Старик тоже только сейчас обратил на это внимание — покачав сокрушённо головой, он с некоторым усилием вывернул медный колокол наизнанку. Язычок теперь болтался снаружи и слабо дребезжал, катаясь по крутым колокольным стенкам.
— Пташка нежно поёт, — сказал колдун удовлетворённо, — друга в гости зовёт… Чик-чирик! Чик-чирик!
Он выпустил колокол из рук — грохнув на пол, тот растёкся маслянистой лужей.
— А уж весна, — пробормотал старик рассеянно, вытряхнул из рукава деревянную лодочку и, кряхтя, пустил её в эту лужу. Лодочка качнулась, повернулась на месте и утонула, скрывшись из глаз, хотя лужица была цыплёнку по колена.
Старик снова покачал головой и погрозил Гарре пальцем. Девочка затряслась на своей жёрдочке, всхлипывая и кусая губы. Колдун опять вытянул по направлению к ней руку — Руал, весь напрягшись, подался вперёд.
— Горлица в домике, — пропел старик, — сидит на соломинке… — и снова зачастил заклинаниями, в которых Руал мог разобрать только отдельные слова.
Старик то возвышал надтреснутый голос, то почти шептал, и чем дольше Ильмарранен слушал это неровное бормотание, пересыпанное бессмысленными обрывками заклинаний, тем явственнее становилось чувство, что он находится на пороге непостижимой и одновременно очевидной тайны.
Между тем слова старика возымели, наконец, действие — из лужицы, где утонула деревянная лодочка, выбралась красная птичья лапа — одна, без туловища. Неуклюже подпрыгивая, лапа принялась разгребать насыпанную стариком на пол шелуху, напоминая своими движениями о курице в поисках корма. Старик увидел её и разочарованно замолчал. Потом слабо хлопнул в ладоши — лапа испуганно присела, дёрнулась и рассыпалась горстью деревянных пуговиц.
Руал не мог пока определить, что хочет сделать старик с девочкой. Одно было ясно, хоть на первый взгляд и потрясало невероятностью — старик был не в состоянии добиться того, чего хотел.
Ильмарранен бездействовал за дверным косяком, а старик тем временем возобновил свои попытки. На этот раз околесица заклинаний привела к тому, что пол во всей комнате покрылся крупной, твёрдой чешуёй.
— Рыбка… — пробормотал старик. — Рыбка в пруду, пташка в саду… А мне скоро восемнадцать, свататься пойду, — он вдруг улыбнулся и приосанился.
Руал схватился за голову. Неясное чувство, давно уже им владевшее, в один миг обернулось твёрдой уверенностью. Ильмарранен тёр лоб, ещё и ещё проверял себя, всматривался в старика, будто впервые его видел.
Превратившись в плуг, распахивал улицы… Рос из земли, подобно дереву… Запустил в пруд гигантскую пиявку с коровьим выменем… Сватовство с дохлыми гадюками, потом аквариум с птичьей жёрдочкой… Перья, чешуя, эта постоянная бессвязная болтовня, которая казалась издевательством, а на самом деле…
Колдун был явно, полностью и давно безумен.
То, что казалось угрозой, было на самом деле проявлением старческой немощи. Бедняга пережил свой разум, и его магический дар был теперь бесполезен, как книга в руках у слепца.
Поражённый своим открытием, Ильмарранен должен был теперь решать, как поступить. Выйти из укрытия? Пожалуй. Говорить с безумцем? Как и о чём? Внутри стеклянного аквариума дрожит девочка — она не знает, что её мучитель скорее жалок, чем страшен. Каждая секунда промедления приносит ей новые слёзы… И кто знает, чем обернётся для неё очередная старикова бессмыслица? Похоже, придётся подкрасться и просто-напросто огреть колдуна камнем из тех, что в избытке валяются под ногами. Оглушить или убить. Разом избавить деревню от страха.
Ильмарранен глубоко вздохнул, сосчитал до десяти и тихо, тонко засвистел, подражая птичьему пению. Колдун вздрогнул и обернулся.
Руал только сейчас увидел, как слезятся эти подслеповатые глаза, как беспомощно шлёпают губы, как трясутся узловатые руки. Старик смотрел на него недоумённо, растерянно, но никак не злобно.
Руал шагнул ему навстречу, присел, раскинув руки, потом подпрыгнул и пропел:
— Вью я гнёздышко на ветке, червячка ношу я деткам…
Колдун неуверенно топтался на месте, утопив голову в кружевном воротнике. Маленькая Гарра — Руал взглянул на неё мельком — так и обомлела на своей жёрдочке.
Руал подпрыгнул ещё, взмахивая руками, как крыльями, и продолжил громче, решительнее:
— Птичка в клетке затоскует, её гнёздышко пустует… Чик-чирик! Чик-чирик! — и таинственно поманил старика пальцем.
Тот не мог решить пока, что такое Руал. Однако, заинтригованный, он забыл о девочке и занялся незнакомцем — осторожно приблизился, вытянул дрожащую руку, намереваясь коснуться Руалового лица.
Ильмарранен увернулся, присел, подобрал несколько деревянных пуговиц, вызванных неудачным стариковым колдовством, подбросил одну вверх:
— Чик-чирик!
Пуговица со стуком упала на чешуйчатый пол. Старик поднял кустистые брови. Руал бросил вторую — под взглядом старика она обернулась чёрным птичьим пером и падала долго.
Затаив дыхание, смотрела на странное действо маленькая Гарра.
Ильмарранен бросил третью пуговицу.
Она описала в воздухе дугу и зависла вдруг без движения. Колдун буркнул заклинание — пуговица пискнула, взмахнула короткими крыльями и вылетела прочь. Старик, удивлённый своей удачей, покосился на Руала, пожал плечами, потом стянул кудрявый парик, отчего голова его в объятиях воротника стала похожа на тёмную горошину в центре столового блюда.
— Чик-чирик, — сказал старик хрипло и подбросил парик.
Парик обернулся огромной, старой, линялой вороной. Ворона тяжело опустилась на пол и бросила на старика томный, таинственный взгляд. Потом хлопнула крыльями, поднялась невысоко над полом и зигзагами вылетела из комнаты, скрывшись где-то в лабиринте коридоров. Старик усмехнулся довольно и заковылял следом, забыв, по-видимому, о Руале и о Гарре.
Девочка всхлипнула на своей жёрдочке. Ильмарранен смотрел вслед старику. Его охватило острое, пронзительное, никогда раньше не испытываемое чувство.
Все видели, как невесть откуда явившийся незнакомец вынес из пещеры колдуна похищенную накануне девочку. Все слышали сбивчивый, полубессвязный девочкин рассказ и ни одна собака в деревне не смела теперь усомниться, что на огонёк к Гарану и Лите забрёл великий, могущественный маг.
Когда накрывали столы, когда просили разрешения дотронуться, когда шептались, галдели, заглядывали в глаза и заискивающе улыбались, когда произносили здравицы и целовали руки, ему казалось, что немыслимым образом судьба забросила его в прошлое. Но, засыпая на лучшей перине в посёлке, он вспомнил вдруг слезящиеся растерянные глаза, угловатые стариковские плечи и трясущуюся маленькую голову на широком кружевном воротнике. И снова пронзительная, незнакомая раньше, почти физическая боль сдавила ему горло. Что это, жалость?
Он глубоко вздохнул, повернулся на другой бок — и услышал тихий, издевательский смешок, будто бы внутри головы. Небо, опять. Это похоже на сумасшествие.
Мы покинули замок барона, и через пару дней перед нами распахнулась степь.
Я никогда раньше не был в степи, и на меня сложное впечатление произвели эти огромные лысые пространства, покрытые жёсткой, выжженной солнцем травой. Здесь редки были посёлки, и мы теперь часто ночевали у костра под открытым небом.
Я целую неделю болезненно привыкал к своей роли наживки на крючке, а потом внезапно успокоился и даже испытал некоторое облегчение. Во всяком случае, быть в неведении ещё хуже, а за страхи, иногда всё же меня посещавшие, с лихвой вознаграждали наши изменившиеся, потеплевшие отношения с Лартом.
Днём мы по очереди правили каретой, а вечерами, разложив костёр и поужинав, вели беседы. О Третьей силе, по негласному договору, не было сказано ни слова. Я, расчувствовавшись, вспоминал детство, а Легиар рассказывал смешные и страшные магические байки, главным героем которых был всегда один и тот же человек — я скоро догадался об этом, хотя Ларт называл его всё время по-разному. Вероятно, они были друзья с этим человеком — у Ларта странно светились глаза, когда он говорил о нём:
— У всех бывают дурацкие желания. Я как-то летом заскучал по зиме, взял да и засыпал свой двор снегом… Ну и что? А один дружок мой нашёл вулкан на побережье и взялся разогревать извержение. Не сходи с ума, говорю… Знаешь, что он мне ответил? Я хочу быть лавой. Лавой быть хочу, чтобы почувствовать, как это.
Ларт смотрел в огонь, огонь играл в его глазах, и мне показалось — только на секунду показалось! — что глаза эти отражают свет костра неровно, будто увлажнившись.
— Знаешь, всякий маг рискует, превращаясь во что-то… Чем могущественнее и сильнее твоё новое обличье, тем больше риск, что ты не сможешь вернуться в прежнее. Быть магом не значит быть всемогущим, каждое серьёзное магическое деяние требует усилий, а усилия эти сокращают жизнь даже самых великих… Итак, я сказал ему — не сходи с ума. Зачем тебе эта игра с вулканом? И знаешь, что он мне ответил? Я должен почувствовать, как это.
Он замолчал. В пламени костра я увидел вдруг лес, потом дом, потом фигурку человека в чём-то, напоминающем лодку.
— И он стал лавой? — спросил я шёпотом.
Ларт кивнул:
— Он всегда делал, что хотел. Он влез в вулкан и растёкся по склону, сжигая траву и кусты. Я стоял и смотрел, как дурак… А потом он вернулся в своё обличье. И знаешь, что сказал?
Он снова замолчал, и я вынужден был спросить:
— Что же он сказал?
Ларт оторвал глаза от огня и посмотрел на меня:
— Он сказал: НИЧЕГО ОСОБЕННОГО. И пошёл в какой-то портовый кабачок пить плохое вино и купаться нагишом при свете факелов, и портовые девки визжали, а он превращал их волосы в струйки воды… У каждой девки на голове бил фонтан. Я сказал: пойдём домой. А он сказал — отстань… Если бы кто-нибудь в мире смел мне сказать — отстань!
Огонь затухал, я подбросил веток. Ларт не видел уже ни меня, ни костра — он весь пребывал там, где куражился этот его дружок…
— Ну, теперь ты расскажи, — сказал Легиар после паузы.