авоеван: я все еще находился в России» (1829–1835 гг.).
Примечательно, что при таком интенсивном отношении к теме границы Пушкин во всех стихах и письмах, связанных с польским восстанием 1830–1831 гг., никак не обозначает западную, сухопутную границу со стороны России. И лишь слабый намек на эту природно-историческую границу содержится в стихах «Бородинская годовщина», написанных в 1831 г., после взятия Варшавы. В них поэт вспоминает годовщину Бородина: «Шли же племена, / Бедой России угрожая; / Не вся ль Европа тут была?» – и далее, переходя к событиям 1831 г. и обращаясь к этой «Европе», явно причисляет к ней и Польшу: «Ступайте ж к нам: вас Русь зовет! / Но знайте, прошеные гости! / Уж Польша вас не поведет: / Через ее шагнете кости!..» Далее поэт, упоенный кровавой победой России, перечисляет, что потеряла бы она в случае победы поляков и невольно обозначает границу как бы с «польской точки зрения»: «…скоро ль нам Варшава / Предпишет гордый свой закон? / Куда отдвинем строй твердынь? / За Буг? до Ворсклы? до Лимана?»
Здесь важно, что первой угрозой русскому могуществу представляется отодвижение границы на восток, «за Буг», и этим Пушкин (опять полуинтуитивно) намечает истинную природную и историческую границу собственно Европы и Скифии-России, проходящую вблизи среднего течения Западного Буга. Именно тут проходила граница Руси и Польши при Ярославе Мудром и Болеславе Храбром, здесь же вновь пролегла западная граница России в 1795–1814 гг., после третьего раздела Польши между Австрией, Пруссией и Россией, о чем Пушкин высказался так: «Екатерина II <…> поставила Россию на пороге Европы» (1836 г., письмо к Чаадаеву). Сюда же вернулась граница в 1939 г., после четвертого раздела Польши между Германией и СССР, приведшего ко Второй мировой войне, и оставалась здесь до распада СССР в 1991 г. Эта граница поразительно точно совпадает с природной растительно-климатической «буковой границей» и западной границей «славянской прародины», о чем – в соответствующем разделе эссе.
Устойчивое чувство, что «Россия – не Европа», вновь прорывается после подавления очередного восстания поляков в 1863 г. в стихотворении Ф. И. Тютчева. Когда генерал-губернатор Петербурга А. А. Суворов (внук генералиссимуса) отказался подписать приветственный адрес генералу М. Н. Муравьеву, за жестокую расправу с польскими повстанцами получившему прозвище Вешатель, Ф. И. Тютчев отозвался на это следующим глумливым стихом: «Гуманный внук воинственного деда, / Простите нас, наш симпатичный князь, / Что русского честим мы людоеда, / Мы, русские, Европы не спросясь!..» Этого же «людоеда» Тютчев далее называет тем, «Кто отстоял и спас России целость».
Таким образом, южная граница России по текстам Пушкина (преимущественно поэтическим) проходит по Крыму и Кавказу, юго-восточная – по Китайской стене, а западная граница с «Европой» (в пушкинском понимании) проводится по Балтике и неопределенно намечается по Западному Бугу. По Тютчеву, Россия на западе включает всю Центральную Польшу с Варшавой («Царство Польское»). В своей поэзии оба противопоставляют Россию и Европу.
При этом, несомненно, и Пушкин, и Тютчев отлично знали, что наиболее развитая часть России с обеими столицами находится в Европе в соответствии с принятым географическим членением. Пушкин в своей прозе иногда намечает границу Европы там, где ее проводила античная традиция V в. до н. э. – V в. н. э.: по Керченскому проливу (Боспору Киммерийскому) и Дону (Танаису). «Из Азии переехали мы в Европу на корабле», – так поэт обозначает свой переезд из Тамани в Керчь («Отрывок из письма Д.», 1820–1824 гг.). Сразу после упоминания о выезде из Новочеркасска на юг (т. е. после переправы через Дон) следует: «Переход от Европы к Азии делается час от часу чувствительнее» («Путешествие в Арзрум», 1829–1835 гг.). Однако в сознании русского читателя глубоко запечатлеваются именно поэтические формулы, выражающие, усиливающие и закрепляющие национальные стереотипы сознания, и фраза: «Иль нам с Европой спорить ново?» – до жути актуальна и ныне.
Итак, суммируя образы поэзии и прозы Пушкина, получаем, что пространство западнее Керчи и Дона «От финских хладных скал до пламенной Тавриды», включая и Петербург, с одной стороны, географически, – Европа, а с другой стороны, по состоянию кристаллизующегося в поэте национального самосознания, – нечто противостоящее ей и ограниченное на западе Балтикой и Западным Бугом.
Поразительно, но намеченные в поэтических образах границы Рос-сии и Европы, по Пушкину, чрезвычайно близки границам Скифии (или Сарматии + Скифии), намеченным античной традицией землеописания и картографии в VII в. до н. э. – II в. н. э. Более того, в те отдаленные времена не существовало никакой организованной системы власти, которая объединяла хотя бы бóльшую часть этой Скифии, – и тем не менее ощущение ее особости по отношению к другим частям суши и наличие неких «силовых линий», которые пронизывают и объединяют ее, уже присутствовало. А сопоставление показаний письменных источников с данными археологии позволяют полагать, что некоторые из этих «силовых линий» (священные пути между религиозными центрами) возникли не позже III тыс. до н. э. И уже с VI в. до н. э. по разному решался вопрос о том, как Скифия (или неопределенное пространство, населенное «скифскими народами») соотносится с Европой и Азией.
Таким образом, комплекс проблем, связанных с огромностью, цельностью и географо-этнографическим своеобразием Скифии, с меняющимся содержанием этой цельности и своеобразия, с ее внутренним членением и внешними границами, восходит как минимум к античной эпохе. Тогда впервые осознающая себя Европа, центром и органом самосознания которой была Эллада, смотря извне глазами своих географов, историков и поэтов на огромные пространства к северу и северо-востоку от Понта, впервые открывала для себя Скифию и выделяла ее из остальной ойкумены. А в XIX в. Скифия, обретя свое политическое выражение в Российской империи, осознавала сама себя, свою особость и соотнесенность с окружающим миром, свою силу и слабость, правоту и неправоту в первую очередь именно перед лицом Европы. Это самосознание выражалось и в действиях политиков и полководцев, и в сочинениях русских мыслителей, историков и поэтов (у последних наиболее откровенно и образно).
Вот как оценил два цитировавшихся выше стихотворения Пушкина 1831 года самый значительный русский мыслитель той поры П. Я. Чаадаев: «Вот, наконец, вы – национальный поэт, <…>. Стихотворение к врагам России в особенности изумительно; <…>. В нем больше мыслей, чем их было высказано и осуществлено за последние сто лет в этой стране». Правда, другой друг Пушкина, поэт П. А. Вяземский, определил эти стихи как «географические фанфаронады» и заметил, что «народные витии (парламентарии Франции, поддерживавшие восстание поляков. – Д. М.) могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим или, лучше сказать, презираем вас, потому что в России поэту, как вы, не стыдно писать и печатать стихи, подобные вашим». В данном случае голос Вяземского изнутри России выражает точку зрения просвещенной Европы. Думается, что значимость поэтических имперско-географических откровений Пушкина (да и Тютчева) выявляется при сопоставлении этих двух оценок.
Напряженное осознавание своей государственно-национальной самости и особости отчетливо проявлялось в XIX в. у мыслящей России, в том числе и при определении географически неявной и политически неустойчивой границы с Европой на пространстве между Балтикой и Карпатами. Здесь, в районе среднего течения Западного Буга, проходила западная граница Руси в X–XIII вв., Великого княжества Литовского в XIV–XVI вв. (до унии с Речью Посполитой в 1569 г.), России в 1795–1814 гг., СССР в 1939–1991 гг., и, наконец, с 1991 г. здесь проходит граница Украины, а все пространство между Балтикой и Карпатами представляет собой, каза-лось бы, вполне реальный, но так и нереализованный вход в собственно Европу, в европейскую цивилизацию, – широкие континентальные «ворота» вместо узкого «окна» с видом на Финский залив. Здесь, около растительно-климатической границы от среднего Немана через Западный Буг на средний Днестр, совершались такие значительные, символические и имеющие длительные последствия события, как Брестская уния 1596 г., Тильзитский мир 1807 г., Брестский мир 1918 г., совместный советско-германский военный парад в Бресте в сентябре 1939 г. после разгрома Польши, Соглашение в Беловежской пуще 1991 г.
Лежащая к западу от этой границы исконная территория Польши очень рано, с момента возникновения самодержавия стала для России неким «европейским соблазном»: обладание Польшей или хотя бы причастность к ее судьбе была знаком действительного вхождения в Европу. Уже Иоанн Грозный в 1573 г. всерьез стремился стать королем Польши (избиравшимся с 1569 г. сеймом) и при этом ставил условием объединение ее с Россией не только во временных пределах своего царствования, но и на более длительное время. Да и позднее, в 1577 г., при переговорах со Стефаном Баторием Иоанн IV претендовал на польскую корону как (якобы) потомок Пруса, брата римского императора Октавиана Августа. В 1605 г. московское боярство совершило убийство законного царя Федора Борисовича, дабы возвести на престол Лжедмитрия I, ставленника польской аристократии. В 1610 г. то же боярство избрало на царский престол польского королевича Владислава, что означало нечто вроде унии с Польшей; при этом рьяными сторонниками этого избрания были Романовы, в том числе и митрополит, а позднее патриарх и «великий государь» Филарет, отец Михаила Романова, реально правивший Россией вместо сына в 1619–1633 гг.
В 1772–1773 гг. Россия, Пруссия и Австрия производят первый раздел Польши, а в 1793 г. происходит второй – между Россией и Пруссией. В Варшаве размещается русский оккупационный корпус, который в начале 1794 г. возглавляет русский посол в Польше генерал Игельстром. В Польше развертывается освободительное движение, руководимое Тадеушем Костюшко. Восстание вспыхивает и в Варшаве, русские войска несут большие потери, а Игельстром с оставшимися в живых уходит из Варшавы. 24 октября 1794 г. русские войска, возглавляемые А. В. Суворовым, начали штурм Праги – предместья Варшавы. После ожесто-ченного боя Прага была взята, и Варшава капитулировала. 29 октября русские войска вступили в Варшаву. Екатерина II, нарушив обычно строго соблюдавшуюся ею очередность производства в следующий чин, произвела Суворова в фельдмаршалы, отметив этим уникальное событие: взятие русскими в результате военных действий первой европейской столицы (кратковременное занятие русским отрядом Берлина в 1760 г. – не в счет). «Вы, завоевав Польшу, сами сделали себя фельдмаршалом», – писала Екатерина Суворову.