падение мирового столба, то восстановить этот порядок следует прежде всего путем его воздвижения. Но ведь именно одним из предметных воплощений космического столпа как олицетворения миропорядка и являются скифские антропоморфные изваяния. Тогда воздвижение подобного изваяния на могиле человека, смерть которого нарушила установленный миропорядок, является одним из самых естественных действий, ведущих к устранению нанесенного этой смертью урона. Такое толкование позволяет увязать воедино представления о семантике, синтактике и прагматике изваяний. Более того, именно оно объясняет упоминавшиеся выше случаи вторичного использования изваяний: предложенное толкование предполагает одномоментальное, кратковременное их употребление, после же выполнения сугубо прагматической задачи изваяния могли уничтожаться или подвергаться вторичному использованию, скорее всего, впрочем, также связанному с их семантикой.
Изложенное толкование значения и назначения изваяний позволяет объяснить и суть их стилистической эволюции. Если, как было сказано, эти памятники воздвигались по случаю смерти царя (вождя) и были призваны устранить причиненное ею нарушение космической и социальной стабильности, то само изваяние, особенно если учесть присущий ему антропоморфизм, свободно могло толковаться как заместитель умершего, а в конечном счете – как его изображение. Такое понимание тем естественнее, что Таргитай есть, по скифской мифологии, предок скифских царей, а иногда именуется просто первым царем. Следовательно, любой царь в соответствии с нормами мифологического мышления есть земное воплощение этого божества, а изображение Таргитая есть в то же время изображение конкретного царя и наоборот.
Но пауза в нарастании антропоморфных тенденций в скифском искусстве (и религии) длилась совсем недолго. И здесь немалую роль сыграло влияние греческой культуры, переживавшей в V–IV вв. до н. э. небывалый расцвет как в материковой Греции, так и в ее колониях.
Приспособление эллинского искусства с его искушенностью в воплощении действия, сюжетного начала для выражения скифской картины мира предопределило возвращение в репертуар искусства Скифии антропоморфных образов, но уже на качественно ином по сравнению с ранней стадией уровне. Если в начале его истории предпринимались лишь попытки приспособить чуждые по происхождению образы и иконографические схемы для воплощения персонажей и сюжетов скифской мифологии, то теперь греческие мастера оказались способны решить принципиально иную задачу – создания оригинальных композиций и иконографии, изначально призванных воплотить эти сюжеты. Успеху на этом пути способствовали, во-первых, хорошее знание припонтийскими эллинами скифского быта и культуры, во-вторых, особенно отчетливо проявившееся в эпоху эллинизма освобождение греческого искусства от сковывающих рамок жесткого канона, практически безграничное расширение доступных ему тем и способов их изобразительного решения.
На куль-обской, воронежской и гаймановской чашах, на чертомлыцкой серебряной амфоре, на гребне из кургана Солоха, на целом ряде золотых и серебряных бляшек из скифских погребений мы находим композиции, доказывающие, насколько успешно была решена эта задача античными мастерами. Ранее Д.С. Раевским была предпринята попытка обосновать принципиальную необходимость толкования всех этих сцен как связанных не с бытовыми сюжетами, а со скифской мифологией и ритуалом. Исследования последних лет
С.С. Бессоновой, Е.Е. Кузьминой, Д.А. Мачинского и др. подкрепили мнение, свыше 30 лет назад высказанное Б.Н. Граковым, полагавшим, что в IV в. до н. э. «Скифия, сохраняя древние сказания и культы, в значительной степени ввела в них изображения человека. В этом ей помогало соседнее эллинство, принеся свое разработанное антропоморфное искусство на скифские алтари». Не антропоморфизация «звериного пантеона», но воплощение сюжетов и персонажей антропоморфной мифологии в ранее неизвестных здесь изобразительных памятниках – вот истинная сфера воздействия греческой культуры на скифскую в данный период.
IV в. до н. э. – апогей антропоморфизации скифской религии и скифского искусства, причем мы видим уже не только греческие воплощения скифских идей в конкретных произведениях, но и многочисленные творения местных мастеров. Например, бронзовые фигурные навершия из кургана Слоновская Близница, где герой, видимо, Таргитай, убивает грифона, терзающего какое-то травоядное животное; или навершие из Александропольского кургана, увенчанное фигурой полуобнаженной богини – «Владычицы зверей»; навершие с Лысой Горы на Днепропетровщине с изображением мирового дерева с птицами на ветвях и обнаженной мужской фигуры – возможно, бога Папая.
Скифские навершия были венчающим элементом вертикальных столбов или шестов, которые рассматривались кочевниками как воплощение образа мирового дерева и играли важную роль в похоронных ритуалах.
Как магический предмет использовались у скифов и металлические зеркала (бронза, серебро). Их форма и орнаментика связаны с символикой солнца, плодородия, женского начала.
Глава 10 Там – за Танаис-рекой
Безмолвен курган одинокий,
Наездник державный забыт…
Аристей из Проконеса: легенды и быль
К концу VII в. до н. э., опираясь на разветвленную сеть постоянных и временных торговых пунктов-факторий, греки прочно утвердились в Северном Причерноморье и завязали регулярные связи с местными племенами.
В погоне за наживой предприимчивые эллинские купцы плавали по большим и малым рекам далеко в глубь Скифии, но иногда они оставляли корабли и передвигались торными караванными дорогами. Их легкие ладьи поднимались на 300 км вверх по Южному Бугу, бороздили воды Днепра (по крайней мере, до порогов), не раз проплывали мимо меловых круч на берегах Дона-Танаиса, считавшегося у древних границей между Европой и Азией. И все же трудно отделаться от ощущения, что эллины довольно смутно представляли себе истинное положение вещей не только за пределами самой Скифии, но даже и в ее центральных и северных областях. Варвары в массе своей относились к чужеземцам враждебно, ревниво следили за чистотой и незыблемостью древних обычаев и верований, оберегая их от какого-либо влияния извне.
При подобной ситуации любая попытка греков проникнуть в глубь варварских земель была сопряжена с большим риском и могла кончиться для них печально. Однако действительность очень часто превосходит самые безудержные фантазии и догадки. По иронии судьбы, именно в это беспокойное время, когда греческие колонисты только закладывали первые камни в фундаменты стен своих будущих городов на северном побережье Понта, один из них сумел побывать в далекой стране исседонов или, иными словами, где-то в районе Южного Урала и Казахстана. Это самая дальняя точка в глубинах Евразии, до которой добирались представители античного мира.
Имя этого отважного путешественника – Аристей, сын Каистробия, уроженец Проконеса[62]. Полулегендарные сведения о нем приводит Геродот:
Рассказывают, что Аристей, один из знатнейших граждан в Проконесе, вошел однажды в валяльную мельницу и там умер: тогда валяльщик запер мастерскую и пошел уведомить родственников. В то время как по городу распространилась молва о смерти Аристея, какой-то кизикинец[63], прибывший из г. Артаки, возражал на это, уверяя, что он сам повстречался и беседовал с Аристеем на пути его в Кизик. Кизикинец возражал решительно; тем временем родственники покойного явились к мельнице с необходимыми принадлежностями для похорон. Но когда валяльню открыли, то не нашли в ней Аристея – ни мертвого, ни живого. Впоследствии, на седьмом году после этого, явился он, как рассказывают дальше, в Проконес, составил здесь ту поэму, которая у эллинов называется Аримасповой, и по составлении ее исчез вторично. Так рассказывают в городах Проконесе и Кизике.
Затем начинаются еще более невероятные чудеса. Ровно через 240 лет после своего вторичного исчезновения Аристей неожиданно объявился в Метапонтии, на юге Италии и повелел местным жителям устроить жертвенник в честь бога Аполлона, а «после него поставить изображение с наименованием его Аристея Проконесского».
На первый взгляд эта история напоминает скорее какой-то фантастический роман с превращениями духов, нежели реальный рассказ о человеке, совершившем удивительное путешествие в далекие восточные страны. Сильные сомнения вызывает и явно вымышленная дата создания «Аримасповой поэмы»: по Геродоту, она появилась за 240 лет до его дней, т. е. в конце VIII – начале VII вв. до н. э.
Но нас не должно смущать ни первое, ни второе. В нашем распоряжении есть одна надежная отправная точка – сама поэма. К сожалению, полный текст ее не сохранился. Несколько небольших отрывков из «Аримаспеи» можно найти в трудах более поздних авторов. Например, важнейший из уцелевших отрывков взят из работы византийского писателя Цеца, жившего в XII в.:
Исседоны, чванящиеся длинными волосами, – эти люди живут вверху, в соседстве с Бореем, многочисленные и очень доблестные воины, богатые конями и стадами овец и быков. Каждый из них имеет один глаз на прелестном челе; они носят косматые волосы и являются самыми могучими из всех мужей.
Более связный и полный пересказ содержания поэмы Аристея мы находим в геродотовой «Истории»:
Сын Каистробия Аристей, уроженец Проконеса, говорил в своей поэме, что по вдохновению Аполлона он прибыл к исседонам, что над исседонами живут одноглазые люди, аримаспы, над аримаспами – стерегущие золото грифы а еще выше – гипербореи, простирающиеся до моря. За исключением гипербореев все эти народы, начиная с аримаспов, постоянно воюют с соседями, так что исседоны вытеснены из своей земли аримаспами, исседонами вытеснены скифы, а киммериане, жившие у Южного моря