После встречи с Фагиррой он дал себе зарок не появляться больше в городе — но кто знает, защитят ли от ордена Лаш сами университетские стены? Эгерт прекрасно знал, что подлый страх предаст его при первом же случае, и допросчик, кем бы он ни был, при необходимости сумеет вытянуть из него всё, что только пожелает. Орден Лаш знает или догадывается о его трусости — а это значит, что он пленник ордена, шпион и доносчик, и никакая гордость, никакое благородство не спасут Солля, когда колени его подогнутся от страха, а пересохший язык прилипнет к гортани, чтобы произнести затем слова предательства…
Длинный, доносящийся с Башни звук теперь приводил его в ужас.
Однажды, собравшись с духом, он отправился к декану, желая признаться во всём; на подходе к кабинету перед глазами его встало лицо Фагирры, а в ушах зашелестел прерывистый голос, повествующий о грядущих бедах. С трудом перешагнув порог, Эгерт смог выдавить из себя только невнятный вопрос: что будет… А ничего ли не будет… В скором будущем?
Декан удивился. С трогательной серьёзностью предположил, что в скором будущем наверняка уж что-то будет, а в недалёком прошлом, увы, уже было. Эгерт смутился, попросил извинения и ушёл, оставив декана в некотором недоумении.
Иногда Солль успокаивался — Фагирра, а тем более седой Магистр, казались ему людьми, достойными доверия. Возможно, он действительно знает слишком мало, возможно, порученная ему миссия — не предательство, а, наоборот, услуга университету… Ведь говорил же Фагирра: «Вы поймёте позже… Пока надо просто поверить… Ладно?»
Ладно, шептал себе Солль, и ему становилось легче; он даже всерьёз задумывался, как лучше выполнить возложенную на него миссию — но внезапное осознание собственной низости приводило его в отчаяние, и тогда, съёжившись на подоконнике, он не отвечал на обеспокоенные вопросы Лиса и не смотрел в честные, цвета мёда, глаза.
Лис теперь относился к Соллю с куда большим уважением — причиной этому было не только редкостное Соллево умение метать кинжалы, но и читаемые им книги — «Анатомия» и «Философия трав…», полученные, по словам Эгерта, от самого декана. Гаэтан научился оставлять Солля в покое, если видел, что тот желает одиночества; однажды вечером, задув свечу, Лис осмелился спросить у странного соседа:
— Слушай, Солль… А ты кто, вообще-то?
Эгерт, в полусне вспоминавший о доме и о родителях, встрепенулся:
— А? Чего-чего?
Лис скрипнул кроватью:
— Ну… Тихий да робкий, только ножи от тебя прятать надо, а то, не ровен час…
— Не бойся, — горько усмехнулся Эгерт. Лис сердито завозился:
— Ну да… Мне бы морду такую смазливую, как у тебя — всех девчонок в городе… перепортил бы… Они же за тобой сами бегают, как на ниточке — так нет же, и не взглянешь… У тебя, вообще-то, с этим… тем самым всё в порядке, а?
Эгерт снова усмехнулся. Лис, ничуть не собираясь оставить Солля в покое, подоспел с новым вопросом:
— А кто это тебе физиономию исполосовал?
Солль вздохнул. Спросил шёпотом:
— Слушай… А день Премноголикования — уже скоро?
Лис удивился в темноте. Отозвался чуть погодя:
— Ещё месяц… А что?
Месяц. Остался месяц до назначенного срока; Эгерт твёрдо знал, что не станет подлецом и доносчиком, если продержится до встречи со Скитальцем. Сейчас он раб заклятья — но настоящему, свободному Соллю не страшны будут ни прямые угрозы, ни обещание грядущих бед; орден Лаш потеряет тогда над ним всякую власть, и как приятно будет сказать в лицо Фагирре: подите поищите других шпионов! И Карвер… И возвращение в Каваррен, встреча с отцом… А потом — Эгерт решил это почти точно — потом он снова явится в университет и попросит декана принять его, возможно… Но это — после. Сначала — Скиталец, и встреча состоится через месяц.
Мысли о том, что будет, если встречи не произойдёт либо Скиталец откажет в избавлении от заклятия, Эгерт попросту не допускал в своё сознание.
Несколько ночей подряд Тории снились необыкновенно яркие, удивительные сны.
Однажды ей приснилось, что она стоит на палубе парусника. Такие корабли она часто видела на гравюрах и ни разу — на самом деле; вокруг лежала синяя чистая поверхность — море, над головой куполом выгибалось небо, а рядом стоял отец, и в руке у него была почему-то птичья клетка. В клетке вертелась маленькая, меньше воробья, пичуга; на душе у Тории было непривычно легко, и она смеялась во сне. Но на далёком горизонте собиралась чёрная, как пепелище, груда, и капитан — ибо на корабле был и капитан — сказал с усмешкой: «Будет шторм, но нам он не страшен».
И Тория не испугалась — однако туча приближалась быстрее, чем следовало, и капитан почуял неладное слишком поздно — в небе над кораблём уже висела немыслимых размеров сова, и была она одновременно птицей и тучей, только вот туч таких не бывает. Глаза её, две круглые плошки, светились белым мутным огнём, а крылья в размахе закрывали небо; капитан закричал, и в ужасе закричала команда — и тогда отец Тории, декан Луаян, распахнул дверцу птичьей клетки, которую держал в руках.
Пичуга, лёгкая, меньше воробья, выпорхнула на волю и стремительно стала подниматься — и на глазах обомлевших людей принялась расти, расти, и чернеть, и оборачиваться тучей, и сравнялась с совой, и в небе случился поединок не на жизнь, а на смерть — только кто победил в этом поединке, Тории так и не суждено было узнать, потому что она проснулась.
Раздумывая, что бы это могло означать, Тория отправилась в город — накануне отец просил её зайти в аптеку. Возвращаясь, она встретила у парадного порога двух девиц в неотразимых шляпках, украшенных красными и зелёными цветами. Девицы, смущаясь и подталкивая одна другую, обратились к ней с вопросом: здесь ли живёт… то есть учится… такой высокий парень, блондин, со шрамом?
Тория опешила. Девицы, волнуясь всё больше, пояснили: они познакомились недавно… в одном месте… И договорились о встрече, но, хоть господа студенты бывают в городе довольно часто — этот парень, такой белокурый… Знаете? Так он не появляется уже несколько недель… Может быть, он болен?
Тория сначала хотела рассмеяться, потом передумала и решила разозлиться, потом, спохватившись, сказала себе: а что, собственно, в этом такого? Какое ей дело до сердечных привязанностей Солля?
И, суховато объяснив девицам, что «блондин со шрамом» здоров и скоро явится в «одно место», Тория проследовала к себе; вслед ей неслось: может быть, она передаст этому парню, что его искали Ора и Розалинда?
Тория здорово удивилась бы, если б накануне кто-нибудь сказал ей, что об этой нежданной встрече она будет вспоминать не раз и не два — однако вспоминала, досадуя и удивляясь собственной глупости. Возможно, её раздражал выбор Эгерта — какие-то вульгарные уличные девицы… Впрочем, студенты всегда были несколько неразборчивы… Но Солль!.. Светлое небо, а чем Солль хуже или лучше прочих?!
Встретив Эгерта на другой день, Тория не удержалась от укола:
— Кстати, вас искали ваши приятельницы… Вы, похоже, совсем забыли их, Солль?
Некоторое время он непонимающе глядел на неё; она успела рассмотреть, что веки у него красные, а глаза усталые, как бывает после долгого ночного чтения.
— Кто? — спросил он наконец.
Тория напрягла память:
— Ора и Розалинда… Ну и вкусы у вас, Солль!
— Я не знаю, кто это, — сказал он равнодушно. — Вы уверены, что им нужен был именно я?
Тория снова не удержалась:
— А кто у нас ещё «высокий, белокурый, со шрамом»?
Эгерт горько усмехнулся, привычно касаясь рукой щеки; Тории отчего-то стало неловко. Пробормотав нечто невнятное, она поспешила уйти.
Через некоторое время она увидела его в компании, возглавляемой рыжим Гаэтаном — Солль был на голову выше всех своих сотоварищей. Компания направлялась, конечно же, в город, студенты радостно галдели — Солль молчал, держался в стороне, однако от глаза Тории не укрылось то уважение, которым окружали его прочие студиозусы. Рядом с Эгертом все они отчего-то казались чуть неуклюжими, чуть мешковатыми, чуть простоватыми — Солль, в каждом движении которого скользила некая инстинктивная, полувоенная грация, казался в толпе студентов породистой лошадью, затесавшейся в табун симпатичных, радостно топающих мулов.
Тория с неудовольствием поймала себя на некотором подобии интереса. Конечно, Ора и Розалинда вдохновлены, да и сколько ещё юных козочек ударят копытцем, желая заполучить такого кавалера!
Через несколько дней Эгерт нежданно получил весточку из Каваррена — почтовый служащий, сопя, приволок в университетскую канцелярию увесистый мешок, облепленный сургучными печатями, и к нему маленькое, смятое письмо. Разносчик не уходил, пока не получил серебряной монетки за труды; мешок полон был домашней снеди, а письмо, написанное на желтоватой почтовой бумаге, пахло сердечными каплями.
Эгерт не узнал почерка — его мать писала редко и неохотно, и никогда ни одно из её посланий не предназначалось сыну; но запах он узнал сразу же, и от волнения его бросило в озноб.
Письмо было странным, строки загибались книзу и мысль то и дело рвалась; в нём не было ни слова о бегстве Эгерта или о теперешней жизни в Каваррене. Всё послание посвящено было обрывочным воспоминаниям об Эгерте-ребёнке и Эгерте-подростке, причём сам он не мог вспомнить об этом почти ничего; мать же, оказывается, всё это время держала в памяти и цвет скатерти, с которой маленький сын стянул на себя тарелку горячего супа, и жука, которому он бодро и настойчиво пытался приклеить оторванную ногу, и какую-то дерзость, за которую отец хотел наказать его, а она вступилась, придумав сыну оправдание… Солль едва дочитал письмо до конца — им овладело непонятное, щемящее, болезненное чувство.
Желая заглушить его, Эгерт велел Лису зазывать на пиршество всех, кто только успеет вместиться в сводчатую комнатушку. Студенты, общительные и изголодавшиеся, не заставили себя долго ждать; скоро кровати ломились под грузом пирующих, и грозил обрушиться подоконник, и возмущённо трещал стол, призванный служить опорой для научных изысканий, а не седалищем для крепких молодых задов. Мешок со снедью, которой хватило бы Соллю на месяц, опустошён был, как водится, за несколько часов, и все были очень довольны — включая Эгерта, который в шуме и хмеле пирушки сум