глазах Лаш ваше деяние будет справедливо… Посмотрите, как боятся и уважают братьев из ордена Лаш простые смертные; один вид человека в сером плаще вызывает священный трепет, а завтра, — магистр воздел руку, — завтра трепет этот перерастёт в поклонение… Сила и могущество вместо одиночества и вечного страха — слышите, Эгерт?!
Солль стоял, как громом поражённый. Предложение Магистра застало его врасплох, и теперь он с ужасом пытался собрать обрывочные, разбегающиеся мысли.
Магистр молчал; глаза его, мудрые усталые глаза, смотрели, казалось, в самую Соллеву душу.
Эгерт кашлянул. Выдавил растерянно:
— А… Что должен сделать… для этого… я?
Магистр шагнул ему навстречу:
— Верю… Верю в вас, Эгерт, как сразу, с первого взгляда, поверил брат Фагирра… Пока что вам надлежит просто молчать — это первое испытание, испытание тайной. Молчите о том, что встретили брата Фагирру, что были в Башне, что присутствовали при одном из таинств… О нашей беседе тоже никому не рассказывайте; когда мы уверимся, что вы умеете молчать, как молчит камень, тогда… Тогда вы узнаете о прочих условиях, Солль. Уверен, что они будут вам под силу… Наше сегодняшнее расставание — залог новой встречи. Серый плащ подарит вам веру и защиту, вознесёт над толпой… Прощайте же, Солль.
В полном молчании Фагирра выпроводил Эгерта из Башни — тайным ходом, но уже другим, не тем, по которому Эгерт впервые попал в обитель Лаш.
Эгерт так никому и не сказал о посещении Башни. Миновали несколько недель — братство Лаш не выказывало более признаков интереса к вольнослушателю Соллю, и Эгерт несколько успокоился — принятие решения откладывалось на неопределённый срок.
Не раз и не два он мысленно примерял на себя серый плащ; услышав длинный тоскливый звук, которым отзывалась время от времени Башня, он вспоминал горьковатый запах тяжёлого бархата, медленный танец укрытых капюшонами теней и лицо седого, как лунь, магистра. Обещание безопасности, а со временем и могущества, оказались для Эгерта огромным соблазном — однако всякий раз, помышляя о плаще с капюшоном, он испытывал странное душевное неудобство. Что-то мешало ему, что-то беспокоило и царапало; Солль относил это на счёт обычной своей робости, однако скоро научился избегать как мыслей об ордене Лаш, так и случайно встречавшихся на улице служителей его.
Тем временем на город обрушилась жара — настоящая летняя жара, в полдень улочки-щели оказывались залитыми солнцем от стены и до стены, и глазам было больно от солнечных бликов, плясавших на поверхности каналов. Берег реки за городом служил площадкой для бесконечных, сменявших друг друга пикников, и обливающиеся потом горожане прикрывались лопухами, входя в воду, а горожанки тесными группками забирались купаться в заросли камыша — где и становились жертвой Лиса, который приспособился плавать под водой с тростниковой соломинкой в зубах и никогда не упускал случая подкрасться к беспечной купальщице, чтобы слегка куснуть её за рельефно выдающиеся части.
Эгерт был в числе тесной компании студентов, наблюдавших за похождениями Лиса и в свою очередь выдумывающих забавы, приличествующие учёным молодым людям. На берегу стояли плеск, визг и хохот; обнаружив под водой рыбачьи переметы, ныряльщики угощали товарищей жирной ухой. Эгерт большей частью сидел на берегу, а в воду решался входить только по пояс; его робость была замечена, однако дальше нескольких добродушных насмешек дело не пошло.
Вскоре, однако, подошло время экзаменов, переводящих студентов на следующую ступень — «вопрошающие» желали стать «постигающими», «постигающие» — «соискателями», а те, в свою очередь, — «посвящёнными». Университет лихорадило — из каждого угла глядели воспалённые, осоловевшие от круглосуточного сидения за книгой глаза; Эгерт видел, как учёные юноши по очереди входили в ректорский кабинет — кто с нарочитой весёлостью, кто с нескрываемым страхом. Многие, как оказалось, верили в приметы: в их разнообразных уловках — плевках, молитвах и сложных фигурах из пальцев — Эгерт с удивлением узнал собственные защитные ритуалы.
Соллю не довелось видеть того, что происходило за строгими дверями кабинета. Говорили, что за длинным столом господина ректора сидят и он сам, и декан Луаян, и все педагоги, в течение года поднимавшиеся на кафедру университета; говорили, что все экзаменаторы очень строги, а декан Луаян в особенности. Далеко не каждому студиозусу удавалось выдержать испытание, причём половина несчастных, провалившихся на экзамене, обязаны были этим именно суровому магу.
Накануне экзамена Лис ударился в панику. Всячески себя презирая — самыми мягкими из предназначенных своей особе ругательств оказались «идиотский полоумный дурак» и «безмозглый куриный помёт» — Гаэтан то вперивал взор в учёную книгу, то в отчаянии воздымал его к потолку, то бросался на кровать и объявлял Эгерту, что он, конечно, провалится, что вечно оставаться в «постигающих» невозможно, что отец не даст больше денег и навечно засадит сына приказчиком в вонючую аптеку, где даже мухи дохнут от запаха касторки… Когда Солль робко предположил, что, может быть, стоит обратиться за помощью к декану — Лис замахал на него руками, затопал ногами, обозвал сумасшедшим развесистым пнём и объяснил, что одного такого обращения будет достаточно, чтобы навсегда вылететь из университета.
В день экзамена Лис сам не был похож на себя — за всё утро Соллю не удалось вытянуть из него ни слова. У порога ректорского кабинета возбуждённо толпились, шикая друг на друга, обременённые знаниями молодые люди — у многих из них на лице застыло напряжённое выражение канатоходца, идущего по проволоке с зажжённым канделябром в зубах. Выходящие из кабинета тут же изливали на товарищей кто радость, кто отчаяние; Эгерт, который, как вольнослушатель, не подлежал обязательной экзаменовке, содрогнулся при одной мысли, что и ему, как Лису, пришлось бы предстать пред очи строгого научного судилища.
Гаэтан выдержал экзамен неожиданно для себя; счастливый без меры, он тут же предложил Соллю погостить в предместье, в семействе своего отца. Эгерт заколебался было — однако в конце концов ответил отказом.
Господа студенты, получившие два месяца вакаций, живо обсуждали планы на лето. Большая половина собиралась провести каникулы в отчем доме, будь то поместье или лачуга; часть юношей, в основном самых бедных, собирались наняться на работу где-нибудь на ферме и звали с собой Эгерта. Тот вспомнил печальный опыт крестьянского труда под руководством отшельника — и тоже отказался.
По отбытии Лиса Солль снова оказался в одиночестве.
Пустели университетские коридоры, пустел и флигель; по вечерам только в редких окнах показывался огонёк. Старый служитель, вооружённый факелом и колотушкой, еженощно совершал сторожевой обход. Старушка, прибиравшая во флигеле, приносила обеды для декана, его дочери и нескольких оставшихся на лето служащих, к числу которых был отнесён и Эгерт — а он неожиданно для себя получил новую весточку из дому и смог сделать новый взнос за своё содержание.
На этот раз к деньгам прилагалась записка; Эгерт затрепетал, узнав почерк отца. Солль-старший ни о чём не спрашивал — просто сухо ставил сына в известность, что его лишили лейтенантства и исключили из полка, причём с мундира его, опозоренного и забрызганного грязью мундира, был публично спорот эполет. Освободившуюся лейтенантскую вакансию занял молодой господин по имени Карвер Отт; кстати, он справлялся о теперешнем местонахождении Эгерта.
Прочитав и перечитав письмо, Солль сначала заново пережил свой стыд; потом на смену ему пришла тоска по Каваррену.
Бесконечное множество раз он воображал себе дом с воинственным гербом на воротах, и в голову ему лезли отчаянные, самые немыслимые планы. В мечтах он видел себя тайно прибывающим в город и поднимающимся на родное крыльцо — тоже тайно, потому что никто не простил ему дезертирства, а свидетели прошлого его унижения явятся специально, чтобы плюнуть в отмеченное шрамом лицо… И ведь придётся говорить с отцом, и как посмотреть в глаза матери? Нет, пока заклятие не снято, он не может вернуться в Каваррен.
Тогда мысли его обретали другое направление — время идёт, и каждый длинный день приближает его ко встрече со Скитальцем. Эта встреча превращалась для Солля в неотвязную мысль, навязчивую идею; Скиталец являлся ему в снах. Заклятие будет снято, и Эгерт вернётся в Каваррен с полным на то правом. Он ни от кого не будет прятаться и проедет верхом по главной улице, а когда сбежится народ и соберутся гуарды — тогда, при всех, он вызовет на дуэль Карвера.
Сидя в сырой полутёмной комнатушке, Эгерт дрожал от азарта и возбуждения. Это будет красивый, красивый вызов; толпа притихнет, Карвер побледнеет и сделает попытку увильнуть — Эгерт при всех высмеет его за трусость, а потом скрестит свою шпагу с его презренным клинком — и убьёт, убьёт бывшего друга, ставшего смертельным врагом, потому что подлость заслуживает наказания, потому что…
…Солль вздрогнул. Мечты его оборвались, как песня кузнечика, накрытого ладонью.
Он убил троих. Первого звали, кажется, Тольбер, он был гуардом, простодушным до глупости забиякой. Эгерт даже не помнил толком, из-за чего возникла ссора — может быть, из-за женщины, а может быть, просто в хмельном кураже… Поединок оказался мгновенным и свирепым, ибо Тольбер бросался на Эгерта, как бешеный вепрь, а Солль встречал его напор блестящими безжалостными контратаками… Потом шпага Солля угодила противнику в живот, и Эгерт, в чьих жилах кипела в тот момент не кровь, а горячая смола, понял только, что победил…
Имени второго человека, закончившего жизнь от его руки, Солль так и не смог вспомнить. Тот не был гуардом — просто какой-то надменный помещик, явившийся в город с намерением как следует покутить. И покутил, и, пьяный как свинья, закатил Соллю пощёчину и обозвал сопляком — а сам и правда был лет на двадцать старше… У него остались жена и три дочери, Эгерту сообщили об этом после похорон…