— Вчера ты был хохлом, — напомнил Гаврилов.
Крылов продолжил невозмутимо:
— При этом дело отнюдь не в «неумении работать как одна команда». Достаточно сложные коллективные действия, особенно «скорые» и не связанные с личной ответственностью, русские умеют делать хорошо и довольно споро. Адаптивность же русских людей вообще очень высока, а процесс «вхождения в коллектив» у нас проходит куда проще, чем это принято среди иных народов. Русский человек, оказавшись на новом месте, довольно быстро принюхивается и притирается.
Гаврилов поинтересовался мягко:
— Так в чем же проблема?
— В том, что русские не доверяют друг другу. Не то чтобы мы все считали друг друга «плохими» — чего нет, того нет. Дело совсем в другом. Доверие отнюдь не является синонимом так называемого «хорошего отношения к человеку». Вообще говоря, когда мы используем слово «доверие», нужно все время помнить, что доверяют не «человеку как таковому», а его возможностям, умениям, навыкам, способностям (сюда же, кстати, относятся и так называемые «моральные качества»). Оказываемое «доверие» совершенно не зависит от того, как мы относимся к данному человеку. Отец может обожать свою маленькую дочурку, но ни за что не даст ей сесть за руль или даже погладить ему брюки — просто потому, что она не способна водить машину или удержать в руке тяжелый горячий утюг. С другой стороны, тот же человек вверяет свою жизнь и здоровье врачу, к которому он не испытывает никаких чувств, — просто потому, что доверяет его образованию, способностям и навыкам специалиста.
При этом нужно иметь в виду, что такие способности, как пунктуальность (ну хотя бы прийти на запланированную встречу вовремя), — это тоже способности, а не только «моральные качества». Человек может быть удивительно симпатичным, очень хорошим, просто золотым и бриллиантовым — но при этом хронически опаздывать, терять деньги и срывать все и всяческие планы. Такие качества, как честность, умение «держать слово» и т. п., являются чем-то средним между «талантами» и «моральными нормами». Во всяком случае, это что-то такое, что зависит не только от наших добрых намерений, но что еще и «уметь надо».
Гаврилов снова напомнил мягко:
— Так почему тогда не доверяют друг другу русские? Я спрашиваю как скиф, учти.
— Потому что считают друг друга ни к чему не способными. Многие современные русские люди (особенно подвизающиеся в области бизнеса) думают о своих согражданах крайне скверно, полагая, что все они или пройдохи, или растяпы, но в любом случае мало на что годятся. Прежде всего это касается так называемых «деловых качеств», отчасти также и моральных. При этом недоверие друг к другу нисколько не мешает «хорошим отношениям»: можно ведь считать окружающих, как бы это сказать… добрыми, симпатичными, безобидными неумехами. В некоторых кругах такое отношение друг к другу довольно-таки распространено. «С хорошими людьми хорошо водочки выкушать, пивком отполировать». Но «дела делать» предпочитают (при возможности) с «западниками» или, на худой конец, с какими-нибудь «евреями», потому как «хоть и обманут, сволочи, зато не подведут».
Бабай-ага подумал, сказал с чувством:
— Нет, лучше пойду в иудеи!
Денис-из-Леса слушал Крылова краем уха, постоянно прислушивался к звукам из комнаты, даже от шумного окна отсел, наконец поднялся, сказал с виноватой усмешкой:
— Что-то Тора долго нет. Пойду загляну…
— Заглянь, заглянь, — посоветовал Откин саркастически. — Не очень глубоко только забирайся.
Денис-из-Леса исчез, а Крылов поморщился, сказал громче:
— То есть русские люди не доверяют другим русским людям, поскольку не верят в их (и свои тоже) возможности и способности (как деловые, так и моральные, например, «способность держать слово»). Оправданно ли такое отношение друг к другу? Да сколько угодно. Но тут есть одна тонкость: мы ведь не только нарываемся на это, но и сами способствуем. Люди (иногда бессознательно) ощущают, чего от них ждут (не «хотят», а именно ждут — это разные вещи), и так же бессознательно подстраиваются под «ожидания». Если с тоскливой обреченностью ждать, что «опять обломят», то всенепременно так оно и будет. Недоверие (даже бессознательное) плодит поступки, оправдывающие это недоверие, — что, разумеется, воспринимается как подтверждение того, что оно было оправданно.
Он сделал паузу, отхлебнул пива, а Гаврилов сказал мягко:
— Это верно, ибо человек, не доверяющий другим, но остро ощущающий свою к ним принадлежность, в конце концов начнет и к себе относиться с известным недоверием. Сознательно на эти темы он, конечно, не размышляет, но где-то в подсознании начинает шевелиться такая мысля: «Они не заслуживают доверия, они ничего не могут и не умеют. Я принадлежу к ним, я такой же, как они. Значит, и со мной что-то не в порядке».
— Хорошо сказал, — согласился Крылов. — Этот человек все свои ошибки и неудачи начинает понимать (опять-таки вне ума, где-то там на дне сознания) как проявления «изначальной порчи» (например, принадлежности к «нашему бедному-несчастному-больному народу»). То есть мы больше вообще не должны возвращаться к дискуссиям про этот обреченный народ! Он уж чересчур бедный, несчастный и больной! Можно бы и вытащить из болота… но на фиг стараться, когда на этом географическом пространстве мы развертываем державу скифов? А русские пусть останутся в древней истории, как гиксосы да всякие там поляне с древлянами!
Через открытую дверь было видно могучую фигуру Тора: вышел полуголый на кухню, там оделся. Слышно было, как хлопнула дверца холодильника, наконец явился, прижимая к груди запотевшие бутылки.
— Еще с уродами надо решать, — напомнил он. — Многие спрашивают насчет уродов!.. Мы ж теперь главный штаб скифизации, надо что-то решать!
Крылов посмотрел на него холодновато, но пиво из рук принял:
— А сам ты как считаешь?
— С уродами понятно, — ответил Тор, не задумываясь. — Дебилам весело жить не запретишь, но можно сделать, что смеяться им не захочется. Мы, скифы, это сделаем. Всех под нож! Сразу десяток ворон одним камнем: и генофонд почистим, и финансовое бремя со страны снимем, и политических противников… чик ножом по горлу — и лапти кверху!
— Самых могущественных противников, — подтвердил Klm с хмурой усмешкой, — это сообразуется не только с нравами скифов, но и с самыми демократическими установками. Только при демократии противники удушаются не так явно. Но вот что мне не нравится… Скифы убивали своих стариков!
Тор оскорбился:
— А разве нам кто-то велит их убивать? То были одни скифы, мы — другие. Да и те старые сведения можно объявить ложными. Мало ли что о скифах писали! Сами скифы о себе письменных свидетельств не оставили. Все, что о них знаем, это все со слов их злейших врагов! А что враги могут сказать хорошего?
Гаврилов сказал озабоченно:
— Все верно, все верно, кто спорит? Но дело в том, что со стариками в самом деле сейчас проблема. Во всем мире проблема, но богатые страны еще как-то тянут… хотя уже стонут, а у нас хребет вот-вот подломится. Еще пятьдесят лет назад, это всего миг, у нас был один пенсионер на десятерых работающих. Сейчас на двух работающих — один пенсионер. Которому надо не только платить пенсию, но и выпускать для него массу особых лекарств, непригодных остальному населению, строить для них дополнительные больницы с расширенными отделениями геронтологии, чего раньше не делали… Не буду перечислять, скажу, что дальше будет еще хуже: через пятнадцать-двадцать лет на каждого работающего придется по пенсионеру. Этого не выдержит экономика даже самых богатых стран.
А Откин буркнул:
— А если учесть, что пенсионеры имеют право участвовать в выборах, то понятно, что править будут они. И только в своих интересах. Ребята, Klm прав, хоть и ротмистр. Что значит, вовремя из армии смылся. С проблемой стариков что-то делать придется. Ни одна партия, что идет к власти, не может обойти этот больной вопрос…
Крылов помолчал, сердце предостерегающе стукнуло. Поинтересовался как можно безразличнее:
— Ни одна?
— Ни одна, — подтвердил Откин.
— Это старые молчат, осторожные. Зато новые должны что-то сказать, у них борьба за массы. Что сказал глава партии «За равные возможности»?
— Алексей? — удивился Откин. — Да, ты прав, ему отвечать пришлось. Правда, никто бы не догадался задать этот неприличный, даже непристойный вопрос, но раз уж я оказался в нужном месте и в нужное время… Как он увиливал, как увиливал! Это надо было видеть. Не дурак, как его дебилы, понимает, вопрос опасный…
— Ну и?..
— Наконец я прижал его прямо под телекамерами. Свет, юпитеры, микрофоны к носу! Деваться некуда, ты бы видел, как он провозгласил патетически: что если даже ему придется кормить сто стариков, то лучше останется без штанов и будет голодать, но отдаст последний кусок хлеба, последний ватт электричества, сам согреет их любовью…
Настало угрюмое молчание. Гаврилов завозился, вполголоса выругался. Откин буркнул:
— Красиво сказал. Я тоже подпишусь. И все… тоже. Как люди. Как люди сердца. Я не хочу ни у кого отнимать кусок хлеба, я хочу спрятать голову в песок, как страус. Я не хочу, чтобы у меня вообще был выбор: кому отдать этот единственный кусок хлеба — моему любимому деду или моему малолетнему сыну. Пусть кто-нибудь сделает этот страшный выбор, а я затем на уже полной продуктов кухне побурчу, что это было сделано негуманно, грубо, что я родился слишком рано… или слишком поздно, что моя возвышенная душа против таких жестокостей и суровостей бытия… Что, собственно, и есть горькая правда. Как ни смешно.
— Какой смех? — спросил тихо Раб Божий. — Мы все — люди других эпох. Недаром же не уживаемся в этой нелепой… Но что делать? Гаврилов прав, перед обществом очень серьезная проблема. Если с дебилами нас как-то да поймут, хоть обвинения в жестокости будут нас преследовать и в могилах, то со стариками так не пройдет. Мы их любим! Это наши родные, любимые. Если мы по молодости и ругались с ними, спорили, враждовали, уходили из их квартир, старались жить отдельно, чтобы вообще их не видеть, то со временем все больше убеждаемся в их правоте, их мудрости, их непрерываемой любви к нам, дерзким и неблагодарным… Ты знаешь, Костя, я все понимаю умом, я знаю четко, что угрожающий рост пенсионеров — гибель всей цивилизации, но если меня поставят перед выбором