Победа есть победа — оставалось ждать, когда будет закончен перевод и книга явится в свет. Майкл, Джим и Мур обещали писать статьи, брать интервью. Более частыми стали поездки в Нью-Йорк: всё-таки там друзья, те, с кем делилась жизнь ещё в Москве.
Теперь грандиозный вид нью-йоркских небоскрёбов почему-то не производил на Андрея впечатления прежнего величия. В самом же городе — в жизни их друзей за эти два с половиной года — тоже не всё стояло на месте. Слава богу, у Кегеянов всё шло благополучно. Любочка, весёлая, такая русская, энергичная и в то же время наивно-доверчивая, тянула на себе всё. Продвигалась на работе: рекламировала в основном штаны. Генрих сосредоточился на живописи — казалось бы, интернациональный язык, но, кроме него, десятки тысяч американских художников, причём не без таланта, отнюдь не могли ничего продать.
Хуже всего, пожалуй, из друзей дела шли у Игоря. Он просто остался в том положении, в каком был два с половиной года назад: в маленькой пятиметровой комнатушке со своими извечными ценителями поэзии — тараканами — и с соседкой-проституткой, сошедшей с ума на внесексуальной почве. Но он почти перестал общаться со своими друзьями, и, что с ним происходило, было непонятно — то ли он ушёл в окончательную тьму, то ли наоборот. Может быть, он писал какие-то невиданные стихи. Только кто были слушатели?
Как молния среди ночного мрака, пронеслись эти два с половиной года в жизни Миши Замарина. Почти никто не знал его тайную жизнь, кроме, конечно, высших сил, и потому о нём трудно что-то сказать. Генриху он внушал абсолютный ужас. Но на внешнем плане его картины вдруг пошли. Умеренно, но жить было можно; они шли — при полном безразличии к этому Миши Замарина.
Зато на нью-йоркском небосводе появилась новая художественная русская звезда — Леонид Коротов — богема Новосибирска и Ленинграда, сюрреалист. Он был здесь, в Нью-Йорке, с женой и двумя детьми. Этот был вне всякого безразличия. Талант свой продавал, как только мог. Кутежи его гремели на весь Нью-Йорк. Дебошир, но в душе он был ребёнок. И хулиганил от внутренней беззащитности. Но по целому ряду серьёзных обстоятельств картины его были на хорошем счету. Андрей любил его, и Леонид отвечал тем же. Пресса в сфере искусства захлёбывалась в нём.
Павел, не докучавший бывшим друзьям своим общением, один пробивал себе дорогу в люди. Потрясённый лишением работы и спасённый гражданкой США, он был вскоре ею изгнан. Почти год мотался по трущобам, пил, голодал, целовал негров. Потом в его жизни появилась новая женщина — немецкого происхождения, кажется, очень богатая. Но что было потом — точно неизвестно. Генрих утверждал, что Павел заключил договор с американским издательством на публикацию грандиозного романа, написанного им в подвалах Нью-Йорка, — пародия на порнографический жанр. Чтоб американцы, таким образом, символически узнали себя в этом перевёрнутом зеркале. В романе — много насилия. Но толком никто ничего не знал, потому что Павел отмалчивался и только твердил, что он любой ценой добьётся успеха и докажет этому звериному миру, что он такой же зверь, как и они, а вовсе не идеалист. И тогда звериный мир встретит его с распростёртыми объятиями как своего пророка.
Меньше вестей было от других лиц. Бедный Эдик Вайнштейн перешёл на социальное пособие. Инна и Марк Гердеры едва сводили концы с концами — вкалывать, как известно, ещё не означало принадлежать к среднему классу. Была масса бедных вкалывающих — не только безработные и вэлферовцы жили в нищете.
Ничего не слышала Лена о судьбе Надежды — дочери несчастного Дмитрия Константиновича. Может быть, она удавилась. Может быть, стала поэтессой, как мечтала об этом в Москве. Стихи её нигде в эмигрантской прессе не появлялись.
Зато Виктор уверенно шёл от успеха к успеху. Его уже вовсю публиковали в американской прессе. Одна его статья вышла под таким названием: «Почему я ненавижу русских» (если бы заплатили, он написал бы статью «Почему я ненавижу уругвайцев». Но за это не платят).
Вадик уже более умеренно катался по полу, если в эмигрантской газете не упоминалось его имя. Зато он не писал статьи, наподобие тех, которые писал Виктор.
Поэт Саша — он один раз даже посетил Андрея и Лену — вдруг два года молчал (слава богу, у него были связи с торговлей и перепродажей), а потом разразился:
— Почему некоторые наши эмигранты не понимают всей широты американского идеализма? Ведь американцы способны давать деньги на самые странные мероприятия. Иногда смотришь — просто безумный жест, как в сценах у Достоевского. Большие компании здесь дают деньги на искусство, правда, списывая с налогов, но, познавая американский идеализм, не следует забывать его обратную сторону — здравый смысл.
У Андрея Саша пил так, что хозяева умаялись, убирая потом блевотину. Коты — а Круговы на редкость любили котов, их у них было два: чёрный и трёхцветный — и те сторонились поэта Саши и не обнюхивали его.
Оставалось всего несколько месяцев до выхода книги. В предчувствии этого Круговы пытались как-то усилить интенсивность своей жизни: посыпалась переписка с американскими писателями, показывались на встречах и вечерах в университете.
Между тем некоторые черты провинциально-университетского быта продолжали удивлять Андрея. Особенно изумляли его самоубийства среди студентов. Они обычно тянулись к мостам — место было гористое, и прыгать вниз означало: наверняка. Андрей сам был свидетелем одного случая. Он шёл по мосту, а в памяти почему-то гремел гумилёвский «Заблудившийся трамвай», летящий сквозь время. Как-то машинально Андрей остановил взгляд на двух деловито и беспокойно беседующих студентах. Казалось, они говорили о том, как лучше одеться во время дождя или просто договаривались о том, чтобы сходить в кино. И вдруг один из них — так же спокойно — перемахнул через перила моста и полетел вниз.
Всё это запечатлелось в сознании Андрея как некая сюрреалистическая картинка с того света… Впрочем, вскоре завыли сирены и подъехала полицейская машина. Внизу, в ущелье, лежал неподвижный и неправдоподобный комок того, что минуту назад было живым существом.
Андрей растерянно пошёл вперёд, а потом ему объяснили, что главная причина самоубийств среди студентов — неуспеваемость, «хвосты». Не все выдерживают плотность учёбы, а если сплохуют, всё кончено, потому что родители потратили на студента много долларов (одна учёба стоит огромных денег, не говоря об остальном). В родительский дом после провала хоть не иди, ибо не оправдал вложенных в тебя средств, следовательно, стал врагом семьи. Отсюда кризис и, поскольку нет будущего, — прыжок в вечность (хотя вечность в основном отрицалась, в этом плане всё заслонял агностицизм).
Андрею было очень жаль это неподвижное тело, которое он видел с моста. А про его собеседника студенты рассказали, что он, вероятно, был другом погибшего и, по всей видимости, отговаривал его на мосту от прыжка, но ему это не удалось.
Приезжавший в гости в университет по приглашению факультета искусств художник Леонид уверял Андрея, что, когда американцы произносят слово «деньги», с ними происходит своего рода микрооргазм.
— Вы заметьте, проследите как-нибудь по ТВ, — твердил он Андрею и Лене за гостеприимным столом в доме Круговых. — Ощутить не трудно: слово money произносится там каждые пять минут по любой программе, даже самой романтической. Отличие только в том, что в романтическом фильме не раздеваются и не насилуют… Заметьте, ребята, и сравните с тем, как произносится слово «Бог». Money — живо, эротично, всем нутром, а God — деревянно, тупо, механично, как упоминание о бревне.
Лена хохотала до слёз, но готова была признать правоту Леонида.
Впрочем, один местный эмигрант из СССР, профессор, убеждал Андрея, что, несмотря на неженственность девушек и женственность мужчин (что особенно возмущало Лену), несмотря на то что во многих семьях, даже интеллектуальных, оплата за электричество ведётся раздельно мужем и женой — каждый платит за своё, что нажгли, за свои лампочки, — сейчас в некоторых кругах возрос интерес к романтизму, на что указывает пусть скромный, но всё же успех некоторых романтических фильмов, где нет насилия, порнографии и скотоложства. И этот интерес замечен в продюсерских кругах Голливуда.
Круговы энергично участвовали во внешней социальной жизни «профессорского истеблишмента» — вечера, лекции, встречи; приезжал по поводу Чеховского фестиваля пьяненький Джон Чивер — знаменитый американский писатель — и провёл с Андреем несколько часов в баре, и ему понравились его рассказы. Решили продолжать общение.
Но всё-таки всё это было явно скучновато, за исключением пьяного писателя. Поэтому — как раз за несколько месяцев перед выходом книги — Круговы, после нескольких лет крутой работы на собственное спасение, стали лихорадочно общаться с иными кругами. К. — прославленный в академическом мире Америки университетский город — представлял собой образец: кроме «академического истеблишмента» здесь была и богема, и религиозные группы, и бизнесмены.
Круговых, конечно, потянуло на «богему» (аристократическую, конечно), и здесь их с радостью приняли — ещё бы: представители местной богемы соединились с неконформистами из Москвы! Правда, и Андрей, и Лена всё время мысленно жаловались самим себе, что, несмотря на кажущееся сходство, на бесконечные вечеринки в полуразрушенных домах, на ящики пива, всё-таки какая-то невидимая стена отделяла их от этих американских «богемщиков» — что касалось, конечно, «внутреннего», настоящего, «московского» общения. Внешне всё было «душевно», совершенно не так, как на профессорских вечерах, но внутренне чего-то не хватало. Лена даже плакала иногда…
Умирали ли в этом городе естественным путём? Разумеется, да, но скорее — исчезали. Ибо похорон стеснялись, боялись, избегали об этом даже упоминать. Как будто обыватели вдруг стали бессмертными. О менее естественных смертях приходилось, однако, иногда слышать: один знакомый аспирант сообщил Андрею, что их соседи на днях скоропостижно скончались от инфаркта — старик и старушка, — узнав, что умер в ветеринарной клинике их любимый кот.