В конце коридора находилась металлическая двустворчатая дверь. Лаак провел ладонью сверху вниз перед дисплеем сканера, ввел код и нажал на три кнопки. Бесшумно и медленно начали открываться две тяжелые створки дверей. Люинь затаила дыхание, всматриваясь в расширяющуюся полоску света. Постепенно двери открылись окончательно, и перед Люинь предстал огромный зал, уставленный стеллажами. Люинь обвела видимое пространство зала жадным взглядом. Зал имел форму не совсем правильного круга. Ряды стеллажей уходили в бесконечность. Каждый из изготовленных из какого-то коричневого металлического материала стеллажей был высотой около трех метров. Они стояли ровными рядами – совсем как войско в ожидании приказа.
– Чье досье ты желала бы просмотреть? – спросил Лаак.
– Моего деда, – ответила Люинь. – И, если можно, моего прадеда. И моих родителей, конечно.
Лаак кивнул и повел Люинь в западную сторону зала. Она не сомневалась, что о ее запросе он догадывался до того, как она пришла, и теперь лишь четко следовал протоколу. Они шли по главному проходу между стеллажами. Лаак шагал решительно и ровно.
Люинь высоченные стеллажи казались стенами, украшенными ячейками с крошечными фотографиями, на которых были засняты улыбающиеся лица. Эти фотографии походили на ряды светящихся кнопок, вытянувшиеся вдоль горизонтальных полок каждого из стеллажей. У Люинь было такое впечатление, что она шагает мимо миниатюрного мира, сплющенного до двух параллельных поверхностей.
– Дядя Лаак, у каждого марсианина здесь есть досье? – спросила Люинь, и ее голос эхом разлетелся по громадному пространству.
– Верно. У каждого.
– Но зачем нам это нужно? Разве вся информация не собрана в центральном архиве?
Лаак на ходу ответил:
– Не стоит полагаться на любую из разновидностей хранения чего бы то ни было, а еще хуже – полагаться на единственную форму хранения. По этой самой причине хранилища Швейцарского банка сохранялись еще очень долго после популяризации электронной валюты.
– И что же, здесь хранятся не только сведения, но и предметы?
– Для некоторых людей есть и такие единицы хранения. Но не для всех.
– И что же это за предметы?
– Дары от самого человека или от его наследников. Иногда артефакты, имеющие историческое значение.
– И это не зависит от положения или статуса человека?
– Нет, не зависит.
– А мои родители что-то оставили после себя?
Лаак остановился и посмотрел на Люинь. Его взгляд смягчился, утратил официальность и отстраненность. На мгновение Люинь увидела перед собой того дядю Лаака, который был ей знаком с детства.
– За их наследие отвечаешь ты. Если ты что-то найдешь… ты можешь даровать это Хранилищу. Если захочешь, конечно.
Люинь немного смутилась и опустила глаза. За поиски наследия семьи отвечала она, а вопросы задавала такие, какие задал бы посторонний, знавший ее семью лучше, чем она. Во взгляде Лаака она прочла тревогу за ее состояние. Ей показалось, что морщины около глаз и в уголках губ Лаака стали глубже. Теперь они были заметны даже тогда, когда старик был совершенно спокоен. Казалось, его лицо было скалой, которую тысячелетиями обтесывали морские волны, а не берегом, которые волны бы давным-давно разгладили. Он выглядел намного старше своего возраста. Его силуэт терялся на фоне огромных стеллажей.
– Дядя Лаак, – проговорила Люинь, – я знаю, что вы правы. То, что говорят другие, не заменит моего мнения, и сохранение наследия моей семьи – это мое дело. Но я должна понять кое-какие факты. Без этих фактов я не могу сформировать свое мнение.
– Например?
– Например… много ли человек убил мой дед?
– Не больше, чем другие воины, и не меньше.
– Мой дедушка подавил революцию и протесты на Марсе в то время, когда были живы мои родители?
– Да.
– Зачем?
Лаак промолчал. Люинь вспомнила, что он приводит только факты, а не причины. Она опустила глаза.
Немного подождав и убедившись в том, что у Люинь больше нет вопросов, Лаак пошел вперед. Люинь зашагала за ним.
Они шли и шли вдоль рядов миниатюрных портретов, миновали замершие на лицах улыбки и жизни тех, кто уже был мертв. Они оставляли позади души всех тех, кто когда-либо жил на Марсе. Взгляд Люинь скользил от одного лица к другому. В этом мире полок и портретов не было никакой разницы между живыми и умершими. Имена здесь были расположены по алфавиту, и никто никоим образом не выделялся – ни по возрасту, ни по чину, ни по месту в истории. Для каждого имелось место на полках, словно так было и задумано с самого начала. Прожили люди несколько десятков лет в ином мире – и возвратились сюда.
Над каждым миниатюрным портретом располагался ящичек. К нему был прикреплен маленький дисплей, показывающий изображения и текст. Проходя мимо стеллажей, Люинь замечала знакомые пейзажи, школьные классы, горные разработки в пустынной местности, она видела то Юпитер, то всю галактику. Фрагменты текста чаще всего были отрывками будничной жизни. У Люинь глаза разбегались. Ей казалось, что все эти бесчисленные мелочи попадают в ее сознание, вращаются там и приобретают внешность каких-то мужчин и женщин. Она не знала, могут ли эти детали действительно отражать чью-то сущность и много ли нужно подробностей, чтобы облик человека стал реальным. Она не понимала, как между собой соотносились облик и человек.
– Дядя Лаак, – проговорил Люинь. – Вы давно работаете в Хранилище?
– Уже тридцать лет.
– Это долгий срок. А раньше вы были суперинтендантом в Системе Образования?
– Был, но это не было постоянной работой.
– Вам нравится работать здесь?
– Да.
– А почему?
– На этот вопрос нет ответа. – Лаак бережно провел кончиками пальцев по фотоснимкам на ближайшей полке, медленно шагая вдоль нее. – Тебе, пожалуй, будет трудно это понять. Тебе хочется увидеть все возможные варианты выбора и затем разумно избрать тот вариант, который тебе больше по душе, обосновав свое решение теми или иными причинами. Но в реальности ты живешь и чем-то занимаешься, и это становится частью твоей жизни. И твоя жизнь тебе понравится без нужды делать выбор. Я могу сказать тебе, что знаком со всеми полками здесь и могу отвести тебя всюду, к кому угодно, куда ты только пожелаешь. За тридцать лет, что я здесь работаю, не произошло ни одной утечки информации с нарушениями правил. Я знаю это место так же хорошо, как самого себя. Здесь никогда не возникало беспорядка, к каждому человеку отношение в точности такое же, как к любому другому. Это моя жизнь. Это крепость. Что бы ни происходило снаружи, никто не потревожит хранящиеся здесь души из прошлого.
Люинь посмотрела на прямую спину Лаака и вдруг позавидовала ему. Он говорил с такой убежденностью, а она не могла найти в своем сознании ни единого верования, за которое могла бы удержаться так же крепко. Ценой этой убежденности для Лаака были десятки лет. И хотя он говорил тихо и спокойно, Люинь знала, что никто не осмелится с ним спорить. Это была сила. Настоящая сила слов.
Они остановились. Лаак вытащил тоненький дисплей из одного ящичка и протянул Люинь.
Ганс Слоун.
С часто бьющимся сердцем Люинь смотрела на ящичек и те, что находились с ним по соседству. Целая полка была отведена Слоунам. Их было пятеро: Ричард, Ганс, Квентин, Руди и Люинь. Матери Люинь здесь не было, поскольку в хранилище у женщин фигурировали девичьи фамилии, а не те, которые они приобрели в браке. Люинь неуверенно взяла в руки тоненький дисплей и стала его просматривать.
Текст начинался с простого краткого изложения событий жизни Ганса Слоуна.
– Читай так долго, как будет нужно, – сказал ей Лаак. – Я буду в своем кабинете. Если я тебе понадоблюсь, нажми на синюю кнопку у двери.
Лаак ушел. Люинь осталась одна в гигантском круглом зале. Запрокинув голову, она увидела, что потолок здесь похож на купол Пантеона в Риме, где ей довелось побывать. Высокий, прозрачный купол торжественно сиял в лучах солнца и, казалось, был сделан из облаков. Сходство с одним из самых священных зданий в истории человечества было намеренным. Но это был не храм богов, а памятник душам людей.
Ганс родился на борту исследовательского самолета у подножия Обрыва Анджелы, координаты – 11° ю. ш., 46° з. д., в 21.20 по среднеевропейскому времени, в 30 году до Революции.
Он родился – а его мать в это самое время умерла. Ричард Слоун, двадцатишестилетний пилот, вез свою двадцатипятилетнюю жену, Ганну Слоун, через Орлиный Каньон, чтобы доставить ее на Шестнадцатую базу, где она и должна была родить. Но внезапно началась пыльная буря, и самолет Ричарда был вынужден совершить посадку у подножия обрыва из-за механической поломки. Оттуда они отправили сигнал через спутник с просьбой о помощи.
Схватки у Ганны становились всё более частыми и сильными, а помощь всё не прибывала. Ричард вызывал базу несколько раз, умолял о помощи, но так и не получил определенного ответа. (Отчеты о связи затем показали, что на протяжении пятидесяти одного часа Ричард говорил с базой четырнадцать раз.)
Спасение четы Слоунов было отложено из-за правовых препирательств на базе. Ричард узнал о том, что произошел спор из-за интеллектуальной собственности – кому конкретно принадлежала навигационная система, и из-за этого юристы оценивали потенциальный риск для спасательной группы. Ричард пытался договориться, выходя на связь с кем только можно, он выходил из себя, а время шло. В итоге Ганна родила сама и потеряла сознание после обширной кровопотери. Несколько часов спустя она умерла.
Ричард обнимал жену, чувствуя, как из нее по капле уходит жизнь. Ее тело остывало. Он беспомощно рыдал, и тоска уступала место ярости. Он назвал мальчика Гансом в память о Ганне. Ричард вытер крошечного новорожденного, завернул в свой летный комбинезон, напоил остатками воды и попытался согреть теплом своего тела. Отец с сыном примостился в уголке кабины самолета. Ричард продолжал попытки связаться со спасателями.