В этот самый момент мимо проследовали две горожанки — радостные и оживлённые, они весело болтали на всю улицу, и Луар ясно расслышал слово «комедианты». Он вздрогнул и забыл о золотой цепочке; вслед за парой горожанок заспешила компания мальчишек, потом некий приличного вида господин с нарочито отсутствующим, гуляющим видом. На улице сделалось вдруг неожиданно многолюдно — и Луар совсем почти не удивился, когда на открывшемся перед ним перекрёстке обнаружилась небольшая толпа. В центре толпы возвышались подмостки, с обоих боков подпираемые крытыми тележками. С подмостков доносилось звонкое:
— А ежели колдун без сердца
Меня замучить пожелает
Подобно маленькой пичуге —
Пусть знает, что во тьме могилы
Я буду о тебе, любимый,
Я буду помнить в чёрной яме
О том, кого я так любила…
Декламировала девица — тонкая, как стебелёк, с разбросанными по плечам светлыми волосами; нежный голосок вполне равнодушно перечислял самые душераздирающие обещания. Луар понял, что уже в следующую минуту ему сделается невыносимо скучно.
Он решил уходить — но всё-таки стоял, раздумывая и поглядывая по сторонам; пьеса благополучно подошла к концу, какая-то толстая дамочка из публики утёрла слезу. Актёры раскланялись, с подмостков соскочил парнишка лет шестнадцати и пробежался по кругу с жестяной тарелочкой; послышалось реденькое звяк-звяк-звяк медяков о донышко. На лице парнишки проступило столь явное разочарование, что Луар не удержался и бросил серебряную монетку. Парень чуть повеселел, взобрался обратно на подмостки и объявил, что сейчас почтеннейшая публика увидит фарс о Трире-простаке.
Луар улыбнулся. Давным-давно, когда отец чуть ли не впервые взял его… На охоту? Или это было что-то вроде военного смотра? Луар запомнил только солнечный день, много лошадей, густой лошадиный запах, синее небо и дымящиеся каштаны на дороге, Луар в седле за спиной отца, весь мир лежит внизу, маленький и яркий, как картинка на крышке шкатулки. На обратном пути кавалькаде встретилась какая-то ярмарка — Луар точно помнил, что бродячий театрик играл именно этот фарс, о Трире-простаке. Простак идёт с базара, где продал корову, а по дороге ему встречаются всевозможные хитрецы и выманивают понемногу все его денежки…
Над головами публики взвизгнул детский голос — строгая нянька оттаскивала от окошка едва не выпавшего оттуда сорванца. Цветочный горшок не удержался на подоконнике и сорвался вниз, чтобы со звоном расколоться о мостовую; сидевший под окном нищий увернулся с прытью, неожиданной для калеки, и тут же разразился громкой бранью. Надтреснутый вопль нищего на минуту перекрыл голос Трира-простака, крупного мужчины лет пятидесяти; озлившись, тот взревел, как ведомое на бойню стадо. Публика зааплодировала; Луар повернулся и пошёл прочь.
— Да где ж пять монет, когда тут четыре монеты! — продребезжал ему в спину старушечий голос.
Так рыбина заглатывает сдобренный червём крючок. Луар вздрогнул и обернулся.
Старуха с головой утопала в просторном плаще, наружу торчали только седые космы. Танцуя и приседая, окружая несчастного простака сразу со всех сторон, старая мерзавка вытягивала из него монету за монетой — Луар тут же вообразил, какое у неё может быть лицо. Ухмыляющаяся рожа прожжённой плутовки…
— Да где же четыре, когда три монетки всего! Сочти хорошенько, растяпа!
Трир-простак изо всех сил старался сосредоточиться. Маленькие глаза его напряжённо моргали; Луар поймал себя на некотором сочувствии — Трир был сейчас его собратом по несчастью, его вот также провела эта самая старуха, это он, Луар, растяпа…
Ощущение сродства с персонажем фарса рассмешило его; он усмехнулся — впервые с начала представления.
Впрочем, прочая публика уже давно надрывала животы. Приличный господин позабыл о приличиях, да так, что ненароком пустил ветры. Сразу же вслед за этим он побагровел, как роза, и воровато огляделся — по счастью, за всеобщим весельем почти никто ничего и не услышал.
— Э-э, парень, да у тебя дыра в кармане! Смотри, всего одна монетка и осталась!
На глазах Трира-простака выступили настоящие слёзы. Публику потряс новый взрыв хохота; один Луар стоял без улыбки, как каменный остров в бурном море. Ему было жаль Трира.
Один за другим последовали ещё несколько коротеньких фарсов. Луар по-прежнему не смеялся — но стоял, как приклеенный. На подмостках сменяли друг друга хитрецы и дураки, злодеи и жертвы — и тут и там возникала горластая, как петух, девчонка. Вместе с платьем она всякий раз меняла лицо — пересмешница, пляшущая на гребне куража, неудержимая, как хлынувшее из горлышка шипучее вино; её партнёры мелькали, как карты тасующейся колоды. Временами Луару казалось, что перед ним раскладывают большой и яркий пасьянс.
Наконец, щуплый парнишка, не успевший ещё отдышаться после громкой сценической перебранки, соскочил с подмостков со своей тарелочкой; на этот раз звяк-звяк-звяк оказалось куда бодрее, в горстке медяков поблёскивало и серебро. Луар замялся, снова испытывая неловкость; потом осторожно положил на поднос золотую денежку, кивнул обомлевшему парню и пошёл прочь.
За занавеской Муха толкнул меня локтём:
— Во, там благородный со шпагой стоит… Хоть бы хихикнул, да?
Я смолчала. Я заметила «благородного» раньше; Муха, в отличие от меня, не подозревал, что, возможно, на нас надвигается следующая крупная неприятность. Успокаивало одно — его великолепного отца поблизости не было, полковник Солль — не иголка, его просто так на площади не спрячешь.
— Шёл бы себе, раз не нравится, — бурчал под нос Муха. Я переодевалась, шурша множеством юбок, сгоряча втыкая в себя булавки и охая сквозь зубы, — Муха даже не удосужился отвернуться. Он вообще меня не видел — перед ним стояла не полуголая девица, а старый товарищ, выполняющий привычную работу.
— За «Единорога» мало дали, — продолжал бормотать Муха. — А сейчас ржут — так раскошелятся… Хоть бы немножко… покрыть… расходы-то…
Я знала, как мучится бедняга из-за истории с галантерейщиком и последовавшими за ней тратами. Хорошо бы визит Солля-младшего не обернулся новой бедой.
Стиснув зубы, я честно отрабатывала фарс за фарсом; мой старый знакомец не смеялся, но и не уходил, и с каждой минутой у меня становилось всё тяжелее на сердце.
Наконец, мокрый от пота Флобастер велел Мухе отправляться за платой. Из-за занавески я разглядела, как Солль-младший бросил что-то на тарелку; когда Муха вернулся, глаза его были круглы, как блюдечко для денег:
— Во бывает, а! Стоял, хоть бы хихикнул!
И триумфальным жестом Муха воздел над головой новенькую золотую монету.
У меня было ровно два мгновения, чтобы сообразить и решиться.
— А-а! — завопил Муха. — Ты чего делаешь?!
Стиснув в кулаке отвоёванный золотой, я откинула полог и соскочила на землю. Вслед мне летели обиженный Мухин вопль и густое Флобастерово «заткнись».
Толпа разбредалась; на меня удивлённо косились, кто-то засмеялся и попробовал заговорить. Не удостоив беднягу ответом, я уже через секунду была на месте, откуда наблюдал за представлением Солль-младший. Теперь там было пусто, только нищий у стены с готовностью протянул ко мне руку и завёл своё «Подай». Я растерянно оглянулась — и увидела спину, удалявшуюся в переулок за квартал от меня.
Мои башмаки ударили по камням мостовой. Для того, чтобы быстро бегать, надо точно знать, куда и зачем бежишь.
Он шарахнулся — слава небу, это точно был он, я не спутала его спину ни с какой другой спиной. Присев в реверансе, я попыталась унять бешеное дыхание; он явно не знал, чего от меня ждать — и смотрел, пожалуй, даже опасливо.
— Господин… — пробормотала я, смиренно опустив глаза. — бедные комедианты… не заслуживают столь высокой платы. Вы, наверное, ошиблись монеткой, — и я протянула ему его золотой.
Он удивился и долго молчал, переводя взгляд с меня на монетку и с монетки на меня. Потом сказал медленно и осторожно, будто пробуя на вкус каждое слово:
— Нет… Почему же. Я думал… Что это вознаграждение… как раз соответствует.
Ему было неловко; он не знал, что говорить дальше, стоит со мной прощаться или следует просто повернуться и уйти. Я присела ещё ниже — в благодарном порыве, и, глядя снизу вверх на его лицо, окончательно уверилась, что он не держит зла.
И ещё. Я почему-то решила, что разрешение бургомистра у нас почти что в кармане.
Ехали весело. Флобастер, непривычно разговорчивый и оживлённый, правил первой повозкой; я сидела за его спиной, укрывшись пологом от осеннего ветра. Наружу торчала одна лишь моя голова, с гордостью и самодовольством взиравшая по сторонам; гордость и самодовольство не сходили с моего лица вот уже несколько дней, и с этим решительно ничего нельзя было поделать.
Господин Луар Солль замолвил за нас словечко перед своим отцом, господином Эгертом Соллем, который, оказывается, и без того оценивал наше искусство как совершенно замечательное. Господин бургомистр подписал приказ без единого слова, с одной только милой улыбкой — и вот мы зимуем в городе, обеспеченные милостью знатной особы и освобождённые к тому же от половины всех причитающихся податей. Мало того — вчера мы получили приглашение играть в загородном имении господина Солля на каком-то семейном празднике, и сам господин Луар выехал нам навстречу, чтобы не сбились с пути и прибыли вовремя.
Пегая лошадка, запряжённая в нашу повозку, уныло косилась на высокого тонконогого жеребца, имевшего всадником молодого Солля. Луар то вырывался вперёд, позволяя любоваться своей по-ученически прямой посадкой, то придерживал жеребца и ехал бок о бок с повозкой. Ему снова было не по себе — он боялся опуститься до панибратской болтовни, но и не хотел обижать нас высокомерием.
Флобастер в свою очередь понятия не имел, о чём следует разговаривать с парнем, который лишь немного старше Мухи — но которому впору именоваться «благодетелем». Вымученный разговор хромал, как трёхлапая собака, пока я не сжалилась наконец и не задала один-единственный вопрос: