ом — хотя чувствовал, что с ними, возможно, происходит нечто подобное. Может быть, в меньшей степени. Когда он оценил всё это, наблюдая за собой, то сказал Лене:
— Тебе в Москве когда-нибудь приходило в голову скрывать от лучших друзей собственные взгляды?
Та поняла сразу и сказала:
— Зато теперь мы узнали, как работает эта система свободы.
Между тем во внешнем мире тучи постепенно сгущались. Толстовский фонд был уже на пределе терпения, и никаких существенных источников дохода у Круговых не было. Несмотря на все вежливые улыбки, с которыми лучше было бы хоронить врагов, и на интеллектуальные профессорские разговоры, было ясно, что разразись катастрофа — никто не пошевельнул бы и пальцем. Божеству, хранящемуся в банках-храмах, нужны были человеческие жертвоприношения, и, когда это случалось, всё принималось как должное, порой даже с аплодисментами. Даже у некоторых эмигрантов Круговы стали замечать, к своему удивлению, некую тень злорадства (до «вежливых» им было, конечно, ещё далеко).
— Вы слышали?.. Потерял работу… Хи-хи… вы слышали? — передавалось по телефону. — Хи-хи.
Андрей решил про себя так: если ему суждено сделать в этом мире нечто фундаментальное, то судьба не допустит финальной катастрофы. Если же нет — туда и дорога. А потом сам смеялся над простотой этой дилеммы. И в то же время в глубине души он не верил, что простое отсутствие работы, невозможность её иметь может означать физическую гибель (во всяком случае, социальную). В Москве он только и мечтал о том, чтобы не иметь работы, и, когда действительно, к стыду своему, её не имел, был самым счастливым человеком, в том числе и социально. Фактически он до сих пор ещё жил в двух мирах: московском и нью-йоркском, и несовместимость их, абсолютная контрастность не позволяла ему до конца поверить в последний…
Но Любочка предупреждала (по телефону, встречаться часто времени не было):
— Андрюша, ты не представляешь, насколько это серьёзно — иметь работу.
И всё же Андрей в глубине души не мог поверить, что всё это коснётся его, а Лена, увы, уже почти верила…
Облезлый почтовый ящик на лестничной клетке всегда внушал Андрею ужас и отвращение: отказы со всех направлений и счета за отопление, за электричество, за то, что плюнул, за то, что ты живёшь, сыпались один за другим. Конечно, портки в лавках стоили недорого, но, если семьдесят процентов дохода сжирает квартира и отопление, от высокой зарплаты в случае, если эмигрант работал, остаётся призрак, в кино сходить — и то проблема.
И вот однажды, проходя мимо ящика, Андрей не удержался и заглянул всё-таки в него. Там лежал всего-навсего один маленький белый конвертик. Скромный такой — один на весь ящик.
«Опять какой-нибудь отказ», — с тяжестью в душе подумал Андрей и открыл конверт. Там значилось примерно следующее:
Дорогой господин Кругов, с большим удовольствием спешу сообщить Вам, что после Вашего посещения нашего университета мне удалось добиться разрешения принять Вас на работу.
Дальше следовало объяснение всей ситуации. Работа (пока временная) — преподавателя русской литературы (в основном на русском языке). Одновременно надо учиться в аспирантуре и так далее. Учебное заведение это находилось в трёх-четырёх часах езды от Нью-Йорка, в типичном американском университетском городке К., и было довольно известно, даже за пределами США. Многие знаменитости преподавали там.
Завкафедрой славистики этого университета профессор Майкл Стоун слышал об Андрее как о неконформистском писателе ещё в Москве во время одного из своих визитов в СССР. Кроме того, ему очень понравились рассказы Андрея, опубликованные в «Новом журнале». Он выслал — месяца два назад — Андрею приглашение: прочесть лекцию на русском языке у них в университете. Андрей получил — не без помощи Джима Макферсона — несколько таких приглашений от разных университетов. Он съездил в этот университет, к Майклу, и там, по его мнению, прошло всё как-то менее заметно и обыденно, чем в других местах. Только портрет Набокова в кабинете Майкла поразил его — глаза писателя, когда-то преподававшего в этом университете литературу, были одновременно и надменны, и грустны, но грусть была внутри, и она была больше, чем сами глаза, в которых она отражалась. И вдруг — такое письмо. Он принят на работу — и на какую! Узел разрублен, он может переехать в другой город, который считался одним из главных центров американской интеллектуальной жизни. «Здесь работает наша мозговая элита», — сообщил ему тогда Майкл после лекции.
Восторг Лены не нуждается в описании.
— Мы спасены, — только и смогла она прошептать.
Скрывать было нечего; посыпались поздравления — от тех, кто хотел поздравить.
— Попасть в Америке в университет — только именитые за своё диссидентство в СССР эмигранты или крупные учёные могут на такое претендовать, — говорил ему Виктор со «Свободы». — А я ведь тебе твердил, старик: ты удачливый. Помнишь? С тебя коньяк.
— Прекрасно устроились, — заявил Андрею, вызвав его к себе кабинет, главный редактор самой крупной эмигрантской газеты в США. — Здесь, в Нью-Йорке, вам было бы тяжело. А там узнаете иную Америку. Одноэтажную, благополучную. Это не Америка больших городов. Поздравляю! Откровенно говоря, не ожидал. Вы очень скромны, Андрей Владимирович, а американцы этого не любят. Здесь, увы, надо работать локтями. Правда, вы талантливы. По крайней мере, вам просто повезло. Наверное, напали на необычного покровителя… И всё время улыбайтесь, нельзя постоянно быть таким задумчивым. Каждую минуту смейтесь и всегда показывайте всем вашим видом, что вы — победитель! Таков закон…
Ну вот, извините меня за эту откровенность в последней беседе. Теперь уж не скоро увидимся. Там вам придётся много работать. Улучшайте английский, следите за этим… Бунин не был бы в восторге от ваших рассказов, а вот Ремизов — другое дело. Я их ведь всех хорошо знал… Да, и присылайте статьи о литературе. Но всё-таки помните, что сейчас политика превыше всего…
Занятия должны были начаться с 1 сентября. Ещё было время, но оно летело очень быстро, словно планеты ускорили вращение. Незадолго до отъезда собрались, как бывало и в Москве, у Кегеянов. Павел не пришёл: проблемы, дела, надо набить морду одному козлу (опять побили Вайнштейна).
Пять «жертв свободы» сидели за уютным маленьким столом. В окне ничего не было видно.
— Ну что ж, старик, читай теперь нас всех не тараканам, а американским студентам, — провозгласил Игорь первый, довольно своеобразный тост.
Потом пошло.
— Дурачок, главное, чтоб выжить, — опьянев, сказала Любочка.
— При чём здесь выжить!? — разозлился Генрих. — Мы что, уезжали, чтоб выжить? Что, там нам грозила смерть, что ли? Жили ещё лучше, чем здесь, и без всяких забот. Если бы не такие же запреты в искусстве — никто бы из нас и не выезжал.
— Да, дорогой мой. Но здесь, в ином мире, всё меняется — и реальность не та, и наши представления о ней. Что бы мы — ты и я — делали, если бы я не нашла работу? — сладко возразила Любочка. — Вот ты что бы делал?
— Копал бы могилу, — усмехнулся Генрих.
— Ребята, хватит, давайте о высшем, — заговорила Лена. — Хватит без конца об одном и том же. Что же мы здесь — забыли, кто мы? Может быть, просто почитаем стихи?
— Не до стихов, Ленка, не до стихов, — угрюмо отозвался Игорь. — Я вот прочёл книгу, где говорится, что поэзии вообще нет. И литературы тоже. Одни факты остались. Да!
— Ну и ну.
— А что?
Второй тост всё-таки был провозглашён за Андрея и за его успех. Любопытно, что раньше, в Москве, во время чтений Андрея все просто восхищались его легендами-рассказами, даже плакали, — и всё было совсем иное, и это и был успех, истинный. Здесь же само слово «успех» носило какой-то странный, зловещий характер: пресса, деньги, комбинации, связи, замаскированная политика, пропаганда, продвижение — всё что угодно, но только не литература, не душа, не искусство, не Бог. «Иметь успех» — просто значило быть удачливым хищником и ничего более. Даже в искусстве. И отблеск этого значения отражался даже в глазах их друзей, а может быть, и в их собственных. Нельзя же навязать «своё» этому огромному деловому миру! Но что делать, надо же жить. Не умереть же они приехали, не к этому же стремились. А настоящее, московское, пусть будет внутри.
— За Москву! — вдруг выкрикнула Лена.
— Ребята, не Москва ль за нами? — воскликнул Андрей.
Настала тишина. Только тикали часы в углу. И вдруг резко зазвонил телефон. Генрих подошёл.
— А, это этот, загадочный, бредун. Замарин. Хочет с тобой поговорить, Андрей.
Андрей взял трубку.
— Когда уезжаешь, Андрей?
— Через три дня.
— Но ты ведь будешь приезжать. Тогда увидимся. Это где? Не так далеко?
Андрей назвал.
— Понял. Знаменитое место. Только не сойди там с ума от скуки.
Он повесил трубку.
— Ну как, он тебя поздравил? — спросила Лена, когда Андрей, несколько ошалевший, вернулся на диван.
— Поздравил.
— Вот и отлично. Ну что, ребята, вперёд, к новым свершениям? — улыбнулась Любочка, поднимая свой бокал.
Часть II
Андрей и Лена сидели на террасе двухэтажного коттеджа, где жил профессор Майкл Стоун, или попросту Майкл.
Коттедж был расположен почти на вершине горы, и с террасы был виден весь город К. в лучах ещё не заходящего, обыкновенного солнца. Городок этот, залегающий между холмами (вмещал он тридцать пять тысяч жителей, из них двадцать тысяч студентов), был как игрушечный: двух- или трёхэтажные домики, а церкви и университетские постройки — под британские образцы, даже древние. Но, несмотря на «древность», имитация носила какой-то легкомысленный характер, и ощущение было такое, что вся эта красота вокруг — мила, несерьёзна, легковесна, но всё-таки очаровательна.
А вокруг Андрея и Лены были люди, американцы, очень много людей. Шёл третий день после их прибытия в К. У Майкла состоялась традиционная американская вечеринка, образец социальной жизни. Среди присутствующих были не только профессора и аспиранты, но и два-три студента. Были знаменитости и полузнаменитости, двое эмигрантов из СССР, принятые на работу в университет: один — биолог, другой — химик. У одного — жена, у другого — жена и дети.