Мне тогда стало жутко холодно. Наверное, даже губы побелели. Чанья, сидевшая рядом со мной, схватила меня за руку. У нее пальцы были ледяные. Я обвела взглядом зал, и у меня было такое впечатление, словно я вижу перед собой безликое море человеческих голов. Освещение было таким ярким, а голос оратора вылетал из динамиков жутко громко. Я была напугана и оставалась на своем месте исключительно по привычке. Думаю, это был самый долгий день в моей жизни.
Рейни подождал, пока Люинь немного успокоится, и сказал:
– Не относись к этой чепухе слишком серьезно. Не стоит прислушиваться к человеку, который столь откровенно и намеренно напал на тебя.
– Сейчас всё нормально, – сказала Люинь. – Мне довелось пережить несколько подобных атак, так что я к ним привыкла. Мне кажется, он не пытался нарочно наброситься на меня. Та радость, которую я слышала в его голосе, была радостью человека, говорящего правду. Мне безразлично, пытался ли он сделать мне больно. Мне важно понять, говорил ли он правду. – Она посмотрела на Рейни. – Скажите мне… мой дед наказал моих родителей?
– Да.
– Их… обвинили в измене Марсу?
Рейни ответил не сразу. Он снова опустился на колени рядом с Люинь и тепло посмотрел на нее.
– Это было давно. Не имеет значения, в каком преступлении их обвинили. Имеет значение вот что: твой дедушка надеялся, что тебя кое-чему научит Земля.
– Чему Земля могла меня научить?
– Твой дед… На самом деле, он поддерживал многое из того, о чем говорили твои родители. Но он консул, а потому не имеет права поддерживать такие точки зрения официально.
– Поддерживать… какие именно точки зрения?
– Об экономической свободе и свободе выбора карьеры. Твои родители хотели этого больше чего бы то ни было, но твой дед никак не мог оказать им в этом поддержку. Если бы он это сделал, рухнули бы и целостность центрального архива, и целостность нашей экономики. Он понимал необходимость управления жизнью на Марсе в этом ключе, но кроме того он понимал, что духовная свобода творчества зачастую обуславливается свободой индивидуума управлять собственной жизнью и своей средой. Однако, будучи консулом, он не мог открыто выразить подобное мнение. Ты понимаешь?
– А дед как считает, какая система лучше – наша или земная?
– Тут дело не в том, какая система лучше. Вопрос в том, могли ли мы когда-либо сделать выбор. Мы выиграли в войне только благодаря централизации: мы собрали все свои познания в одном пространстве и принимали решения на основании всеобъемлющих знаний. На самом деле электронное пространство центрального архива старше нашей республики. Всё наше искусство, вся политика были построены на этом фундаменте. Вопрос выбора не стоял. Вопрос был в другом: какая дорога продиктована историей. И твой дед лучше любого другого знает, что нам нашу историю выбирать не приходилось.
Пять лет назад, когда вся республика спорила о том, отправлять ли тебя и других учащихся на Землю, голос твоего деда был решающим во время последнего голосования по этому предложению. Можешь понять почему? Будучи консулом, он председательствовал в кризисный момент, когда голоса «за» и «против» разделились поровну, и решение было принято благодаря тому, как проголосовал твой дед. И на самом деле именно он выбрал название для вашей группы – «Меркурий». Он избрал имя посланца богов, бога торговли.
– Хотите сказать, что дед отправил меня на Землю… чтобы я поняла своих родителей?
Рейни не стал отвечать на ее вопрос прямо. Он вздохнул.
– Я много раз слышал, что он говорил, как сильно ты похожа на мать…
Люинь вспомнила сумерки в своей спальне – первый вечер после ее возвращения на Марс, и у нее к горлу подступил ком.
– Но что за человек мой дедушка на самом деле? – спросила она.
После долгой паузы Рейни ответил:
– Твой дед – старик, на плечах которого лежит тяжкая ноша.
Люинь не смогла сдержать слезы. Сомнения, терзавшие ее сердце столько дней, выплеснулись в этих слезах вместе с волнением и переживаниями, копившимися тысячу восемьсот дней.
– Доктор Рейни, вы изучаете историю?
– Нет, не сказал бы, – ответил Рейни. – Но что-то об истории знает каждый. Что-то уникальное, пережитое на своем опыте и понятое.
– Вы могли бы мне рассказать больше?
– Сегодня уже поздновато. Может быть, в другой раз.
Рейни обнял Люинь и бережно похлопал по плечу. Люинь прижалась к нему, безмолвно плача. Она давно так не плакала. Она прощалась с танцами, а со смертью родителей она сегодня соприкоснулась так же явно, как с тем, что у нее сломана нога. Она смотрела на небо, на поверхность родной планеты, на далекие звезды, до которых никогда не дотронется.
Рейни подождал, пока она не успокоилась окончательно.
– Пора спать, – сказал он. – Завтра всё станет лучше.
Они покинули обзорную площадку, залитую темно-синим светом, словно дно океана. Рейни повез Люинь в палату. Казалось, извилистые, тускло освещенные безлюдные коридоры полны тайн. Вертелись колеса коляски, проезжающей мимо лабораторий, приборов, операционных и палат, где спали пациенты.
Когда они повернули за последний угол перед палатой Люинь, перед ними возникли две темные тени.
Люинь вскрикнула. Темные фигуры тоже вскрикнули. Рейни включил в коридоре яркий свет. Люинь прищурилась и разглядела Анку и Миру.
– Что вы тут делаете?
– Пришли тебя навестить! – воскликнул Мира. – В палате никого не оказалось, и мы подумали, что ты еще в операционной. Решили подождать.
– Мы не так давно пришли, – добавил Анка.
Люинь была тронута.
– Что же вы свет не включили? – по-доброму укорила она своих друзей.
Мира улыбнулся:
– А мы рассказывали друг дружке детские страшилки. Их всегда лучше рассказывать в темноте.
Анка молчал. Они с Люинь смотрели друг на друга. Его синие глаза тепло блестели.
– Тебе хорошо бы вот это съесть, пока не остыло, – сказал Анка и протянул Люинь контейнер.
– Что это?
– Пудинг от старика Маури, – весело сообщил Анка. – Недалеко от моего дома есть его лавочка, я мимо проходил и заглянул туда. Прикупил несколько вкусностей перед твоим выступлением.
– Ты не представляешь, как трудно было найти место, чтобы это разогреть, – сказал Мира. – Мы в несколько магазинов ходили, но они все уже были закрыты. Кое-куда мы опоздали всего на пару минут.
Он добродушно рассмеялся. Люинь с радостью смотрела на его темное круглое лицо.
Она улыбнулась, перевела взгляд на Анку, но тот молчал. Его глаза были такими же ясными, как всегда. И пусть он ничего не говорил. Сказанное было не так важно, как то, что помнилось.
Люинь заглянула в контейнер и вынула маленькую десертную тарелочку. Она откусила кусочек пудинга, и сладость растеклась по ее языку. Смеясь, она предложила Анке и Мире угощаться, но оба начала заверять ее в том, что они на диете, так что пусть она съест весь пудинг сама.
– Ни за что, – объявила Люинь. – Сегодня я командую. Вы должны порадоваться вместе со мной.
Парни взяли себе по кусочку и съели, не оставив ни крошки.
Ночь была тихой и гладкой, как вода в безветренную погоду. Яркий свет озарял лица друзей, забывших о времени. Пустынный коридор растянулся в пространстве и наполнился эхом звуков и ароматов дома.
В гостинице ночью
Эко стоял у прозрачной стены своего гостиничного номера и смотрел на небо. Из трех нынешних лун Марса он видел две. Лунный свет был не таким ярким, как обычно. Дул сильный ветер. Эко не слышал его шума, но видел песчинки, бьющиеся о стену. Похоже, надвигалась песчаная буря.
Было поздно, но Эко не хотелось спать. Он был изможден, но покой не приходил к нему. Вернувшись из больницы, он долго мерил шагами темную комнату, садился, вставал, разговаривал сам с собой, со своей невидимой судьбой. Никогда в жизни он не сомневался в себе так, как сейчас. На Земле он был успешным кинорежиссером. С какого-то момента ему казалось, что он нашел дорогу к своему будущему – оставалось только поддерживать в себе страсть к борьбе и стремление идти вперед.
Полет на Марс всё переменил.
Эко давно противостоял большому бизнесу. Как и его предшественники в далеком прошлом, не желавшие вписываться в русло мейнстрима, он презирал блокбастеры, рассчитанные на «большой супермаркет», где всё имело одинаковое содержимое, одинаковые упаковки, одни и те же темы, одних и тех же героев, как миллион раз в прошлом. Эко создавал свои фильмы для «ярмарки мастеров». Он называл мейнстримных киношников рабочими дронами, потому что каждый из них отвечал только за крошечную часть конечного продукта и никто из них не мог управлять общей картиной. И что самое худшее, эти люди были довольны своим монотонным, совершенно не творческим трудом. Эко почти никогда не посещал веб-пространство «большого супермаркета». Он высмеивал фильмы, которые заигрывали со зрителями ради прибыли точно так же, как над крекерами в виде зверушек. Он презирал людей, делавших покупки, руководствуясь советами рекламы и следуя моде. Точно так же Эко потешался над тупоголовыми, помешанными на социальном статусе аристократах восемнадцатого века. Он творил ради того, чтобы сопротивляться, им двигало инстинктивное неприятие готовых формул. Он был сосредоточен на своем искусстве, на погоне за личным и уникальным. Его фильмы воевали с поклонением деньгам, против умножения пошлости ради оболванивания зрителя. Эко считал, что стоит на стороне истины, критикуя тупость многих ради того, чтобы подчеркнуть страдания меньшинства.
И вот теперь он был вынужден вступить в противоречие с самим собой и усомниться в своих фундаментальных убеждениях. Этот визит на Красную планету бросил вызов его воображению. Только теперь, когда ему скоро нужно было возвращаться на Землю, он увидел перед собой более сложную картину и более ясный смысл.
Впервые в жизни он с особой ясностью осознал, что всё, чем он занимался на Земле, не противостояло коммерциализации, а только укрепляло ее. Он не бросил вызов логике коммерции, а только выдавал новые продукты для продажи и приобретения. Он считал своим тотемом одинокого волка, но теперь осознал, что волк фальшивый, хотя сила тотема реальна. Символы означали имитацию, а имитация означала потребление. Оскорбления, которые он бросал Теону, рикошетом отлетали к нему и били так же больно, как ему хотелось ударить Теона. Он тоже был добровольным участником экономики потребительства, производителем желаний. Его творчество было языком, но этот язык не слишком сильно отличался от соблазнов и приманок Теона. На самом деле он никогда по-настоящему не уходил от шаблонов своего коммерческого общества. Он помогал коммерции, он способствовал погоне за символическими удовольствиями, а верные поклонники покупали его фильмы и мемы. Он снимал сцены нищеты, а эти образы обогащали состоятельных людей. Он просил субсидирования у тех, кто сидел в роскошных кабинетах в небоскребах, а потом с помощью этих денег ловил в объектив одинокие души. С помощью этих пойманных кадров он создавал еще больше денег, которые отдавал людям в небоскребах. Снова и снова он играл свою роль в том, чтобы этот цикл возобновлялся. Те, кого он запечатлевал в своих фильмах, их не видели. Ему никогда не приходила в голову мысль о том, чтобы отдавать свои фильмы бесплатно, хотя на Марсе эта мысль показалась ему восхитительной. А на Земле само это понятие выглядело нелепым, непрактичным.