— Я не знаю Америки так, как вы, но я чувствую… всем сердцем… Я бывала в очень многих странах, но мне нравятся восточные люди, а не западные. Вы знаете, Игорь, когда я была в Голландии, я видела страшную скуку, которую я запомнила на всю жизнь. Была выставка — промышленная, культурная, этнографическая — нескольких восточных стран. Это было страшно — там были устроены специальные площадки, на которых находились эти восточные люди, люди более древней культуры, кстати. Эти люди имитировали жизнь в родной деревне. И среди них сидел старик, плетущий циновку. У него был настолько отрешённый вид, что неожиданно я поняла, что он молится. Молится Богу, Абсолюту, как молятся все люди его народа. А вокруг ходили толпы обывателей в шортах и с фотоаппаратами, тупо разглядывая это «представление». И это стало для меня символом: Запад и порабощённое им человечество…
— Знаем мы этих «цивилизованных» ещё по 41 году. Только зря они торжествуют, — ответил тогда Игорь. — На самом деле именно они — мертвецы.
— Если есть «западники», — улыбнулась Таня, — то я «восточница».
И уехала.
Игорь томился этими странными то возникновениями, то исчезновениями. И когда Таня уехала, на следующий день он попал в компанию, на квартиру, где увидел восьмидесятилетнюю старуху Лиз Булвэр. Она опять хохотала — и зубы её светились в полумгле комнаты. И кричала:
— O’key… How are you… O’key!
Прошли ещё дни, ещё недели. Образ Клэр — равнодушный и в то же время ласковый — странно не выходил из головы Генриха. Но он уже был на каком-то пределе. Потом случилась неожиданность, полное «вдруг»: Люба заболела. Собственно, болезнь была не опасная, и она даже не знала, что делать: раньше она никогда не жаловалась на здоровье. Но Генрих стал так жалеть её, волноваться, что заставил искать пути лечения. Она обратилась к хорошему врачу, и тот сразу заявил: нужна операция. При американской хирургической технике — это ерунда, что зуб вырвать. Четыре дня в больнице — и на волю. Ведь у неё есть страховка, поскольку она работает в крупной компании. Люба колебалась, но врачам привыкли верить… Всё это немного отодвинуло образ Клэр в душе Генриха на второй план — к чёрту все эти соблазны…
А потом позвонил Андрей:
— Где Замарин? Звоню — его нет.
— Я слышал, он исчез, — ответил Генрих.
— Как «исчез»?
— От такого типа всего можно ожидать. Нету его нигде. Хотя картины продаются, и пресса есть. Немного.
— Как ты-то живёшь? Как Игорь?
— С тех пор как ты звонил, старик, — три дня назад — мир не перевернулся. Но вот новость: знаешь американскую журналистку Дину Клепейн?
— Слышал.
— На следующем уик-энде у неё грандиозный вечер. Она же пишет об эмигрантах. Многие приглашены. В том числе и мы с Любой, причём можем взять ещё двоих. Приезжайте с Леной!
— Сейчас спрошу… Да, да, едем, чёрт побери. Надо же развеяться…
— Ждём!
Квартира помещалась на верхнем этаже какого-то полунебоскрёба, с выходом на крышу, где стояли столы и цветы. Гудзон темнел вдалеке. Уверенным пламенем исходил Нью-Йорк.
Первое, что увидел Андрей, — это Лиз Булвэр, но оказалось, что это не Лиз Булвэр, а хозяйка квартиры, но очень на неё похожая. Правда, ей не было ещё восьмидесяти лет, значит, меньше, но на Лену и Андрея пахнуло всё той же безграничной улыбкой и такой же безграничной косметикой. Целый хор старух, разодетых, конечно, под молодых, почему-то ждал их — и среди них уже настоящая Лиз Булвэр. Но и других было тоже очень много.
«Скорей бы забыться», — подумал Андрей и потянулся к виски.
Лену тут же оттеснил от всех старый бойфренд Клэр — Джон. Они сели в уголок, на маленький диван.
— Вы слышали, Клэр покончила с собой? — как-то деревянно сказал он. — Три дня назад.
Лена оцепенела — в душе стоял только облик Клэр, живой. Бойфренд, как ни в чём не бывало, продолжал:
— Для меня это большое потрясение. Мы жили с ней пятнадцать лет — она была ещё ребёнком, когда я ею овладел. Ну, были, конечно, годы разлуки… А теперь она отравилась, заперлась в машине, включила газ — и всё…
— Но почему, почему?! Я её так обожала…
— Я знаю. Поэтому я вам первой это и сказал. Её брат убит горем.
— Но почему она сделала это?
— Она оставила письмо — подруге из Италии. Я и сам был удивлён тому, что там прочёл. Оказывается, ей не хотелось быть, как все. Она хотела успеха и славы. Её вымотала ординарная борьба. Она почувствовала, что всё бесполезно… И даже написала, что её судьба сейчас решается, что она идёт к какому-то большому решению. Она имела в виду, конечно, самоубийство. Безболезненное, впрочем.
— И это всё?!
— А что ещё? — удивился Джон. — Она очень гордая была. Её родной брат, кто может быть ближе по крови, предлагал ей деньги — знаете, они из южной Италии, там ещё семейные связи крепки — лишь бы она сидела и рисовала, не работала. Но она отказалась. И вот результат.
Лена ошеломлялась всё дальше и дальше. «И всё-таки так мало надо, чтоб покончить с собой, — подумала она. — Я буду за неё молиться, за неверующую… За всех неверующих».
— Ха-ха! — подхватила вдруг Лиз, оказавшаяся рядом. — Что вы будете делать в следующий уик-энд? Мне предстоят похороны моей подруги по детству. Но потом будет вечеринка и выпивка… Лена, я помню вас по тому вечеру — видите, какая у меня память? Ха-ха-ха. Кто такой Яков Керш? Меня познакомили только что с ним. Я интересуюсь советскими диссидентами.
— Боже мой, какой Яков… Что ей надо? — Лена встала и вдруг действительно увидела несчастного Якова, идущего к ним навстречу (оказалось, его привёл Игорь — из милосердия). Был он прилично одет — с чужой руки. По-английски говорил он плохо, но по-русски — хорошо.
— Полетим на луну, золотце! — кричал он по-русски. — Потому что у меня нигде нет дома!
— Что с тобой, что с тобой? — проговорила Лена, но в уме стояла Клэр: где сейчас её дом?
— Ничего со мной! I love my friend Lise, Lise is my friend. Is it true, Lise?
Лиз вдруг сделала какое-то сексуальное движение головой, и она повисла, словно мёртвая. Яков принял это за знак.
— How are you? — спросил он у Лиз.
— It’s mу business, — бодро ответила мёртвая голова.
— Я люблю тебя! — воскликнул Яков. — Ты моя молодая луна с Венеры. Пусть ты кажешься старой — в душе ты молодая.
Лиз опять кокетливо повернула голову, но она осталась на том же месте.
— Ну, что вы тут бормочете? — вдруг в толпу, окружавшую эту мёртвую голову, протиснулся Павел. Щёки его горели. — Андрей, ты хочешь знать? Моя книга вышла и уже имеет успех… А знаешь, Андрей, знаешь ты, «большой писатель», как я страдал? Как в меня плевали эти бессмысленные полуживотные-полулюди? В том числе профессора. Здесь, в Америке… И что ты хочешь? Чтобы после этого я писал о звёздах? Западное общество поклоняется двум богам: деньгам и разврату. Это оно и называет «демократией». В деньгах, тем более как в божестве, я ничего не понимаю. А разврат я знаю. И я знаю масштаб этого здесь… Тебе и не снилось…
— Ну тише, тише, Павел…
Но кругом шла какая-то невероятная вакханалия. Впрочем, американцы были полутрезвы, по-настоящему пьяны были только русские эмигранты. Но их было много — шатающимся кольцом они окружали остальных.
— Общество хочет разврата — и оно его получит — в моих книгах! Такое ни один американец не раскроет! — кричал Павел. — Жрите, жрите! Лицемеры! Пуритане жалкие! Поглощайте своё! Сейчас у вас модно насиловать детей, вы захлёбываетесь от восторга, ваши пуританские газеты воют, но я вам изображу такое, что вы захлебнётесь в собственной блевотине, которая мало чем отличатся от вашей спермы! Жрите, выродки, перед своими телевизорами, в которых вам морочат голову, чтоб превратить вас в слабоумных скотов. Я — крайний человек, и если я покажу вам разврат, то вы забудете даже свою любимую педофилию… До свидания, пародия на идиотов, то есть истинные американцы. Я иду пить.
И Павел засмеялся каким-то даже добрым смехом.
Многие эмигранты были возмущены.
— Что он — советский агент? — кричали некоторые. — Зачем он клевещет на Америку?
Американцы сдержанно улыбались.
— А я боюсь за него, — шепнула Люба, подойдя к Лене. — Рано или поздно Запад его сломит — вот увидишь. Он будет ему служить, думая, что бунтует… Такие — самые ценные для них.
Постепенно какое-то напряжение, переходящее в крик, нарастало в этой зале. Может быть, слишком много было выпито алкоголя. Хозяйка Дина — писательница и журналистка, маленькая, прозрачная, полугорбатенькая, но с голубыми, внешне бездонно-невинными глазами, — ходила от одной группы к другой — но не хохотала, а просто смеялась. И глаза её при смехе ещё больше леденели.
Хор старух окружал Лиз — знаменитейшую из них. Все остальные не были старухами творчества: ни художницами, ни журналистками, ни писательницами. Лиз горделиво возвышалась среди них. Каким-то рывком Яков оказался около неё.
— Смотреть надо за ним. Господи, кто его сюда привёл? — проговорил Андрей. — Ты, Игорь?
Но Игорь хранил молчание: лицо его словно ушло к его Тане.
— Его же лечить надо в больнице. А он бродит по Нью-Йорку.
Яков между тем непрерывно вглядывался, прямо коршуном, в лицо Лиз. В ответ лицо Лиз всё каменело и каменело, но это означало, напротив, заинтересованность. Её какие-то мёртво-могущественные глаза тоже всматривались в лицо Якова: какой ни есть, а всё-таки молодой, тридцати лет, а ей уже больше восьмидесяти… И то неплохо.
Грянула музыка — рок, танцы. Лиз Булвэр подхватила Якова и завертела его, хотя тот ничего не умел танцевать. Эмигранты не могли сдержать хохот.
— Яков, при, при к ней… Она богатая! — визжал в ушко Якову какой-то толстячок.
— У нас шизофреники — и те откусываются, — хохотал Виктор со «Свободы».
— Я люблю тебя, — сказал Яков ей по-английски. — Я вижу, какая у тебя душа чистая, и потому мне твой возраст не мешает. У нас в России главное, чтобы душа была чистая…