Анка опустился на колени на фюзеляже над кабиной и показал землянину, сидевшему в кресле пилота, какие нажать кнопки, чтобы запустить программу взлета. После нескольких попыток всё получилось. Землянин очень устал, но жестами попросил Анку показать, что делать дальше. Анка улыбнулся и посоветовал землянину расслабиться.
Истребитель взревел и взмыл в воздух. Двигатели работали на максимальной мощности. Вертикальный взлет был ключом к скорости и адаптабельности марсианских истребителей, но он был и их ахиллесовой пятой. Ради этой способности машина должна была быть очень легкой и небольшой, и, вследствие этого, экипаж состоял всего из двух пилотов, и на борт мог взять очень мало грузов.
Волнение Анки стало сильнее тревоги. Он опустился на корточки на хвосте истребителя, словно спринтер на старте перед забегом. Машина поднималась всё выше и начала набирать скорость, и Анка почувствовал, что крылья у него за спиной поймали ветер и тянут его вверх. Тогда он оттолкнулся от корпуса самолета руками и ногами. Несколько мгновений свободного падения – и он ощутил, что крылья его держат и поднимают в воздух.
Ощущение было знакомое. Он превратился в флаг, хлопающий на ветру, в воздушный змей – как в тот день, когда они летели за буровым катером вместе с Люинь. Скорость истребителя была установлена на уровне крейсерской – то есть вполовину меньше той, с которой он мчался сюда, но всё равно это было намного быстрее, чем летел корабль Рунге. Истребитель летел в режиме автопилота, он сам держал путь к летному полю. Этой способностью обладали все марсианские истребители, так что даже в случае гибели пилота машины, совсем как в древности кони рыцаря, везли домой тела погибших хозяев.
Анка ощущал родство с этими древними рыцарями. Мятущаяся песчаная буря почти догнала его, она была подобна орде варваров, чьи лица скрывала пелена пыли. Анка напрягал мышцы спины и шеи. Он старался так управлять углом наклона крыльев, чтобы не врезаться в песчаный фронт с налета. Крылья были прочными, но тонкими, и если ветер и песок порвут их, тогда ему не миновать беды. Стало темнеть, до захода солнца оставалось всего полчаса. При нынешней скорости последнюю часть полета они совершат в темноте. Анке не было страшно. Всё будет хорошо – лишь бы только поскорее добраться до города. Анка посмотрел в сторону горизонта. Солнце на закате светило уже не так ярко. Его слепящий диск стал темно-золотым. Вихри песка порой закрывали солнце целиком, и тогда было видно только туманное гало. На линии горизонта темное небо и золотистая поверхность Марса сливались между собой, и песок походил на волны, вновь и вновь налетающие на море неба. Песок толкал Анку, бросал то вверх, то вниз. Несколько ударов оказались настолько сильными, что его швырнуло от одного борта истребителя к другому, как тростинку на ветру – от черноты к золоту. Весь мир качался то туда, то сюда.
Анка летел вперед, и его охватывала гордость, порожденная одиночеством. Между небом и землей ничего не было, и только он сражался с песком. В одиночестве было что-то торжественное, и это дарило Анке ощущение мира и покоя.
Песок налетал волнами, а сам он инстинктивно то нырял, то выныривал, стараясь сохранять равновесие. Пришлось посвятить этому все физические и умственные силы. Выбора не было – нужно было доверять только себе. Ни поддержки, ни товарищей, ни спасателей – только он один. Без этой веры он мог погибнуть. Сейчас он был войском в единственном числе.
Боль вгрызалась в надежду и веру, но боль была одинока и необъяснима.
Анка верил в себя. Он никому об этом не говорил, но считал, что может себе доверять. Ему не нравились разговоры про спасение – спасение цивилизации, планеты, человечества. Нет, ни во что такое он не верил. Никакого спасения человечества не существовало. Нельзя было считать справедливостью случаи, когда кому-то давали погибнуть, чтобы спасти всех. Те, кто утверждал подобное, либо пытались обмануть других, либо накрепко обманули себя. Спасти можно было только конкретного человека. Вот и всё.
«Если нельзя спасти всех, какой смысл спасать кого-то одного?» – написал Достоевский в «Братьях Карамазовых». Но что ему ответил Камю? «Если нельзя спасти одного человека, какой смысл спасать многих?»
Анка начал уставать. Ветер усиливался, а его тело стало вялым. Крылья, на которые намело песка, стали проседать. Анка всем телом сражался с бурей, он смотрел вдаль, а закат угасал. Города всё еще не было видно. Он летел уже долго, а путь всё еще был далек. Анка расставил руки в стороны, обнял пустоту неба, как если бы обнимал надежду. Что-то сверкнуло, и он ощутил, что песок, словно бритва, резанул его по лицу. Придя в себя, Анка притянул руки к себе, закрыл ими грудь.
Он стал думать о Люинь. В последний раз вот так он летел вместе с ней, а сейчас был один. Он жалел о том, что не взял с собой маленький самолетик, подаренный ему Люинь. Жалел и о том, что ничего не написал ей. Возможно, подсознательно он опасался такого исхода, потому и не стал ничего сообщать Люинь. А теперь он об этом жалел. Он мог думать только о ней, только ее не в силах был забыть. Она спросила его, верит ли он в вечную любовь, а он сказал, что не верит. Он никак не думал, что Люинь, хоть она и была романтична, станет задавать подобные вопросы. Но она спросила, и его ответ ее расстроил. Но он вправду не верил ни во что вечное. Он верил только в то, что происходит здесь и сейчас. А она была не похожа ни на кого. Разве много таких, с кем можно было летать – рядом и всю жизнь? Она была единственной. Она навсегда останется в его сердце.
Тьма и песок наступали на него со всех сторон. Анка зажмурился, чувствуя, как его качают невидимые волны. Он собрал воедино всю свою храбрость, напряг все мышцы до единой и положился на надежду в море беснующейся бури. Открыв глаза, он увидел впереди голубой город.
Ганс
Ганс сидел рядом с Галиманом. В палате было тихо, как ночью в пустыне. Он долго сидел неподвижно, как статуя. Пожалуй, он был даже неподвижнее старика, лежавшего на кровати. Свет не горел, и тьма ночи скрывала всё. Безмятежный лунный свет словно бы обвивал две статуи легкой вуалью, дарил холодное утешение их безмолвной тоске.
«Галиман, ты мог себе представить такой исход?»
Ганс закрыл лицо руками, наклонился, оперся локтями о край кровати. Он не рыдал, не произносил яростных проклятий. Ему было так больно, что приходилось напрягать все силы, чтобы владеть собой. Старик, лежавший на кровати, выглядел исхудавшим и хрупким. Его редкие волосы разметались по подушке, к телу было присоединено множество тонких трубочек, тянущихся к многочисленным приборам.
«Жизнь обречена на то, чтобы наполниться сожалениями. Верно, Галиман?»
Ганс положил руку на плечо старика, как часто делал сорок лет назад. Его пальцы прикоснулись к костям. Казалось, в больничную рубашку облачен скелет. Ганс не стал убирать руку. Он словно бы надеялся передать телу старого друга свое тело и свои чувства, вернуть его к жизни. Но старик ничего не чувствовал.
Ганс осторожно убрал руку. Он встал, подошел к окну, распахнул створки и перегнулся через подоконник. Казалось, часы в палате остановились. Там, где заканчивалась жизнь, казалось, и время останавливалось.
Ганс не знал, как вспомнить последние сутки, самые важные двадцать четыре часа в его жизни.
Двадцать четыре часа назад он находился в Зале Совета, устало дождался окончания дебатов, а потом смотрел на то, как уборщики начали наводить в зале порядок. Он устал, но не огорчен, он волновался, но сохранял решимость. Он не знал будущего, но верил, что сделал всё, что мог.
Только что он повздорил с Хуаном.
«Мы должны послать спасателей к землянам», – сказал Ганс.
«Не нужно этого делать», – ответил Хуан.
«Почему?» – спросил Ганс.
«Они не похитили никаких важных секретных данных», – сказал Хуан.
Ганс не желал сдаваться, Хуан тоже.
Тогда Ганс приказал Хуану созвать срочное совещание всех руководителей Системы Полетов. Хуан неохотно согласился, хотя и настаивал на том, что в этом нет никакой необходимости. В это время Хуан еще не знал, что грузовой шаттл совершил вынужденную посадку. Только интуиция подсказывала ему: позволить землянам бежать было ошибкой.
Оставшись в Зале Совета, Ганс ждал Хуана и других руководителей. После царившего здесь еще совсем недавно шума и гама, в зале было как-то особенно тихо. Дурные предчувствия Ганса нарастали, хотя он всеми силами гнал их, считая, что это всё от усталости.
Он не знал, давно ли уже сидит здесь, но за это время перед его мысленным взором пролетело так много событий и этого дня, и всей его жизни. Он думал о старых друзьях, о четырех десятилетиях конфликта и дружбы между Марсом и Землей. Уборщики держались на расстоянии от него, не хотели его беспокоить. Ганс, глядя на их работу, чувствовал себя посторонним – зрителем, который следит за тем, как на сцене опускается занавес.
Он ждал Хуана и его подчиненных. Но вместо этого пришла ужасная новость. Ганс не в силах был поверить собственным ушам. Его руки сжали плечи вестового, как кандалы. Он потребовал подробностей – надеялся, что подробности позволят ему убедиться в том, что это неправда. Он так хотел, чтобы это было неправдой.
«Когда я увидел тело этого мальчика, Галиман… – Ганс резко отвернулся от окна и устремил взгляд на старика на кровати – …знаешь, как сильно мне захотелось, чтобы там лежал я, а не он?»
Он ударил кулаком по груди – словно только так мог успокоить свое сердце.
Он снова увидел это, опять к нему вернулись жуткие, но неизбежные воспоминания. Он не мог этого забыть, он не мог себе позволить забыть это. И он заставлял себя снова вспоминать эти ужасные чувства.
Парень лежал на одинокой кровати посередине комнаты. Стены были темно-синими и пропускали совсем немного солнечного света.