— Ну ладно, Андрей, надо быть добрее, — вставила Любочка. — Все мы немного здесь кончились.
— Начались, — захохотал Генрих. — И вот на что я обратил внимание: как американцы произносят слово «деньги». В телевизорах, в разговорах, везде… Не заметили? С придыханием, с особой вибрацией в голосе, а главное, с каким-то сексуальными, настойчивыми интонациями… И я не удивлюсь, если…
— Да, да, это точно! — вставила Лена. — Я понимаю теперь. Как ты верно схватил!
— Ну а что же ещё относится к божеству здесь, в XX веке? — подал голос Игорь.
— Эх, лучше я вас всех позабавлю, — вмешался Андрей. — Я тут собрал статейки о моих сказках в «Новом журнале». Две рецензии неплохие, правда, все из Парижа. А вот в нашем регионе есть перлы. Зачту.
И он вынул папку из портфеля.
— Номер первый, — объявил Андрей. — «Автор в своих рассказах-сказках повествует нам о всякой нечисти, леших, ведьмаках. Зачем это? Что автор имеет в виду? Какое социальное содержание за этим стоит? Неужели в двадцатом столетии нет других забот? Неужели для господина Кругова борьба с тоталитаризмом — пустой звук?»
От хохота Любочки её чашка с чаем как-то сюрреально перевернулась, и чай залил чёрный стол.
— Номер второй, — продолжал Андрей. — «Писатель великолепно владеет своей темой, её глубокой символикой. Не может быть двух мнений, ибо ясно, что под видом ведьм, старух, русалок и леших автор разоблачает советских агентов».
— Этому надо поставить памятник, — закричал Игорь из своего угла. — Сохрани для потомства, Андрей.
— Нет, это уже настоящий сюр, — хохоча, перебил Генрих. — На Нобелевку тянет такая критика.
— Но одна заметочка причудлива. Это наш Саша опять отличился. Читаю: «Весь смысл этих страшных произведений сводится, по существу, к нелепому охаиванью нечистой силы. Зачем? Это не плюралистический подход. Мы должны учиться быть толерантными. Терпимость — вот великий урок, который нам преподаёт великая западная демократия. И эта терпимость неделима, так же как неделима и сама свобода. Здесь не может быть исключений. Терпимость к так называемому чёрту, то есть, выражаясь психоаналитически, к так называемым низшим инстинктам человека, является альфой и омегой свободы и западной демократии. Тот, кто не способен этого понять, недостоин свободы и плюрализма, этого апофеоза нашей новой великой родины — США».
— Ну и тип… Андрей, ты мне этого не читал! — удивилась Лена.
— Да, Сашка даёт прикурить! — хохотал Генрих. — Но всё-таки он когда-нибудь нарвётся на неприятности. Не все же здесь дураки, в конце концов. Лишат его куска.
— Да уж…
…Постепенно беседа в этот неясный, странный дружеский вечер, ни в чём не напоминающий их московские встречи, затихала. Игорь и Андрей с Леной покинули, наконец, Кегеянов. Их путь лежал по длинной, прямой, почти безлюдной нью-йоркской улице с немного другой луной в небе — до метро. Там Игорь простился с Круговыми — до своей гостиницы он ходил обычно пешком, возвращаясь по ночам, один, не шарахаясь от всяких странных фигур, периодически возникающих около него.
Андрей и Лена нырнули в метро. Уже привычно, но не без биения сердца понеслись по подземелью. Было тихо, в углу вагона скучали убийцы. Кто-то спал на полу. И было безлюдно — почти совершенно безлюдно, как будто никого не было здесь. И тогда в сознании Андрея прорезались слова: «Большой Брат всегда смотрит на тебя». И застыли в мозгу светло-огненной формулой… Убийцы спали.
Они выскочили, наконец, на землю. То был их Вудсайд. Чуть-чуть прошлись по какой-то скучной, ординарной улочке и вдруг вдали увидели Манхэттен. Он сиял бесчисленно-маленькими глазами великана, но больше всего их поразило необъяснимое кровавое зарево над этим городом-островом. Они впервые увидели его по-настоящему. Всё небо над Манхэттеном было залито этой кровью, как проклятием, и вместе с тем в зареве этом, в его отсветах и огне было что-то мёртвое, словно созданное воображением ада, оно было зримо, как огненный, широкий меч над головой.
Прошло ещё полтора месяца. Наконец и Лена закатила Андрею истерику.
Андрей отчаянно пытался успокоить.
— Нет, ты должен во что бы то ни стало выбраться отсюда! В спокойный университетский город. Сделай, сделай невозможное. Достань там работу…
— Ты же знаешь, я сделал всё, что возможно. Ничего не остаётся, кроме как ждать. Теперь уже всё только в руках судьбы.
Лена повернулась к окну.
— Я не могу так жить.
— Так, всё, — Андрей обнял её за плечи. — Успокойся. Не может быть, чтобы не было выхода…
И Андрей опять что-то придумывал, метался, пытался ускорить то, что невозможно было ускорить.
— Видишь, как вывернулся Павел? Лишился работы, квартиры, всего, а пристроился у американки. Каждому своё.
— А у нас какой шанс? Только университет, — твердила Лена.
И опять они бегали, суетились, а времени на то привычное, родное, глубинное, чем они жили в Москве, становилось всё меньше и меньше. Всё поглощала нелепая «борьба».
— Если бы ты одну десятую той энергии, которую ты тратишь здесь, тратил бы в Москве в смысле работы — то был бы там уже членом академии, — говорила Лена. — А здесь ты пока ещё ничего не добился. Здесь каждый маленький сдвиг даётся с усилием — двадцать раз надо что-то сделать, чтобы получилось всего одно попадание. А девятнадцать — мимо.
Андрей, усталый от напряжения, стал искать какого-то успокоения, и особенно искал он встречи с Мишей Замариным, вечно исчезающим. Они не были близкими друзьями в Москве, но всё же Андрей неплохо знал его.
— Он и тогда был чуть-чуть необычным, даже для нашей среды, но здесь, в Америке, он совсем одичал, — говаривал Андрей. — Неконтактен. Понятно, развал семьи. Но он-то не особо горюет об этом. И хоть и угрюм, но как-то очень уверен в себе. И что-то меня тянет к нему.
…Замарин встретил Андрея у себя дома, и на этот раз улыбчиво.
— Ты уже сколько здесь? Пора делать выводы. Как тебе аборигены? — приветствовал он его.
— «Слишком много кругом иностранцев», — пошутил Андрей словами поэта Саши.
— Вот одна из них, — сказал Миша, и навстречу Андрею вышла художница и переводчица с итальянского на английский, цветущая молодостью Клэр.
Познакомились и сели за столик. Несмотря на цветенье, глаза Клэр были напряжённые и грустные.
— Не думайте, что вам здесь труднее, чем другим творческим людям, например нам, американцам. Здесь пробиться по-настоящему стало почти невозможно, — заявила она довольно холодно. — Очень многое зависит от боссов, от прессы, которая делает здесь «знаменитостей». Всё зависит от их воли, от их выбора, от их политики. Можно быть гением, талантом — и оказаться за бортом.
— Из ста талантов выбирают одного, который не более других талантлив, но на котором легче сделать деньги, — добавил Миша. — Остальных — в помойку.
— Фактически начинать нам гораздо труднее, чем вам, — продолжала Клэр, потягивая вино. — Вы всё-таки здесь «экзотика».
— Клэр, но я пью за ваш успех, — произнёс Андрей. — Такая женщина, как вы, должна его иметь. За ваш «Кадиллак»!
Клэр засмеялась.
— Я очень хочу жить, — вдруг сказала она опять с грустью. — Но жить и иметь успех — это одно и то же. Я ухожу, мои русские друзья. Мне надо ещё кое-что сделать. Вы даёте мне эту книгу, Михаил?
— Конечно, Клэр, конечно.
И Клэр ушла, упорхнула; захлопнулась дверь.
— Пойдём, отвезу тебя в бар, посидим, — сказал Михаил, собираясь. — В моей берлоге слишком темно.
В баре было спокойно. Тихо звучал телевизор. Двое у стойки уставились в него.
Другой как будто бы дремал, неподвижно глядя в рюмку с виски.
— Сплошное небытие, — махнул рукой Михаил. — Сядем за столиком, в стороне.
Когда уселись, Андрей сразу взял быка за рога.
— Миша, ну что ты думаешь, как мне пробиться?
— Смотря куда и в каком смысле, Андрей. Даже не знаю, что тебе посоветовать.
— До сих пор мне так ничего и не удалось. Но ты же знаешь, что настоящий талант — от вечности. Рукописи не горят.
Михаил усмехнулся.
— Тогда не надо было уезжать. Хотя нам и было плохо там. Но плохо в социальном смысле, а не в духовном. Плохо, ну и пускай.
— Мы многого не знали. Хотелось, чтобы дело рук наших увидело свет при нашей жизни. Но теперь всё отрезано.
— Ну и ладно — отрезано и отрезано, нечего об этом говорить. Может быть, нам по судьбе надо было познать мир. Увидеть, какой он есть, лицом к лицу. Ведь там наши русские горе-интеллигенты ничего, ну абсолютно ничего об этом не знают.
— Ну, не все.
— Не все. Но даже эти «не все» только смутно предощущают то, что мы здесь узнали точно уже через месяц после приезда. Достаточно было только месяца или чуть больше, потому что за нами опустился непроницаемый занавес — и нет возврата, и ты один, — и тогда только познаётся настоящая, а не бутафорская реальность. Это, разумеется, не туристическая поездка и не командировка.
— Ну, хорошо. Ты здесь уже долго. Каков тут социальный механизм, как он работает?
— Ох, Андрей, да неужели ты сам ещё всё не видишь?
— Вижу, но не всё. Почему столько нищих, безработных, вэлферовцев, дегенератов, трущоб? Неужели государство, считающееся самым богатым в мире, не может для них сделать что-то лучшее?
— Ну, ты даёшь, — удивился Михаил и от удивления даже выпил сразу огромную кружку пива.
— Конечно, я понимаю, что здесь есть на то экономические причины. Но у меня такое ощущение, что это к тому же ещё и, так сказать, сознательно.
— Это механизм социального террора, и в этом плане это делается, конечно, сознательно. Это политика большого бизнеса и финансовой олигархии — чтобы держать в повиновении массы, особенно средний класс. Чтоб развить страх перед падением в нищету, чтоб каждый думал только о деньгах и готов был на всё, лишь бы удержаться на поверхности. Чтоб был наглядный пример, что ждёт каждого, если он оступится. И всё это на фоне всемогущего блеска золота.