Он лежал в тени. Ганс медленно, шаг за шагом, подошел к нему. Он был укрыт белой простыней, и казалось, что он умер во сне, но вблизи стало заметно, как исковеркано его тело под простыней от множественных ударов и тяжких травм. Ганс приподнял простыню и заставил себя увидеть страшную правду. Потом он осторожно опустил простыню.
Тело парня походило на искореженную машину. Голова и лицо были разбиты до неузнаваемости. Руки и ноги были сломаны во многих местах, поврежденные ребра торчали из порванной кожи, как ножи. Несколько длинных красных рубцов напоминали раны, полученные в схватке, но Ганс понимал, что это такое: это были следы отчаянных попыток хирургов спасти парня. Но никакой возможности спасти парня, упавшего с неба, конечно же, не было. Все его кости были переломаны. А на куски тело не разорвало только потому, что он, ставший жертвой песчаной бури, был в скафандре.
Ганс протянул дрожащую руку, чтобы прикоснуться ко лбу погибшего, и его сотрясли беззвучные рыдания. Он дрожал, как осенний лист.
«Это я виноват. Галиман, ты понимаешь? Это я виноват!»
Ганс с такой силой нажал на подоконник, словно хотел вдавить его в землю.
«Умереть должен был я. В юности я представлял себе вот такую свою судьбу, но из-за того, что я утратил отвагу, он погиб вместо меня, из-за моей ошибки. Не говори мне, что это неправда. Это правда, и это я виноват.
Я обманывал себя, тешил пустой надеждой, но при этом я ничего не сделал. Я говорил о мире, об общении, но при этом позволил желанию завоеваний расти подобно сорнякам. Я думал, что можно остановить войну моими приказами, но, когда войско горит желанием воевать, разве я могу встать на его пути? И не Хуан в этом виноват. Он – всего лишь язычок ревущего пламени, а меня это пламя поглотило.
Когда мне сообщили о побеге землян, знаешь, что я в тот момент подумал? Я не подумал об их безопасности: я подумал только о том, как это происшествие скажется на переговорах с Землей. Я смотрел на этих двоих не как на людей, а как на некое средство. Анка не должен был погибать. Если бы мы сразу же отправили спасательные корабли, все остались бы в живых. О чем мы только думали? Мы словно в шахматы играли!
Анка погиб вместо меня. Он погиб вместо юности старого дурака. Позор, стыд и позор мне».
Ганс сжал кулаки, до боли зажмурился. Он высунулся из окна и запрокинул голову. Он будто бы пытался выпустить сжатый воздух из легких долгим воем. Но он не проронил ни звука. Его окутывал лунный свет. Его руки и плечи были напряжены, как лист железа.
Миновало немало времени, прежде чем Ганс опустил плечи. Он чувствовал себя еще более усталым. Он отвернулся от окна и, снова сев у кровати Галимана, стал смотреть на умиротворенное лицо старого друга.
«Я не сказал тебе, старина, что моя Люинь любила этого парня. Не знаю, как посмотреть ей в глаза. Я принес столько боли тем, кого любил. Сколько у меня грехов…»
Ганс стоял у окна. Когда он вернулся к кровати Галимана, он стал немного спокойнее. Была глубокая ночь. В окнах палат больницы гасли огни.
«Галиман, я плохо поступал со многими, включая тебя.
Я наблюдал за голосованием, в результате которого было принято решение покинуть твой город. Ты сердишься на меня? Ты недоволен тем, что я с тобой не посоветовался? Ты и теперь, как прежде, станешь спорить, пока не убедишь меня. Когда очнешься, будешь кричать и трясти кулаками? Надеюсь, что так и будет! Я вправду очень на это надеюсь. Тогда я пойму, что ты – это действительно ты, и мне будет легче».
Ганс опустил голову. Столько всего случилось за один день – и словно бы ради того, чтобы свести его с ума. Люинь взбунтовалась – совсем, как Квентин, а потом произошла жаркая перепалка с Хуаном. А потом пришла новость про Анку, и всю ночь шли поиски, а потом за его жизнь отчаянно бились хирурги, а утром он увидел его мертвое тело. И наконец, когда Ганс уже буквально валился с ног, ему пришлось председательствовать на голосовании в Совете.
«Может быть, настал тот день, когда обе наши жизни закончатся».
Утром на голосование в Совете были выставлены два предложения. Одно прошло, а второе нет. Прошло предложение Скалолазов о плане переселения и использовании воды с Цереры. Это было предсказуемо. После жизни в запечатанной коробке больше полувека сама мысль о возможном переселении в открытую среду обитания была невероятно притягательна. Не прошло предложение Хуана атаковать Землю. Хуан месяцами набирал ради этого поддержку, и казалось, предложение гарантированно пройдет, но тут пришла новость о гибели Анки. Законодатели не смогли проигнорировать его жертвенный поступок. А спасенные земляне из благодарности согласились сделать всё возможное, чтобы помочь Марсу в предстоящих переговорах с Землей.
Было еще несколько небольших предложений. Такое голосование случалось только раз в год, и большую часть предложений предварительно горячо обсуждали через посредство центрального архива. Так что в данном случае голосование было чисто формальным. Серьезные расхождения во мнении грозили только самым важным решениям.
Ганс исполнял свой последний долг перед уходом с поста консула. Через куполообразный потолок светило солнце – мирное, как всегда, ничего не ведающее о горе и печали людей, и озаряло всех. Ганс вел заседание по знакомому протоколу, спокойно и привычно. Невзирая на все волнения и тревоги, пережитые за ночь, он вел себя как консул.
Когда Ганс ставил печать и подпись на окончательной резолюции, утверждавшей план Скалолазов, его рука на мгновение замерла. Он понимал, что, как только подпись и печать будут поставлены, город, за который они с Галиманом были готовы отдать жизнь, станет историей.
Ганс сохранял спокойствие. Он ждал ночи, бездна которой утихомирит бурю в его сердце.
Обычно Ганс противился тому, чтобы впадать в размышления о прошлом. Он опасался, что воспоминания принесут с собой слабость и растерянность. Но порой он всё же медленно открывал ворота шлюза своего сердца, и во время этого печального ритуала в сердце бурным потоком врывались воспоминания. Тогда Ганс стоял под водопадом памяти, и невидимая вода била по его телу.
В детстве он жил в домах из камня и песка. В архивных фильмах он видел древние марсианские постройки – полуземлянки, но в таких жилищах ему жить не довелось. Самым ранним, что он помнил, были холодные пещеры, в которые проникали звуки и зрелища войны. Окружавшие его люди готовились к войне, вели военную разведку, дрались, наблюдали, шли в атаку, отступали. Ожидание сменялось ужасом, за ужасом снова приходило ожидание, и так далее… И смерти… так много смертей. Дома, рассыпавшиеся в прах у него на глазах. Самые первые жилища на Марсе находились в пещерах, которые были снаружи покрыты металлом. Металлическая обшивка, в связи с малым количеством металлов, была тонкой и не очень хорошо защищала от радиации. Во время бомбардировок эти жилища часто обрушивались и превращались в могилы для своих обитателей. Двадцать лет марсиане сражались за жизнь в таких тяжелейших условиях, до тех пор, пока Галиман ближе к концу войны не совершил прорыв в строительстве.
Стекло на Марсе получить было проще всего. Стекло было легко плавить, ему легко было придать нужную форму с помощью сжатого воздуха. Разрушенные стеклянные постройки было довольно просто отстроить заново. Дома Галимана представляли собой не просто постройки – это были настоящие экосистемы в миниатюре. Дома производили энергию, регенерировали воздух, обеспечивали циркуляцию воды, выращивали живые организмы, ликвидировали отходы. Они были похожи на эквилибристов, осторожно державших на шестах сразу несколько вращающихся тарелок. В разгар войны марсиане зарывались под землю, а потом быстро выстроили новые жилища – будто бы надули стеклянные пузыри.
Ганс не был свидетелем кровопролитных баталий прошлого. Его война велась в космосе, и даже позже, будучи пилотом, он не видел лиц своих противников. Из детства ему запомнилось несколько взрывов – без пламени, без воющих в небе бомбардировщиков, без туч пыли и дыма. Тяжелая металлическая бомба просто падала на поверхность планеты, врезалась в почву и с глухим звуком взрывалась. От взрывов рушились горные склоны, подкашивались стены пещер, обитатели которых погружались в вечный сон. Такое происходило всего раз в несколько месяцев, но дни в промежутке от бомбежки до бомбежки были полны страха и ужаса. И чем реже такое случалось, тем страшнее становилось ожидание. Марсиане привыкли жить в темноте, не видя неба. Так они и жили до тех пор, пока дома Галимана не дали им возможность спокойно смотреть на приближающиеся ракеты. Дома подарили марсианам возможность смотреть на небо отважно, не прятать свой страх перед космосом и хрупкость своих сердец.
– Галиман, в те годы ты был так отважен. Тебе еще и двадцати не исполнилось, а ты уже не боялся стукнуть кулаком по столу, отстаивая свой план перед старейшинами. И, что удивительно, никто из них не бесился из-за этого. Ты помнишь об этом? Ты был гением, рыкающим львом.
Ты мог бы представить сегодняшний день? Все мы тогда были так молоды – вернее даже сказать, юны. Помнишь, как мы выпивали и хвастались, представляя себя столпами будущей республики? Да, конечно, тогда мы просто шутили, но мы сумели осуществить эти мечты. Никто у нас не отнимет того, что мы совершили. Но скажи, ты доволен? Похожа ли ныне живущая республика на ту, которую мы воображали в мечтах?
Ты всегда был слишком горделив. Именно из-за твоей гордыни твои враги ненавидят тебя, именно из-за нее тебя любят твои друзья. Ты слишком горд – и ты никогда не хвастался своими достижениями. Ты считаешь это ниже своего достоинства. Ты никогда не упоминаешь о своем вкладе в дело республики, ты позволяешь другим говорить что угодно о твоих постройках – даже тогда, когда их считают какими-то мелочами, чем-то таким, о чем и упоминать не стоит. И только я знаю, как дорого тебе всё то, что ты сделал. Ну, почему ты не отвернешься от своей гордыни и не признаешь это? Ведь ты же влюблен в свою технологию, в свои творения, ты настолько им предан, что тебе приносит жуткую боль любая критика любой мелочи. Даже в те выходные, когда болезнь в итоге приковала тебя к постели, ты изучал теплопроводность материалов на основе кремния, чтобы внести улучшения в конструкцию стеклянных жилищ. Почему ты не можешь сказать об этом всем? Нет ничего стыдного в том, чтобы заботиться о своих творениях. Не будь ты таким гордецом, быть может, тогда те, кто тебя не понимает, не видели бы в тебе старика, задравшего нос и живущего былой славой. И кто-то захотел бы помочь тебе сделать наше будущее более прекрасным.