Утром на захламлённых улицах хозяйничал туман. В серой влажной кисее терялся редкий шелест первых утренних метёлок; по направлению к городской площади шагал, тяжело ступая, высокий светловолосый человек. Частью светловолосый, частью седой.
Эгерту Соллю некуда было спешить. Сегодняшний день — тихий, туманный и пустой — нравился ему куда больше, нежели предпраздничная лихорадка либо пьяная суета всеобщего ликования. Занятия в Корпусе начинались сегодня на час позже — незначительное послабление, учитывая, что большинство людей во всём городе станут отдыхать до самого вечера…
У Эгерта Солля был час для неспешной прогулки.
Он долго стоял на горбатом мостике — канал недавно чистили, и вода, прежде цвёлая, пахла теперь свежестью и мокрым камнем. Уплывали вниз жухлые листья; десять лет назад, в такое же туманное утро, Эгерт Солль стоял на этом мосту вместе с сыном.
Каким он был бы сейчас — Луар, которому без малого тридцать?
Эгерт Солль дорого отдал бы, чтобы вернуть те дни.
Ему казалось, что, будь он умней, всё сложилось бы по-другому…
Впрочем, он обманывал себя. Раз в год, стоя на горбатом мостике, он мог позволить себе роскошь самообмана.
Я вернулся за три дня до назначенной свадьбы — осунувшийся, побитый дорогой и, боюсь, не очень-то весёлый с виду; Танталь, похоже, думала, что я вообще не вернусь. Или мне померещилось?..
Во всяком случае, когда она звала Алану, голос её был вполне радостным:
— Скорее, невеста! Ну-ка, кто пришёл?!
По крайней мере, девчонку они пока не потеряли. Девчонка не сбежала в лес, не ушла юнгой на торговом судне и не записалась в разбойники. Что уже неплохо.
Алана, пожалуй, даже похорошела. По-видимому, за её угри серьёзно взялись — во всяком случае, теперь их почти не было видно. В остальном невеста моя оставалась по-прежнему дитя дитем; я чмокнул её в щёку, и щека была всё такая же горячая. Мне показалось, что я вообще никуда не уходил. Только собирался.
Моя комната трогательно соблюдалась в неприкосновенности. И на столе лежали некоторые забытые вещи — в частности, замшевый мешочек, вышитый бисером; служанка, как оказалось, даже почистила его от пыли, стёрла следы моих сапог…
Я запер за собой дверь и тяжело опустился в кресло.
Долгая зима — и весна, время, когда так хочется жить…
Рекотарсы никогда никому не служили. Оказать услугу — возможно, заключить сделку — куда ни шло…
Я взял мешочек в руки — почти с отвращением. Россыпи бисера казались реденькими, ни узора, ни рисунка…
Надо бы почитать книжку Аланиного деда. Относительно магов; пусть историю Дамира она замалчивает, но, может быть, другие полезные сведения…
Внутри мешочка было по-прежнему тепло. И совершенно пусто; я осторожно ощупал внутренние швы. Невинный мешочек. Маги? Кто такие маги?..
В дверь тихонько постучали:
— Господин Рекотарс… Господин Эгерт зовёт отужинать, нынче на ужин молочный поросёнок, рыба в муке с винным соусом, дыня, фаршированная клёрсами, грибы…
Надо будет спросить, что такое клёрсы, подумал я машинально.
И в этот момент рука моя, по рассеянности остававшаяся в мешочке, ощутила прикосновение.
— Да! — выкрикнул я громче, чем следовало. — Скажи господину Эгерту… сейчас иду!..
Холодная рука, обитающая в темноте по ту сторону замшевого мешочка, на мгновение исчезла. Секунду спустя я почувствовал, как за мой мизинец цепляется чужой, согнутый колечком палец; я обомлел: мири, мири навсегда…
«Поискал?»
— Ты врёшь мне, Чер… Чонотакс. Ты не можешь отменить Приговор!
«Ты действительно не веришь в мои силы? А может быть, просто не хочешь платить, желаешь, чтобы я освободил тебя даром?»
Я молчал. Рука Черно приятельски пожала мою ладонь.
«Не морочь себе голову, Ретано. Делай, как я говорю. Ладно, пусть это будет не служба… Пусть будет помощь. Бери девчонку, бери книжку и возвращайся».
Я стиснул зубы и изобразил ответное пожатие. Не потому, что мне так уж этого хотелось.
Из вежливости.
Согласно приличиям, сопровождать новобрачную в дом молодого мужа полагалось кому-либо из родственников или домочадцев, в крайнем случае доверенному лицу; Солль, как мне объяснили, не мог ни на день оставить жену. Вот уже три года полковник не покидал города — с тех самых пор, как госпожа Тория перестала выходить из комнаты; Танталь нашла десяток предлогов, чтобы не сопровождать нас, а старая нянька была слишком немощна для долгого путешествия. Таким образом, после недолгого колебания и моих обещаний разбиться в пыль ради блага Аланы жену решено было поручить исключительно заботам мужа. Как то и должно отныне быть.
Солль предоставил нам дорожную карету и расторопного Клова на козлах. Хотел отправить с нами и служанку, но я отговорил его: в моём замке, сказал я небрежно, Алана не будет испытывать недостатка ни в чём. Ни в заботе, ни в любви, ни в слугах; полковник намеревался приставить к нам ещё каких-то телохранителей, но я всерьёз оскорбился: не знаю, как в роду Соллей, сказал я холодно, а в роду Рекотарсов муж считается достаточной защитой для собственной жены. Я вполне в состоянии доставить Алану до места — войны, слава Небу, не предвидится, а холодная зима ещё не наступила.
Солль покусал губы и смирился.
Наша с Аланой свадьба получилась многолюдной и пышной. Весь город спешил принести свои поздравления, увитые цветами гербы — Рекотарсов и Соллей — украшали чуть не каждую площадь, я пил вино и до хрипоты клялся Алане в верности. То есть не самой Алане — а всем, кто оказывался рядом, бургомистру, начальнику стражи, городскому судье, ещё кому-то, ещё, я очень убедительно клялся, я обещал отдать за Алану жизнь, быть достойным, оправдать, голову положить, лишь бы Алане было хорошо…
Потом всё провалилось в тёмную яму, и я очнулся уже в супружеском ложе, и Алана сладко посапывала рядом, причём я — р-рогатая судьба! — никак не мог вспомнить, было что-то между нами или ещё не было…
Теперь мы тряслись в карете по подмёрзшим ухабам, и я снова и снова находил на багажной полке мягкий замшевый бок. Приданое. Тяжёлый том в замшевом мешочке. Жизнеописание магов древности в исполнении декана Луаяна.
Молодая жена сидела напротив; карета снабжена была жаровней для обогрева, но Алана всё равно мёрзла, куталась в шаль и молчала. И я никак не мог понять, что стоит за её молчанием, — обида? Или просто смущение подростка, оказавшегося ни с того ни с сего замужем за симпатичным, но — увы — почти незнакомым человеком? Или моя жена молчалива от природы? Качество для жены отнюдь не лишнее, но порой — сейчас, например, — здорово удручает…
Вспомнить бы, что там было в первую брачную ночь. Неужели я — пусть и пьяный до потери памяти — мог обидеть женщину?!
Я спешил. Дни стояли короткие, гостиницы сменяли одна другую; мы с Аланой ночевали в разных комнатах, как будто бы для её удобства, а на самом деле я никак не мог решиться. Будучи её законным мужем, я видел в ней почему-то племянницу, дальнюю родственницу, которую мне поручили доставить с места на место, вот я и везу…
Во всех без исключения гостиницах встречались аппетитные служанки. Как и в старые добрые времена, ни одна из них не умела устоять перед моей улыбкой; я останавливал себя лишь в самый последний момент. Служанки огорчались; удобнее было бы списать моё целомудрие на усталость и не до конца зажившие раны, но в глубине души я прекрасно знал, что останавливает меня тёмный стыд, тягостное чувство, природу которого я не желал исследовать.
Влюблённая Алана оставалась всего лишь фишкой в моей игре. Дальше так продолжаться не могло, мне немедленно следовало воспитать в себе супружеские чувства — хотя бы для поддержания самоуважения. И видит Небо, я старался. Я пытался увидеть женщину в хмуром подростке, желанную женщину, мою жену; ничего не получалось, я фальшиво улыбался, и фальшиво заботился, и вскользь обещал, что скоро, мол, доберёмся до дому — и вкусим прелестей жизни, может быть, устроим охоту…
Алана молчала. Я по-братски целовал её в щёчку и спешил оставить в одиночестве.
В одно прекрасное утро — гостиница была скверная, из всех щелей тянуло холодом, я не выспался и чувствовал себя преотвратно — моей жены не оказалось в комнате. Более того — постель, небрежно постланная служанкой, не была смята.
Я не дал волю панике, и правильно сделал, потому что супруга моя обнаружилась почти сразу. Внизу, в пустынном обеденном зале, чадно было от горевших всю ночь свечей; в углу заседала азартная компания — трое плотных мужчин и моя жёнушка, девчонка Алана, с закушенной губой и веером карт в дрожащих руках.
Я сдержался. Подошёл, удерживая на лицу мину благожелательной скуки:
— Дорогая, через полчаса будет светло. Я велел Клову запрягать лошадей… Вы готовы?
Трое картёжников переглянулись со странными улыбками. Алана долю секунды изучала карты, а потом подняла взгляд на меня, и я содрогнулся, потому что в её глазах стояло почти такое же выражение, как в первую нашу встречу, на дороге, в присутствии оравы комедиантов.
Первая моя мысль была — они её чем-то обидели. И, уже наливаясь яростью, уже вспомнив, что шпага осталась в номере, я провёл взглядом по их бледным от бессонной ночи лицам.
Один был парень лет двадцати, с большим подвижным ртом, с нагловатыми острыми глазками; двое других, постарше, служили ему тем не менее свитой.
— Что случилось, Алана? — спросил я ровно, прикидывая тем временем, как бы поудобнее выхватить табуретку из-под ближайшего ко мне картёжника.
— Я проиграла нашу карету, — сказала моя жёнушка со вздохом. — И карету, и лошадей… И ещё сто золотых деньгами. Я очень хорошо играла поначалу, но потом…
Я быстро огляделся.
Собственно, мне требовалось ещё минуты три, чтобы стоять с выпученными глазами, восклицать «что?», «какая бессмыслица!» и «ты сошла с ума». Я с удовольствием всё это проделал, но времени не было; парень, душа и мозг противостоящей мне троицы, был, конечно же, шулером. Весь вопрос состоял в том, сумею ли я доказать его шулерство. Или недееспособность Аланы. Или ещё что-нибудь предпринять, например, пока в зале пусто, придушить его ремешком…