рафии превращать в великую многострадальную тайну.
– Что вы хотите этим сказать, мэтр?! – ужаснулась Констанция, мысленно согласившись с тем, что тайна сия и в самом деле многострадальная.
– А то, что мне с самого начала было ясно, кто передо мной, мисс Грей. Виконтесса де Грей.
– Как?! Вы… вы знали, что я – девица?!
– Еще как знал.
– Но в своем письме мать об этом не сообщала. Разве что она поделилась этой нашей тайной раньше…
– Не идеализируйте свою матушку, Констанция: раньше она тоже не делилась. Но если бы вы не признались мне в этом, а я оказался бы менее догадливым, все ваши долговые расписки могли бы стать через пять лет фикцией. Ибо любой из этих благородных людей, кто установил бы, что вы, простите, женщина, тотчас же на суде, под присягой, поклялся бы, что никогда не имел с вами – гнусной самозванкой – никаких дел. А в доказательство предъявил бы расписку на имя мистера Констанция Грея.
– Вы так считаете?
– Так считает закон. А еще – на подобную, хоть и малейшую, оплошность рассчитывает всякий, кто оказался под жестокой, разорительной пятой кредитора.
– Что же тогда делать?
– Ждать пять лет. Всего лишь.
– Но ведь…
– К вашему счастью, вы имеете дело с нотариусом Якобсоном. Долговые расписки, которые отныне, по вашему решению, будут храниться у меня, выписаны на имя виконтессы Констанции де Грей, а также на мое имя. То есть в конфликтной ситуации ваши долги, при вашем письменном поручении, я смогу получить лично. И мой вам совет: никогда не превращайте в тайну то, что надлежит знать Господу и нотариусу.
Поблагодарив и отблагодарив Якобсона, Констанция еще недельку пожила в Лондоне, в одной из припортовых гостиниц, а затем записалась добровольцем-кадетом в пехотный полк, направлявшийся на службу в Фламандию, в Бреду.
…В последний раз взглянув на растворявшуюся в синеватой ночной дымке фигуру капитана Рольфа, Грей скрылась в проходе, ведущем к избранной ею каюте. Что ж, у него свои воспоминания, у нее свои. Видно так уж суждено, чтобы и эту ночь они провели порознь. Может, это и к лучшему. Она не собиралась повторять ошибки Анны. Та решила преподнести себя сразу, напористо, рассчитывая на то, что покорит сердце истосковавшегося по женской ласке барона быстро и навсегда. Кто знает, возможно, эта первая их ночь и запомнится им обоим, но только она уже никогда больше не повторится. Насладившись плотью Анны, Рольф тотчас же остыл к ней. Верила… Хотелось верить, что остыл.
Нет, она, Констанция, будет предусмотрительнее. Осторожнее. Если бы речь шла лишь о том, чтобы усмирить свою плоть – а Констанция уже приучила себя кое-как усмирять ее, – тогда все было бы проще. И этим мужчиной не обязательно был бы Рольф. Им вполне мог стать, например, тот же Гунн. Однако ей нужен был не Гунн и не Лорд-Висельник, а именно Рольф. Она боялась потерять этого мужчину. Боялась уже сейчас, еще до конца не познав и еще, собственно, не заполучив его.
Вернувшись к себе в каюту, Грей запер дверь и сказала себе, что не откроет ее до самого утра, даже в том случае, если капитан вздумает ломиться в нее. Не откроет уже хотя бы из обычной, вульгарной женской мстительности.
…Во Фландрии в кадетах она продержалась недолго. Дослужиться там, в пехотном полку, до офицерского чина она не могла, поскольку сама служба в пехоте казалась муторной и недостойной ее. Возвращаться же на флот, чтобы и впредь ходить юнгой на военном корабле, было уже поздно. А наниматься матросом – слишком опасно. Вдобавок ко всему она неожиданно влюбилась. Во фламандца. Командира эскадрона фламандских драгун, которого успела приметить во время одного из боев, когда драгуны неподалеку от Бреды пришли на помощь ее батальону и буквально спасли его от гибели, отбросив наседавших испанцев.
Стоит ли удивляться, что поначалу любовь ее была неразделенной, поскольку красавец драгун понятия не имел, кто перед ним. Зато Констанция успела привязаться к нему и как мужчина – слишком уж храбрым, волевым и благоразумным представал перед ней ее Огюст, – и как женщина. Открыться же ему решила напропалую и безоглядно: однажды они хорошо посидели в компании офицеров-фламандцев, в которой Огюст представил ее как своего друга и дальнего родственника, а затем, наняв экипаж, Констанция отвезла явно переусердствовавшего в пьянке драгуна на его квартиру. А то, что какой-то пехотинец остался переночевать у своего друга-драгуна, особых подозрений у хозяина постоя не вызвало.
Проснувшись на рассвете по какому-то наитию, Огюст уселся в кровати и отдернул одеяло. Перед ним лежала оголенная, Самим Богом ниспосланная ему женщина. Она не спала, а выжидающе-виновато смотрела ему в глаза. Возможно, драгун тотчас же набросился бы на нее, ибо чувствовал себя не таким уж разбитым – случались попойки и поосновательнее, – но женщина эта была в облике англичанина, кадета-пехотинца. Решив, что это привиделось ему с похмелья, лихой драгун набожно перекрестился, с головой укутался в одеяло и вновь уснул.
Прошло еще не менее часа, прежде чем он проснулся, но уже от нежных прикосновений женщины. Опять увидев все то же полубредовое обличье назойливого пехотинца, драгун еще раз попытался было спастись от соблазна крестным отречением, однако Констанция властно придержала его, уложила на спину и, взобравшись на него, принялась осыпать такими поцелуями, что драгун понял: пора и в самом деле просыпаться.
И все же тогда, в первый раз, брали не ее, брала она. С азартом, жадностью, искуплением за все то воздержание, которое пришлось выдержать ей до сих пор; с местью за глупо истраченную юность и погубленные девичьи грезы.
Странное перевоплощение кадета Констанция Грея в смазливую девицу, которая тотчас же влюбилась, было воспринято в полку как одно из чудес света. Кто-то даже порывался тотчас же вызвать драгуна-фламандца на дуэль, однако друзья-офицеры вступились за него; кто-то лил слезу по поводу того, как это он сам не сумел рассмотреть-догадаться. Еще бы: кому не хочется иметь такую бедовую, надежную жену?
Но закончилось все тем, что накануне венчания офицеры и солдаты пустили шапку по кругу, чтобы собрать Констанции на приданое. Оно и впрямь получилось солидным. Присовокупив к нему свои собственные деньги, Огюст Редвуэль, вслед за Констанцией, вышел в отставку и приобрел почти в самом центре Бреды, у крепостной стены, таверну, которую они назвали «У пехотинца Констанции». А поскольку с первых дней хозяйничанья в ней Огюста и Констанции таверна начала обрастать легендами, связанными с их браком, то вскоре сие заведение стало любимым местом всех офицеров гарнизона и местной знати.
Словом, Редвюэли процветали. Сложись все по-иному – и, возможно, она, Констанция, до сих пор оставалась бы в Бреде, превратившись в местную матрону, покорительницу мужских сердец. Однако на землю Фламандии неожиданно пришло перемирие, английский гарнизон был выведен из города, а случилось все это в дни, когда ее Огюст буквально догорал от невесть откуда свалившейся на него хвори.
Похоронив мужа-фламандца и вновь перевоплотившись в Констанция Грея, она поняла, что ей, англичанке, оставаться во Фландрии небезопасно. Быстро продав таверну, дом и небольшую ферму мужа в двадцати милях от Бреды, она сумела довезти всю солидную сумму золотых до Лондона и передать своему покровителю-нотариусу. Вновь вернувшись во Фландрию, чтобы уладить кое-какие свои дела, в том числе и связанные с еще одним, спорным наследством мужа, она затем нанялась в качестве матроса на голландский парусник, идущий с товарами в Вест-Индию.
Кроме всего прочего, Констанция рассчитывала отыскать в этих заморских краях некоего Томаса Джексона и предложить ему выполнить условие долговой записки, то есть подыскать какую-либо более-менее подходящую должность, которая бы позволила ей обойтись без скитания по морям на пиратских и каперских судах. У промышленника, имеющего столько земли и столько всяких предприятий и контор, обязательно должна была найтись какая-то доходная должность. Ну, хотя бы охранника плантаций…
Констанция прислушалась. Почудились шаги у самой каюты. На минуту замерла, оцепенела, прислушиваясь к каждому шороху. Нет, всего лишь причудилось… Не зря существует поверье, что ночами по кораблям разгуливают привидения матросов, которых когда-то повесили на рее. Очевидно, только что она обнаружила дух одного из этих несчастных. Да только что ей до духов, если хотелось тела Рольфа?! Впрочем, тоже «одного из этих несчастных». Убедившись, что вламываться в ее каюту «дух» не собирается, Грей вновь предалась воспоминаниям.
…На одном из островов, неподалеку от Мавритании, на корабль завели около сотни черных рабов – в основном молодых девушек, которых должны были доставить в голландскую колонию в Вест-Индии. Девушки оказались на удивление рослыми, статными, а некоторые из них даже по-настоящему красивыми. Однако трогать их запрещалось под страхом смертной казни. Даже капитан и штурман, которые все же завели себе одну любовницу на двоих, и те пытались грешить скрытно, всячески отрицая это нарушение святого корабельного правила.
И все же неподалеку от Ямайки, по поводу какого-то праздника, да еще в связи с тем, что корабль чудом удалось провести сквозь мощнейший ураган, капитан разрешил команде слегка поразвлечься. Для этого были отведены сутки. Всего одни сутки. Маловато, конечно. Тем более что на каждых пятерых членов команды приходилась всего-навсего одна женщина. Очередность устанавливали по жребию, как и самих женщин тоже выбирали по жребию.
Его пятерке досталась уже довольно зрелая мулатка с удивительно правильными чертами лица – разве что лоб был слегка удлинен, приплюснут и как бы заострен кверху. А еще поражали ее чуть раскосые миндалевидные глаза. В отличие от других женщин, жребий свой она восприняла удивительно спокойно и не скрывала радости по поводу того, что первым ей достался молодой симпатичный матрос, которого она уже давно приметила и которому даже пыталась игриво улыбаться.