Солль стоял перед великолепием стальных ворот, изукрашенных кованными фигурами драконов и змей. Обёрнутые к нему чеканные морды смотрели мрачно и безучастно; только сейчас Эгерт понял, что подступают сумерки, что близится ночь, что ворота по обычаю будут закрыты до утра.
— Эй, парень! — строгий окрик заставил его привычно съёжиться. — Чего надо?
— Мне… выйти, — пробормотал он с трудом.
— Чего?
— Пройти… выйти… из города…
Стражник — потный, толстощёкий, но не злой с виду человек — усмехнулся:
— Утром, дружочек… Припоздал ты, бывает… Хотя, если разобраться, что за удовольствие тебе в ночь идти? Не ровен час… Так что, дорогуша, солнышка дождись — на рассвете и откроем…
Не говоря больше не слова, Эгерт отошёл. Ему сделалось всё равно.
Утром ворота заклинит, или солнце не взойдёт, или ещё что-то… Если неведомая и враждебная сила, играющая им весь день со времени роковой встречи с Торией, если эта сила не хочет выпускать Солля из города — он не выйдет по своей воле, здесь и умрёт жалкой смертью, смертью труса…
Площадь перед воротами пустела. Эгерту захотелось лечь — немедленно, всё равно где, только лечь и закрыть глаза, и ни о чём не думать.
Едва переставляя ноги, он побрёл прочь от ворот.
Из широкой боковой улицы навстречу ему вылетела шумная кавалькада — пятеро или шестеро молодых всадников на ухоженных конях. Намётанным глазом Эгерт бездумно, механически определил породу каждой лошади и отметил прекрасную посадку верховых; он просто стоял и ждал, когда они проедут — но тут один из юношей на высоком вороном жеребце отделился от компании и повернул прямо на Эгерта.
Это длилось секунду — и целую вечность. Солль потерял способность двигаться.
Ноги его по колено вросли в булыжник площади, онемели, пустили корни — так чувствует себя дерево, глядя на идущего к нему дровосека. Лошадь неслась легко, красиво, будто по воздуху — но земля гулко сотрясалась, всё сильнее и сильнее сотрясалась от убийственных ударов копыт. Солль видел чёрную морду жеребца с безумными глазами, нижнюю губу с ленточкой слюны, грудь, широкую, как небо, тяжёлую, как молот, готовый раздавить одним прикосновением.
Потом в лицо ему ударил горячий запах, и медленно-медленно, как в толще воды, жеребец поднялся на дыбы.
Эгерт смотрел, как перед самым лицом его замирает лоснящаяся морда, вскидываются копыта, мерцают круглые шляпки гвоздей в полукружьях новых, отличных подков… Потом подковы взлетают высоко над головой, а глазам Эгерта открывается брюхо — круглое брюхо ухоженного жеребца с мохнатым, как ветка, отростком внизу… А подковы над головой месят небо, готовясь обрушиться с высоты и расплескать по булыжнику содержимое человеческой головы…
Потом в его сознании случился провал — достаточный для того, чтобы медленно сосчитать до пяти.
Солль по-прежнему стоял посреди площади; по переулку удалялись топот копыт и заливистый смех, а по ноге Эгерта щекотно стекала тонкая струйка тёплой жидкости.
…Лучше — смерть.
За спиной хохотали стражники; Соллю казалось, что этот смех лязгает внутри его головы. Вся воля Эгерта Солля, всё оставшееся уважение к себе, вся изувеченная, но ещё живая гордость, вся сущность Эгерта кричала, медленно корчась на костре немыслимого, невообразимого унижения.
Жёрновом вертелось плоское небо, и площадь поворачивалась под ногами, как жёрнов, и два чёрных жернова наваливались друг на друга, будто желая стереть в порошок угодившего между ними человека…
Эгерт, — сказали ему его воля и его гордость. — Это конец, Эгерт. Вспомни склизкую грязь на лице, вспомни эту девочку в дилижансе… Вспомни себя настоящего, Солль, вспомни и ответь — почему ты, мужчина, соглашаешься жить в этом гадком, оскотиневшем от вечного страха обличье?! Ты дошёл до края — ещё шаг, и вся твоя жизнь, все твои светлые воспоминания, вся память об отце и матери проклянут тебя, отрекутся навсегда. Пока ты помнишь, каким должен быть мужчина — останови завладевшее тобой жалкое чудовище!
Кажется, стражники давно угомонились и забыли о Солле; кажется, стояла уже ночь, глухая и безлунная, освещаемая лишь несколькими фонарями. Под одним из фонарей темнела широкая, приземистая кладка — то был колодец, из которого прибывшие в город путники обычно поили усталых лошадей. Сейчас здесь было пусто.
Эгерт приблизился — колодезная кладка пронзила ладони холодом — и заставил себя заглянуть во влажно пахнущую темноту. Поверхность воды, круглая, как зеркало, отражала тусклый фонарь, чёрное небо и человеческий силуэт, будто вырезанный из закопчённой жести.
Он спешил. Поблизости нашёлся обломок булыжника — холодный и тяжёлый, как надгробная плита. Надо было привязать камень на шею — но верёвки не было, а пояс всё время соскальзывал. Суетясь и всхлипывая от страха, Солль расстегнул, наконец, рубаху и с трудом засунул булыжник за пазуху — прикосновение камня к обнажённой груди заставило его передёрнуться.
Обеими руками удерживая за пазухой камень, он снова навалился на кладку и минуты две стоял, отдыхая. Город спал; где-то в тёмной вышине поскрипывали под ночным ветром невидимые флюгера, да слышалась издали перекличка ночных сторожей: «Спите споко-ойно, честные жи-ители…»
Спи спокойно, сказал себе Эгерт. Изо всех сил, как любимого котёнка, прижал к себе камень; перекинул тяжёлую, как бревно, ногу через стенку колодца.
Он сидел на каменной кладке верхом; ещё усилие — и другая нога, непослушная, онемевшая, свесилась над водой. Теперь Солль лежал на кладке животом, ноги его внутри колодца не имели опоры, оставалось только зажмуриться, оттолкнуться от колодезной стенки руками и коленями — и тело опрокинется навзничь, ударится о воду, и камень, спрятанный за пазухой, тотчас же потянет на дно, и вода смоет с Эгерта страх и унижение, надо только…
Мышцы его свело судорогой. Из последних сил давя в себе страх, он пытался разжать синие, мёртвой хваткой вцепившиеся в кладку пальцы. Если б можно было с размаху садануть хлыстом по трусливым рукам… Но у Эгерта не было помощников, а камень за пазухой мешал дотянуться до пальцев зубами и укусить их, заставляя разжаться. Ещё усилие, ещё…
Но тут ужас смерти сорвал, наконец, плотину.
Солль вцепился в стенку колодца всем телом, локтями, ступнями, коленями; уже не помня себя и собой не владея, ринулся вперёд, хватая воздух ртом, желая выскочить из собственной кожи и бежать, бежать, спасаться… Захлёбываясь страхом, он свалился с кладки на землю, булыжник выкатился из-за пазухи, а Эгерт, всё ещё безумный, отполз прочь, дрожа и всхлипывая.
Из полосатой будки у ворот выглянул стражник — и, не увидев никого и ничего, спокойно нырнул обратно. «Спите споко-ойно…» — перекрикивались сторожа.
Прислонившись спиной к фонарю, Эгерт сумел, наконец, взять себя в руки — и только тогда осознал глубину пленившей его западни.
Он не хозяин себе. Страх сделал невыносимой его жизнь и невозможной — смерть. Он не сможет уйти; весь человеческий век, всю долгую, до старости, жизнь он будет бояться, бояться, и унижаться, и предавать, и сносить позор, и ненавидеть себя, и гнить заживо — пока не сойдёт с ума…
Нет!! — закричала душа Эгерта Солля. Нет…
Рубашка лишилась уже всех своих пуговиц; Эгерт схватил булыжник на руки, как мать любимое дитя, кинулся к колодцу, одним прыжком взлетел на край…
Ему не хватило доли секунды, потому что, увидев тёмную воду внизу, страх смерти сломил его волю, как ребёнок ломает спичку, и дал опомниться только на земле, где Солль трясся, скорчившись, как новорождённый крысёнок…
Он плакал и грыз пальцы. Он звал на помощь светлое небо — но небо оставалось тёмным, как это бывает ночью. Он хотел умереть и пытался остановить своё сердце усилием воли — но сердце не слушалось и билось по-прежнему, хоть и неровно и болезненно…
Потом он почувствовал на себе взгляд.
Никогда ещё Эгерт так остро, так явно не чувствовал кожей чужих взглядов; он сжался, не решаясь шевельнуться, но взгляд, вопреки его надежде, не исчезал. Взгляд лежал на плечах, как тяжёлые ладони; Солль стиснул зубы и медленно поднял голову.
В пяти шагах от него стоял, залитый светом фонаря, незнакомый, седой человек. Лицо его, немолодое, безбородое, покрытое узором морщин, казалось непроницаемым, как маска. Человек стоял неподвижно и разглядывал Солля с непонятным выражением в спокойных, чуть прищуренных глазах.
Эгерт перевёл дыхание — ему почему-то сразу стало ясно, что незнакомец не оскорбит его и не ударит, но вместе с тем на дне души заворочалось совсем иное, не похожее на обычный страх беспокойство. Ему захотелось, чтобы свидетель его позора и отчаяния поскорее сгинул в ночи; давая понять, что присутствие другого человека ему нежелательно, Солль отвернулся.
Прошла ещё минута. Пристальный взгляд ни на секунду не оставил Эгерта в покое.
Солль мучился, как на раскалённой сковородке; наконец, терпение его иссякло, и он решился заговорить:
— Я…
Он замолчал, не находя слов. Неизвестный смотрел, и не думая приходить ему на помощь.
— Вы… — снова начал Эгерт, и в этот момент его озарила простая и светлая мысль.
— Вы… — проговорил он увереннее, — не могли бы вы… Помочь мне?
Неизвестный мигнул. Переспросил вежливо:
— Помочь?
С трудом поднявшись, Солль подошёл к колодцу и снова взял в руки свой булыжник:
— Подтолкнуть… Только немножко подтолкнуть. Туда. В воду.
Ночной прохожий не ответил, и Эгерт добавил поспешно:
— Это… Бывает, верно? Мне очень надо… Очень надо, помогите мне, пожалуйста.
Прохожий перевёл внимательный взгляд с булыжника на лицо Эгерта, потом на колодец, потом снова на Солля.
— Очень надо, — сказал Эгерт просительно. — Необходимо… Я должен… Но сам не могу. Пожалуйста…
— Думаю, что не смогу вам помочь, — проговорил незнакомец медленно. Надежда, вспыхнувшая было в Эгертовой душе, разом погасла.
— Тогда… — сказал он тихо. — Тогда уйдите, пожалуйста. Мне придётся… попробовать ещё.