Тория прекрасно понимала, что совершила ошибку, однако попробовала свести всё к простой болтовне.
— А что, собственно, такого? — поинтересовалась она, нервно оглаживая складки платья на коленях. — Ты же не собираешься докладывать об этом всем подряд, нет же?
Эгерт отвернулся. Тория прекрасно понимала, что он имел в виду — и он знал, что она понимает.
Подправляя кочергой пылающие в камине дрова, декан Луаян искоса разглядывал обоих.
Сходство Тории с покойной матерью порой пугало его — он боялся, что вместе с красотой, изысканной красотой мраморной статуи Тория унаследует и трагическое непостоянство, и жестокую судьбу своей матери. Давая согласие на брак дочери с Динаром, он искренне надеялся, что у Тории всё будет по-другому — но случившееся вслед за этим несчастье развеяло его надежды. Тория была слишком похожа на мать, чтобы стать счастливой; много раз деканово сердце сжималось, когда он видел в полутьме библиотеки гордую, вечно одинокую фигурку в вечно тёмном платье.
Сейчас Тория сидела на низкой табуретке, подобрав колени к подбородку, нахохлившаяся, как мокрый воробей, раздосадованная своей же глупостью — сказала лишнее, а ведь не болтунья! Лицо её, даже с гримаской раздражения, оставалось тонким и женственным — и декан с удивлением понял вдруг, что те перемены, которые он заметил в дочери совсем недавно, набирают силу.
Солль стоял рядом, почти касаясь рукой её плеча — но не решаясь коснуться; даже Динару, который был уже женихом, Тория не позволяла стоять так близко. После гибели его всё стало хуже — вечно замкнутая в прозрачную скорлупу собственного горя, собственной потаённой жизни, строгая дочь Луаяна отпугивала молодых людей ещё издали — они разлетались, как стаи осенних листьев, принимая её отчуждённость за презрение и гордыню. Теперь рядом с ней стоял убийца Динара — и Луаян, поглядывающий на обоих через плечо, с изумлением подмечал в дочери множество мелких, немыслимых до сих пор чёрточек.
Она стала женственнее. Она безусловно стала женственнее, и линии красивых губ пролегают мягче — даже сейчас, когда она хмурится. Ей глубоко не безразлично, что рядом стоит Солль — человек, которого она не так давно готова была уничтожить!
Трещали, занимаясь, сухие поленья. Декан с трудом заставил себя вернуться к разговору.
— Это я виновата, — сказала Тория траурным голосом. — Будь проклят мой язык…
Луаян осуждающе на неё покосился:
— Поосторожней с проклятиями…
Потом, подумав, подошёл к одному из высоких шкафов и отпер дверцу.
— Отец… — голос Тории дрогнул.
Декан извлёк из сейфа яшмовую шкатулку, откинул крышку, взял с чёрной бархатной подушечки нечто, тихонько звякнувшее жёлтой цепочкой:
— Вот он, Солль… Взгляните, можно.
На ладони у него лежала золотая пластинка с фигурной прорезью — медальон на цепочке.
— Это Амулет Прорицателя… Немыслимо ценная вещь, хранимая в тайне.
— Меня нельзя выпускать из этой комнаты, — сказал Солль в ужасе. — Я же всё им доложу…
Декан поймал сочувственный взгляд Тории, обращённый к Эгерту; подумал, покачал головой:
— В моих силах сделать так, чтобы вы забыли… о виденном. Как забыл ваш друг Гаэтан об одном случае, свидетелем которого он случайно стал… Это возможно — однако я не буду этого делать, Эгерт. Вы должны пройти свой путь до конца. Боритесь… за свою свободу, — последние слова декан произнёс, обращаясь к медальону.
— Но что, если Лаш узнает?! — взвилась Тория.
— Я не боюсь Лаш, — отозвался декан глухо.
Пламя в камине разгоралось всё сильнее, и медальон на ладони Луаяна отбрасывал блики на потолок.
— Он совсем чистый, — сказал декан вполголоса. И Эгерт, и Тория удивлённо взглянули на него:
— Что?
— Он чистый, — пояснил декан, — золотой… Ни пятнышка ржавчины. Ни крупинки… А ведь накануне больших испытаний… Он чует опасность, нависшую над миром, и ржавеет. Так было полвека назад, когда на пороге стояла Третья сила… Тогда, я помню, меня, мальчишку, тоже мучили предчувствия — и медальон, как говорят, был полностью ржав. Теперь он чист… Будто ничего и не угрожает. Но я-то знаю, что это не так!
Сдержав прорвавшуюся горечь, декан в полном молчании спрятал медальон обратно в сейф.
— Угрожает… Лаш? — спросила Тория шёпотом.
Декан подбросил в камин поленьев — Солль отскочил от рассыпавшихся искр.
— Не знаю, — признался Луаян неохотно. — Лаш имеет к этому какое-то отношение… Но самое страшное — что-то другое. Или… кто-то другой.
Зима наступила в одну ночь.
Проснувшись рано утром, Солль увидел, что серый сырой потолок тесной комнатки побелел, как подол подвенечного платья; не было слышно ни ветра, ни шагов, ни стука колёс на площади — в торжественной тишине на землю валились снега.
По традиции, в день первого снега отменялись все лекции; узнав о таком обычае, Эгерт обрадовался даже больше, чем мог ожидать сам.
В университетском дворике скоро стало весело; под предводительством Лиса мирное студенчество внезапно переродилось в орду прирождённых воинов — наскоро слепленная снежная крепость успела пасть, и не однажды, прежде чем в битву ввязался Солль.
Как-то само собой получилось, что вскоре он, как герой древности, оказался один против всех; рук у него, кажется, было не две, а десять, и ни один бросок не пропадал даром — любой запущенный снежок находил свою цель, чтобы превратиться в снежную крошку на чьём-нибудь раскрасневшемся лице. Атакуемый со всех сторон, он нырял под неприятельские снаряды, и они сталкивались у него над головой, осыпая светлые волосы снегом; отчаявшись поразить слишком уж подвижную мишень, противники его, сговорившись, собирались уже пойти в рукопашную и закатать непобедимого в сугроб — когда, оглянувшись, смеющийся Солль вдруг увидел наблюдающую за схваткой Торию.
Лис со товарищи сразу же стушевались; Тория, не спеша, нагнулась, зачерпнула снег и скатала его в шарик. Потом, несильно размахнувшись, бросила — и угодила Соллю в лоб.
Он подошёл, стирая с лица снежную воду; Тория серьёзно, без тени улыбки смотрела в его мокрое лицо:
— Сегодня первый снег… Я хочу тебе что-то показать, — не говоря больше ни слова, она повернулась и пошла прочь; Эгерт двинулся за ней, как привязанный.
Снег ложился, засыпая университетские ступени, и на головах железной змеи и деревянной обезьяны вздымались необъятных размеров зимние шапки.
— Это в городе? — спросил Эгерт обеспокоенно. — Я бы не хотел… встречаться с Фагиррой.
— Разве он посмеет приблизиться к тебе в моём присутствии? — улыбнулась Тория.
Город тонул в безмолвии; вместо гремящих телег по улицам бесшумно крались сани, и широкие следы их полозьев казались твёрдыми, будто фарфоровыми. Снег валил и падал, укрывая плечи пешеходов, пятная белым чёрных удивлённых собак, скрывая от глаз отбросы и нечистоты.
— Первый снег, — сказал Эгерт. — Жаль, что растает.
— Вовсе нет, — отозвалась Тория, — каждая оттепель — будто маленькая весна… Пусть тает. А то…
Она хотела сказать, что снежная гладь напоминает ей чистую простынь, которой накрывают покойника — но не сказала. Пусть Эгерт не думает, что она всегда шутит так мрачно; зима ведь действительно красива, и кто виноват, что в сугробе можно замёрзнуть до смерти, вот как её мать?
На выступающих из стен балках сидели красногрудые снегири с белыми снежинками на спинах, похожие на стражников в их яркой форме; тут же прогуливались и стражники с длинными пиками, красно-белые, нахохленные, похожие на снегирей.
— Тебе не холодно? — спросил Эгерт.
Она глубже засунула руки в старенькую муфту:
— Нет. А тебе?
Он был без шапки — снег ложился ему прямо на волосы и не таял.
— А я никогда не мёрзну… Меня отец воспитывал как воина, а воину, помимо всего прочего, приличествует закалка, — Эгерт усмехнулся.
Миновали городские ворота — мокрый снег залепил оскаленные пасти стальным змеям и драконам, выкованным на тяжёлых створках. По большой дороге тянулись санные обозы; Тория уверенно свернула и вывела Эгерта к самому берегу реки.
Подобно стеклу, покрытому изморозью, поверхность воды была затянута корочкой льда — плотной и матовой у берегов, тонкой и узорчатой у середины; сама же стремнина оставалась свободной, тёмной и гладкой, и на самом краю льда стояли толпой чёрные, исполненные важности вороны.
— Мы пойдём вдоль берега, — сказала Тория. — Посмотри… Тут должна быть тропинка.
Тропинку погребло под снегом. Эгерт шагал впереди, и Тория старалась попадать башмачками в глубокие следы его сапог. Так шли довольно долго, и снег перестал, наконец, падать, и сквозь рваные дыры в облаках проглянуло солнце.
Тория прищурилась, ослеплённая — таким белым, таким сверкающим оказался вдруг мир; Эгерт обернулся — в волосах у него вспыхивали цветными огнями нерастаявшие снежинки:
— Долго ещё?
Она улыбнулась, почти не понимая вопроса — в тот момент слова показались ей необязательным довеском к снежному, залитому солнцем великолепию этого странного дня.
Эгерт понял — и нерешительно, будто спрашивая позволения, улыбнулся в ответ.
Дальше пошли рядом — тропинка выбралась на холм, где снег уже не был таким глубоким. Одну руку Тория держала в тёплых недрах муфты, а другой опиралась на руку спутника — Солль плотнее прижимал к себе локоть, чтобы ладонь её, спрятавшись в складке рукава, не мёрзла.
Остановились ненадолго, оглянулись на реку и на город; над городской стеной сизыми столбиками стояли струйки дыма.
— Я никогда здесь не был, — признался Эгерт удивлённо. — Как красиво…
Тория коротко усмехнулась:
— Это памятное место… Здесь было старое кладбище. Потом, после Чёрного Мора, здесь похоронили в одной яме всех, кто умер… Говорят, от мёртвых тел холм стал выше на треть. С тех пор это место считается особенным, одни говорят — счастливым, другие — заклятым… Дети иногда оставляют на вершине прядь своих волос — чтобы сбылось желание… Колдуны из деревень ходят сюда в паломничество… А вообще… — Тория запнулась. — Отец не любит это место… говорит… Но нам-то чего бояться? Такой красивый белый день…