— Да… Э-э… Пойдёмте…
Узкий тёмный коридор наполнен был густым аппетитным запахом хлеба. Над краем большого чана поднималось, как подушка, белое сдобное тесто. Пекарь остановился, не зная, по-видимому, куда же дальше идти. Снова вытер руки о передник:
— Откуда вы…
— Не важно, — оборвал его Луар. — Хотя… Посмотрите на меня внимательнее.
Пекарь напряжённо сощурился, приблизив слезящиеся глаза к самому Луаровому лицу. В коридоре было сумрачно, и потому прошла целая минута, прежде чем пекарь вздрогнул и отшатнулся. На лбу его бусинками выступил пот; Луар испытал нечто вроде разочарования: оказывается, всё это время он втайне надеялся, что бывший служитель Трактан не узнает его.
— Вы… кто? — через силу выдавил Трактан.
— Я его сын, — сообщил Луар равнодушно. — У меня к вам несколько вопросов.
Пекарь сгорбился. Передник в его руках давно уже превратился в серый грязный комок, нервно переходящий из ладони в ладонь:
— Я… Думал… Что никогда больше… Я пожилой человек, у меня семья… У меня дети, внуки… Я давно сменил имя… Я думал, что всё кончено… В чём же моя вина…
— Я вас не виню.
Пекарь передёрнулся:
— Все эти годы… Да, я уцелел… Хоть я и ходил с заступом… Туда, к холму… Я не ведал, что творил… Я думал, что Лаш…
Он зажал себе рот и в ужасе огляделся по сторонам; из лавки доносился приветливый голос мальчика, беседующего с покупателем.
— Кто отдал приказ? — вкрадчиво спросил Луар. — Кто отдал приказ раскапывать холм, Магистр? Или Фагирра?
Пекарь затрясся всем телом:
— Не было приказа… Была воля Лаш. Я… меня не допустили к тайнам… Я не был посвящённым… Зачем вам это надо?!
— А ведь погибло столько народу, — проговорил Луар задумчиво. Пекарь снова огляделся, умоляюще заломил руки:
— Послушайте… Уходите… Я ничего не знаю, я хотел забыть… Я не виновен, понимаете? Там, в Башне, тоже умирали… И я мог умереть, но небу было угодно, чтобы я выжил… Мои внуки… не знают… Кто вы такой, чтобы приходить сюда и… Кто вы такой, чтобы…
Он запнулся. Луар сухо усмехнулся:
— Я его сын, помните?
Пекарь съёжился, будто пузырь, из которого выпустили воздух. Прошептал умоляюще:
— Уходите. Я… ничего не знаю.
Луар постоял, разглядывая враз постаревшее, серое морщинистое лицо; потом вздохнул, попрощался и вышел прочь, кивнув от двери удивлённому мальчику.
Неспешно блуждая по улицам, он не успел ещё добраться до дому, когда тяжёлое тело пекаря закачалось в запертой кладовке на коротком сыромятном ремешке.
Пять дней я пробыла в доме Солля, и за всё это время он не сказал мне ни «да», ни «нет». Ни разу не согласился ехать со мной в город, к Луару — и ни разу не отказал мне в моей настойчивой просьбе. Я извелась.
Солль пребывал в каком-то сонном оцепенении — будто лишь оболочка его бесцельно глядела в окно либо бродила по улицам, а дух витал где-то за облаками, и там, в его заоблачной выси, царила глухая ватная тишина, покой и равнодушие. Как там он говорил о Скитальце? «Безразличие всего мира». Из его рассеянных оговорок я поняла, что кто-то из посланцев-стражников — а это было, похоже, далеко не первое подобное посольство — в глаза назвал его трусом, чем немало его позабавил. Он так и выразился — «позабавил», и после всего, что было мне теперь известно о нём, я понимала, что он не рисуется и не позёрствует.
На шестой день я ушла, накарябав какую-то бездарную записку и завернув в узелок побольше еды. Оставаться в этой глухой неопределённости у меня больше не было ни желания, ни сил.
Ушла я в прескверном настроении — однако буйствующая весна, грозящая вот-вот перейти в лето, мало-помалу вытеснила из моей головы все тягостные мысли. Я шла, как муравей по клумбе — всё вокруг цвело и колыхалось, осыпая пыльцу, зачиная потомство, жужжа, звеня и опыляя, и я дышала так глубоко, что запах цветущей земли достигал, казалось, до самых моих пяток.
В первом же посёлке, где я остановилась передохнуть, только и разговоров было, что о разбойниках.
Неподалёку сожгли какой-то хутор, разграбив хлебные запасы и обрекши жителей есть крапиву до самого нового урожая. Кто сопротивлялся, того повесили и велели неделю не снимать — а когда кто-то из близких снял-таки тела раньше срока, вернулись и родственников перевешали тоже…
Молодой парень с соломенно-жёлтыми волосами спорил до хрипоты: Сова, мол, дурак, что такое творит, ему дружить с крестьянами надо, так же он всех разозлит, хуторяне сами не прирежут — так выдадут страже… Его хмуро осадили: укороти язык… Воевода… Было уже — перебили с десяток разбойничков… Так того села и угли давно остыли. А стража она далеко, страже плевать, а хоть бы и не плевать, так Сову ей всё равно на сцапать, лес большой…
Желчный дедок с ремешком в волосах усомнился: а верно ли, что все разбойники под Совой ходят? Уж больно много, и там, и тут, и разные шайки, при чём тут Сова?
Его оборвали тоже: всё Сова… Кто болтает языком — тот потом болтается на суку… Это раньше были братцы-разбойнички, а теперь… теперь сурово, и над всеми один хозяин. Он тебе и власть и кара, так что заткнись и молчи…
Признаться, все эти разговоры отбили у меня охоту путешествовать в одиночку; после некоторых колебаний я обратилась к хозяину постоялого двора: не знает ли он, может быть, в сторону города отправится вскоре отряд или обоз? Или, может быть, у него остановился кто-то из путешественников, желающих продолжить путь? В ответ хозяин только покачал головой: не то время… неспокойно, да и забот невпроворот, весна… Какие путешествия…
Я упала духом. Ночь, проведённая на рогоже под чьей-то телегой, не принесла отдыха; утро, однако, выдалось безмятежно-солнечное, и я решилась-таки продолжить путь. Не такая уж я богатая добыча, чтобы господа разбойники отрывали ради меня свои зады от медвежьих шкур… или на чём они там сидят… Авось обойдётся…
Так я рассуждала, пытаясь себя ободрить, когда на пустынном перекрёстке мне повстречался попутчик.
Это был высокий старик, и направлялся он в ту же сторону, что и я — только вот вышел на дорогу с другой стороны. Я приостановилась, поздоровалась, как велит обычай; он кивнул в ответ — и меня поразили его глаза. Круглые, прозрачные, лишённые ресниц глаза — и равнодушные к тому же, будто вобравшие «безразличие всего мира»…
Я осадила сама себя — а что, если бы Солль рассказал мне об огнедышащем драконе? Тогда первый же встречный путник явился бы мне в чешуе и дыме?
Старик не спешил продолжать путь — стоял и разглядывал меня, будто бабочку на булавке. Я и почувствовала себя так же уютно, как насаженная на остриё бабочка; тогда, разозлившись и не желая сдаваться, я в свою очередь принялась разглядывать его.
Ему было невесть сколько лет. Лицо его, подёрнутое сеткой морщин, напоминало деревянную маску. Крылья длинного носа трепетали, будто бы он постоянно принюхивался, а глаза глядели, как могли бы глядеть два ледяных шарика. Но самое невероятное — на поясе его помещалась длинная шпага в дорогих ножнах, редкое в деревне аристократическое оружие; ругая себя за мнительность, я вдруг поверила, холодея, что он — не плод моей фантазии. Что он действительно может оказаться тем персонажем из рассказа Солля, вершителем Эгертовой судьбы, неведомым Скитальцем…
А может быть, и нет. Может быть, это просто суровый старик, идёт к сыну в соседнее село, страдает подагрой и не любит невестку…
Я чуть усмехнулась — это последнее предположение помогло мне одолеть робость. Чтобы закрепить победу, я улыбнулась шире:
— Прошу прощения, благородный господин… Уж если нам по дороге… Не могли бы вы проводить бедную девушку — а то одной очень страшно…
Губы его чуть дрогнули:
— Тут ты ошибаешься. Самое страшное происходит, когда людей по меньшей мере двое… В одиночестве — значит в безопасности.
Я захлопала глазами, пытаясь освоить его мысль; тем временем лицо его чуть изменилось — и я с удивлением поняла, что он улыбается:
— Хотя — что ж… Не думаю, что нам так уж по дороге…
И пока я пыталась понять, согласие это или отказ, он вдруг предложил мне руку — небрежным и одновременно рыцарским жестом, так что мне ничего не оставалось, как опереться на неё — и мысленно выругать себя за опрометчивость и нахальство.
На один его шаг приходилось почти два моих.
С полей пахло навозом, и откуда-то доносился запах дыма — не то крестьяне жгут старьё, не то разбойники жгут хутора… Я подскакивала по дороге рядом со странным незнакомцем, и мысли мои подскакивали тоже — как телега по разбитым колеям. За один только десяток шагов я успевала увериться в полной глупости своих догадок — ерунда, не он… А потом, искоса взглянув на бесстрастное, изрезанное временем лицо, я покрывалась потом, и ноги становились ватными: «…никто не знает, кто он… Он заклял… заклял…» Небо, вот не хватало мне ходить под ручку со старцами, накладывающими заклятия! Вину-то всегда можно найти… И даже если рядом со мной шагает просто суровый старик, идущий к сыну, страдающий подагрой, не любящий невестку… Упаси небо чем-то его задеть или прогневить. Мало ли…
— Как ты думаешь… — начал он. Я, привыкшая было к его молчанию, так дёрнулась, что рука моя чуть не соскользнула с его локтя. Уши мои тут же вспыхнули: надо же так бездарно выдать свой страх!
— Как ты думаешь, — продолжал он после паузы как ни в чём не бывало, — зачем человеку имя? Имя даётся, чтобы окликать? Эй, ты, такой-то… Чтобы не путаться, когда кто-то на улице кричит «Эй»?
Ничего подобного никогда не приходило мне в голову. Я молчала, надеясь, что ответа и не требуется; он вздохнул:
— А когда некому окликать? Некому звать… Зачем имя? «Как зовут…» А вот никто не зовёт. Нету имени. Забыто.
Я молчала, лихорадочно пытаясь придумать какой-нибудь вежливый, ничего не означающий ответ.
— Каждая собака имеет имя, — продолжал он рассеянно. — Все волки бегают безымянными.
И тут я нашлась:
— А если один волк захочет позвать другого? Ведь как-то он его называет?