Люди разбились на группы общающихся и переходили из одной группы в другую. В смысле еды и питья — самообслуживание: каждый подходил и брал с общего стола. В одном кресле сидела широкая, весьма обширная женщина средних лет и всё время хохотала; было даже непонятно, о чём она говорит, ибо между словами она так пышно и громко смеялась, что весь смысл уходил в хохот, хотя в нём особо и не было никакого значения. «Важная персона, — шепнул Андрею эмигрант Марк, биолог. — После Майкла — второе лицо во всей славистике университета. Специалистка по Андрею Белому. Есть учёные труды. Учтите».
Андрей помнил письменные заветы от благожелателя-слависта, полученные в самом начале его нью-йоркской жизни: никого не критиковать.
— Прочти её работы и похвали, — тут же успела тихо посоветовать Лена. — Но не при Майкле; мы не знаем, какие у них отношения. Всё-таки Майкл — главный и как учёный, и как администратор.
Действительно, некоторые книги Майкла по обэриутам были известны и за пределами США.
Все были в группах, отдыхая или завязывая отношения. Только одна одинокая фигура маячила в углу. То был человек в помятом пиджаке и какого-то неказистого, словно проглоченного вида.
— Знаешь, кто это? — шепнула Лена. — Я уже спрашивала. Эдвард Б. — один из лучших поэтов сегодняшней Америки. Авангардист. Он преподаёт на факультете английской литературы.
— Мне он симпатичен.
— Но он очень нелюдим. Так про него говорят. И это подтверждает Майкл. Ну, идём общаться, неудобно стоять вдвоём.
Андрей подошёл к группе, где меньше хохотали и меньше задавали вопросы «How are you?» и «Не правда ли, хорошая погода?». В этой кучке Марк расспрашивал о чём-то преподавателя французской литературы. И сам был явно ошеломлён. Речь шла почему-то о Фолкнере — и оказалось, что преподаватель не читал его. У Марка был такой растерянно-глупый вид, что его собеседник выручил его, пояснив:
— Моя специальность — французская литература, а не англоязычная. Вы, наверное, не знали об этом?
На лице преподавателя было написано лёгкое удивление.
— Ну да, конечно, — смущённо забормотал Марк. — Я знаю это.
У Марка стал такой поглупевший вид после этих слов, что Андрей по-своему выручил его, заведя разговор о погоде. Хотя сам стал чуть-чуть вне себя. «Видимо, для этих людей культура не есть жизнь, а просто профессия, — решил Андрей. — Да, это действительно уникальная цивилизация. Такого я ещё не встречал. Но надо всё-таки проверить на дальнейшем… Хотя, похоже, здесь всё, даже солнце — только средство заработка».
Поговорив минут десять, Андрей пошёл в другом направлении со стаканом сока в руке (Лена просила, чтоб алкоголя ни капли). «Это первая ответственная встреча с ними, ещё наговоришь спьяну каких-нибудь глупостей», — предостерегла она.
В другой группе его представили Уильяму Муру — большому человеку с нависшими бровями. Оказалось, преподаватель истории. Ценитель древних цивилизаций — сам с широким лицом и добродушной улыбкой. К Андрею он почувствовал — ни с того ни с сего — самую крайнюю доброжелательность. И тут же дал свой домашний телефон, просил звонить. Андрей пригласил его к себе: они ведь заранее сняли маленькую студенческую квартирку в деревянном двухэтажном домике и уже могли принять — по-простому.
Переходя из одной группы в другую и беседуя с гостями, Андрей всё время вспоминал своего бравого пастора в самолёте, когда они с Леной летели в Нью-Йорк из Вены. Нет, такого хохота и такого фамильярничания не было, но была странная внешняя доброжелательность при полном внутреннем холоде и безразличии. Даже не холод это был, а пустота — бездонная пустота при розовых преподавательских щёчках.
Но Андрей пытался найти что-то интересное, стараясь уйти от жутких, наплывающих и ясных, как дважды два четыре, негативных ощущений. Он искренне радовался толстому китайцу, который говорил что-то по-детски о китайской поэзии.
— О, Андрей, — появилась Лена. — С тобой желает познакомиться Джим Болдс, один из лучших американских индологов. Он в этом году читает здесь курс по Веданте. Вот, мистер…
Андрей пожал руку оптимистичному преподавателю, и тема полилась: о Шанкаре…
— Тебе интересно здесь? — спросил он потом Лену.
— Да, какое-то узнавание…
«Опять лица, лица и лица. Слава богу, с языком проблем нет. Но всё-таки явно скучновато, — подумал Андрей. — Если исключить индолога. Но всё-таки, может быть, что-то за этим стоит? Просто такая манера отдыха. Скучать и говорить о пустяках после работы».
Майкл периодически возникал перед ним и холодно-внушительно смотрел ему в глаза. «Дескать, какова моя реакция, — решил Андрей. — Ну, бог с ним. Он милый. Хотя очень какой-то холодный, отрешённый».
Вечер между тем подходил к концу. Все стали быстро разъезжаться. Лена с Андреем задержались ненадолго, Майкл провёл их в кухню и усадил за столик, чтоб поговорить втроём, наедине. Но разговор не особенно получался — перескакивал с темы на тему и был очень отвлечённым.
Но вдруг Майкл сказал:
— Я ведь знаю русских, это моя специальность… Вам будет здесь нелегко психологически. Это не динамичный Нью-Йорк, здесь живёт в основном средний класс. Вам они могут показаться скучными, неинтересными. Но не забывайте — они тоже люди.
Лена и Андрей не возражали. Так кончился вечер.
Прошло два с половиной года. Ранним зимним утром — выпал даже снег — зажглись окна в маленьком домике, где жили Андрей с Леной. Всё такие же, но чуть-чуть уже более решительные и подобранные, они вышли из дома, сели в небольшую синюю машину и поехали в университет — на работу. Андрей работал уже не на литературном отделении, а на факультете иностранных языков, где преподавал русский язык. Это было надёжное, но не постоянное место, в любой момент могли уволить, так что контракт должен был продлеваться каждый год. Но пока положение его в смысле работы было устойчиво. Ситуация у Лены была ещё лучше: она работала на постоянной основе в огромной библиотеке университета, в которой насчитывались миллионы томов, в отделе по обмену и закупке книг со всех концов мира.
В итоге: университет, медицинская страховка, отпуск две недели (у Лены), как и у всех американских служащих и рабочих. У Андрея, как преподавателя, отпуск был больше. Небольшой дом — три комнаты и кухня — был куплен в кредит, в кредит была куплена и машина. Существенная часть зарплаты Лены и Андрея уходила на оплату коммунальных услуг, но жить было можно, притом довольно-таки сносно.
Многие эмигранты из Нью-Йорка, исключая друзей, завидовали им и ругались.
— Пробились-таки. А нам здесь торчать, — говаривали некоторые. — А с виду такие тихие — не скажешь. Тихие, а за жизнь-то как борются!
— Да, странная парочка, — твердили другие.
Но за всё это надо было работать и работать.
Год назад здесь умер профессор немецкой литературы, освободилось место — и сразу было подано около двухсот заявлений. «Если есть смерть, есть надежда» — самая популярная поговорка в академических кругах. Труд, труд и ещё раз труд. И так жил весь американский средний класс, к которому теперь принадлежали Андрей и Лена.
Необходимо было создать какую-то крышу в новой жизни, и Круговы безропотно трудились, находясь в обычном, железном американском круге. Их жизнь внешне как будто даже не отличалась от жизни американцев среднего класса, правда, только в рабочие дни (вечером так уставали, что, как и все другие, точно в заведённом цикле, смотрели телевизор и ели). Андрею было чуть полегче, и он выбирал время, хотя и с трудом, чтобы писать. Лишь суббота и воскресенье у них были свои, другие, ни на что здесь не похожие. Тогда они принадлежали себе.
В главной сфере — в литературе — был тоже сдвиг, тоже добытый беспрерывными, нескончаемыми усилиями. Оказалось, что попасть в литературу, имея только талант, — дело безнадёжное. Писались сотни писем — литературным агентствам, издательствам, переводчикам и т. д. Высылались рукописи. Издательства, специализирующиеся по русской литературе, реагировали, но очень медленно и осторожно. В основном молчали. Но если были ответы, то они выглядели приблизительно так: «Это хороший роман, однако в настоящее время мы не имеем возможности его опубликовать».
Во многом помогал Джим Макферсон — почти ежемесячные поездки к нему на вечера, обеды утепляли жизнь, да и делом он участвовал: писал рекомендации, звонил… Другим союзником и другом стал Уильям Мур — тот самый широкоплечий историк, специалист по древним цивилизациям. Он не знал слова «нет», писал письма, рекомендации, всё что угодно. Андрея он считал интересным писателем — по публикациям в американских журналах. Шли, но очень медленно, словно во всём нужно было преодолевать какое-то упорное сопротивление, и публикации на русском языке.
Наконец, примерно через полгода — удача, солнце, перемена судьбы. Довольно крупное нью-йоркское издательство берёт книгу — сборник легенд, мифологическая проза. Это было единственное издательство, которое пыталось довольно часто публиковать что-то высшего качества и довольно некоммерческое. В их списке были латиноамериканские и европейские писатели, проза которых слишком сложна для рынка. Успех был тем более неожиданным (хотя Андрей был уверен: что-то должно случиться), что обошлось без всяких протекций и без всякой политики — это издательство было чем-то вроде «белой вороны».
К тому же попасть в так называемую «большую прессу» малоизвестному писателю было почти невозможно, причём даже для американцев. Молодые американские писатели — по той или иной причине малоизвестные, независимо от их таланта, — отсекались «большой прессой». Причины были как коммерческие, так и политические. Можно было, правда, надеяться на публикации в «малой прессе». Если была удача, то это означало печатные тиражи двести-триста экземпляров, порой чуть больше, отсутствие рецензий и вообще всякого внимания; с социальной точки зрения это было ниже любого самиздата в Москве.
Соотечественники из Нью-Йорка на сей раз не рвали на себе волосы: факт заключения договора Круговы заботливо скрыли от всех посторонних. Сам их американский друг Уильям Мур ласково предупреждал, что лучше «не разглашать», да они и сами понимали: одни доносы свели бы издателей в сумасшедший дом.