов в области «обоюдного страха» и «разбой» как форма отношения к своим и более слабым чужим трансформировались через 1500 лет в страх, разбой и пытку, исходящие от центральной власти и направленные на все слои населения (с некоторым акцентом на княжеско-боярскую верхушку общества).
Неразрывно связанные с личностью Иоанна IV после ее «перерождений» в 1560 г. и особенно в 1564 г. уверенность в божественности своей власти, узаконенный разбой от имени государя, пыточные казни и убийства и создали тот Образ Страха Государева (подменяющего Страх Божий и почти сливающийся с ним) и Вседозволенность для Государя (как и для ничем не ограничиваемого Бога), который в дальнейшем стал чуть ли не основным двигателем российской истории, особенно в поворотные ее моменты.
После ухода наиболее свободолюбивой части населения в казаки и уничтожения Иоанном III элементов республиканского устройства и политической самостоятельности Новгорода, Пскова и Двинской земли, зверства Иоанна IV не встречали даже тени физического сопротивления. Более того, в решающие моменты все слои населения раболепствовали и умоляли царя и далее унижать и уничтожать их. На уровне совести, выраженной в Слове, его мерзостям противостояли внутри России лишь отдельные личности: наиболее ярко князь Репнин (после «перерождения» 1560 г.) и особенно последовательно и мужественно митрополит Филипп (после «перерождения» 1564 г.), в решающий момент преданный и отданный на расправу царю всей верхушкой церковной иерархии. В остальном – никакого протеста, лишь покорное рабское приятие Зла, исходящего от Государя якобы по воле Бога[97].
Главным итогом царствования Иоанна IV было окончательное (до настоящего времени) вживление в энергетическое поле национального самосознания и в генетическую память великороссов Образа страха и Вседозволенности, присущих верховной власти по воле Бога или в силу постигнутой властью «исторической закономерности». Это выражено и в фольклоре, возвеличивающем образ «грозного царя», и в литературе, романтизирующей и приукрашивающей его, без понимания, что пресловутые «приступы раскаяния» Иоанна были всего лишь гарниром к блюду людоеда-сыроядца.
Несомненно, зверства Иоанна не объясняются лишь «психологическими травмами детского и юного возраста» (как пытался показать В. О. Ключевский), а имеют укорененность в том Пыточном начале, которое, наряду с Любовью и безграничным Обаянием Жизни, определяет ход человеческой истории. Иоанн IV был не «родомыслом», а «человекоорудием Зла». А для противостояния Пыточному началу (вместо приятия его) человечеству даны Совесть и, в неких пределах, кои нам неизвестны, – Свобода Воли.
Интересно, что сформулированная Тацитом дилемма, относить ли венетов к Европе (германцам) или к Азии (сарматам), была также значима и для Иоанна IV. Но поскольку страх и разбой стали уже орудием центральной власти, и отношение к выбору в пользу Европы или Азии у Иоанна было уже не пассивным, а активным. Иоанн упорно стремился стать европейским государем, но некое предначертание («Русский бог», по Пушкину?) непрестанно подталкивало его в сторону Азии (начинавшейся, по представлениям того времени, за Доном). Попытки стать (через брак) родственником английской королевы, или же королем Речи Посполитой, или же выйти на побережье Балтики, захватив Ливонию, выражали страстное желание каким-либо образом стать причастным к настоящей Европе, но регулярно кончались полной неудачей. Зато завоевание Казанского и Астраханского ханств ему вполне удалось. А в конце жизни, после всех катастрофических поражений казаком-разбойником Иваном ему вдруг было неожиданно преподнесено (от имени Строгановых и Ермака) Кольцо Сибирского царства.