Место действительно стоило очень дорого.
Рядом прорезалось шоссе, громыхали машины, но ни живые люди, ни мёртвые почти не слышали этот грохот, оглушённые своей жизнью и небытием… По ту сторону шоссе и города мёртвых громоздился город живых, уже не Манхэттен — а другой: скопище кирпичных двух-трёхэтажных безобразных домиков, напоминающих в целом прочный муравейник.
…Почти над всеми каменными надгробиями возвышались такие же тяжёлые кресты, похожие почему-то на молотки. Редкие изваяния ангелов у могил были на редкость стандартны и безличны.
Крэк вылез из ямы около одной такой могилы. Нет, он был живой и не похоронен ещё. Просто Крэк, ничего не понимая, любил жить около камней. Кладбище напоминало ему Манхэттен, но в Манхэттене могли убить, а на кладбище — реже. Поэтому Крэк очень любил его.
Был он толстоватый мужчина средних лет, в потёртом грязном чёрном костюме и с редкими волосами на голове. Юрковато оглянувшись, он направил свой путь туда — в бездну домишек за кладбищем. Скоро он очутился на улице…
Озираясь на подозрительных людей, он пошёл в местный бар, неотличимый от домов-коробочек на улице.
— How are you? — спросил он.
— How are you? — ответили ему.
Потом он просидел молча полтора часа за двумя стаканами пива. Молчали и все остальные, рассевшиеся на длинных стульях вокруг стойки бармена. Только орал телевизор в углу: кого-то резали.
Через полтора часа первая более или менее спокойная мысль вошла в голову Крэка: «А ведь скоро я буду хохотать».
С хохотом у Крэка было связано самопознание
Он знал, что всё у него началось с хохота и без хохота он бы вообще ничего не значил.
Что бы он делал после своего краха и безработицы, а потом больницы, если бы не мог хохотать? Хохот пришёл как избавление во тьме, но главное было то, что, хохоча, он провидел то, что недоступно ординарному уму (в этом был весь секрет и весь плюс). Лучше же всего он провидел собственную смерть. Когда приступ хохота только начинался, он обычно сразу видел собственные похороны, со всеми деталями, отмечая фирму, которая его хоронила, и сколько собак шло за гробом. Тогда он начинал ещё сильнее хохотать, как будто в хохоте было освобождение.
— Что ты хохочешь, дерьмо? — спрашивали его порой окружающие.
И он частенько отвечал:
— Я хохочу, потому что я — не дерьмо, а труп. Вот почему я хохочу.
И инфантильные любопытные разбегались от него.
Но он останавливал некоторых из них, рассказывая о своём пророчестве и о пышном гробе, в котором его похоронят. Он хотел возбудить у людей зависть.
Однажды Крэк, хохоча целый день, носился, как будто он был странным, но деловым человеком, по Манхэттену, плюясь и стараясь найти того, кто бы выслушал его. Дважды на него наставляли нож, но потом отпускали — не потому, что с него нечего было взять (взять было, конечно, нечего), а потому, что он хохотал.
Что же, в конце концов, видел Крэк во время хохота? Нередко в первой половине приступа точно сияние образовывалось в его мозгу, и тогда он начинал бормотать сквозь хохот, издавая бессмысленные звуки (он давно подозревал, что владеет ангельским языком, — заметим, что Крэк отнюдь не был чужд теологии). Потом в этом сиянии он прозревал собственные похороны. И картина была всегда одна и та же, правда не совсем ординарная.
…Крэк, призадумавшись в этом вонючем баре около кладбища, ещё раз вспомнил, заглянув в телевизор, обстоятельства своих будущих похорон. Он, как и все его современники, обожал статистику. Факты, факты прежде всего! Сначала факты! Вернее, сначала деньги, потом факты, а затем уж Бог. Вот и вся великая триада.
Но и в этом случае, как всегда, самая главная сложность — и это мучило его — заключалась в деньгах. На какие деньги он будет так помпезно похоронен? Но в видении об этом не было и намёка. Напрасно он потом перечитывал Библию, копаясь в её деталях, чтоб разрешить мучивший его вопрос. Никакие интерпретации, включая фундаменталистские, ему не помогли. Деньги были непроницаемы, недоступны даже путём таких толкований. Главная тайна его похорон и, следовательно, тайна смерти, оставалась неразгаданной: на какие средства его похоронят?
Ведь после потери работы он стал гол и одинок, существуя чёрт знает как и на что, а тем не менее в пророчестве похоронили его довольно шикарно. В общем, картина была такова. Он лежал аккуратный, где положено, готовый исчезнуть под землёй, а рядом стоял человек и три собаки. Потом подъехал огромный бульдозер и тут же около гроба стал рыть яму. Вырыл её молниеносно, по-научному, и гроб моментально уложили в яму и закопали. Всё это отняло минут семь, не больше. А человека и собак потом как сдунуло.
Впрочем, это были нормальные похороны — он нередко видел полуподобное. Правда, гробы провожали не собаки, а родственники, но они молниеносно тут же исчезали: все были занятые, дорожили временем, а процедура почти полностью автоматизирована. Зато гроб у него — в прозрении — оказался очень дорогим. В таких богатых гробах могли хоронить только сильных мира сего. Не исключено, что в нём налажен был кондиционированный воздух, — но ему, видимо, только так казалось, и Крэк не считал это фактом.
При его теперешнем финансовом состоянии нечего было и думать о кондиционере в гробу.
Тайна оставалась тайной, и Крэк обычно продолжал хохотать, даже после полного исчезновения видения. Не раз его били за этот смех.
И вот теперь в этом баре он чувствовал, что скоро опять будет хохотать, — а уж с видением или нет, заранее об этом ему не дано было знать.
«Самое главное на свете — это свобода», — подумал он.
Какой-то приличный человек подошёл к нему.
— How are you? — сказал он.
— How are you? — ответил Крэк.
Человек отошёл, а Крэк начал хохотать. Сначала он упал своим большим лицом (с тыла голову уже покрывала седина) на мокрую стойку, разбив рюмку водки («За это придётся заплатить», — сквозь бред мелькнуло в мозгу). А потом из его большого красного рта (такого контрастного по сравнению с невинно-бездонными голубыми глазами) полились звуки, называемые в просторечии смехом. Но в баре всё равно молчали и тянули виски. Крэк хохотал уже почти полчаса, а в баре всё молчали и молчали. Просто у людей не было мыслей. Зато в телевизоре творилось бог знает что: сначала появилось сухое, как испечённое яблоко, морщинистое лицо какого-то проповедника, предсказывающего победу добра над злом. Потом это сухонькое паралитическое личико исчезло и образовался человек, переменивший свой пол — с мужского на женский. Он так орал (а потом впал в интеллектуализм), что комментатор отказался от комментариев. Затем в телевизоре последовал взрыв…
Хуже всего — видение похорон не появлялось. И тогда Крэка взяли за шиворот; потом он почувствовал, как кто-то обшарил его карманы, толкнул, дал пинка — и он оказался на улице в грязи. Освобождение не приходило. Крэк плакал, потому что кончился хохот и хохот прошёл без прозрений и даже не принёс чувства «света», как бывало почти всегда. И он уже не бормотал на «ангельском» языке.
Нехотя он встал. Перед его взором была улица — всё те же бесконечные ряды уродливых кирпичных домов. Люди мелькали, как тени, спеша куда-то.
И тогда Крэк решил: если приступ смеха не принёс ему желанного облегчения, надо придумать что-нибудь ещё. Где же его пророчество, почему оно исчезло, почему он не видит свои собственные пышные и богатые похороны? Видно, Бог оставил его.
К счастью, в баре вынули не все деньги: самая большая сумма пряталась где-то в брюках, в укромном месте…
Но эти деньги ещё надо было вынуть из тайника. А Крэка потянуло напиться. Да, лучше не ходить в эти бары, где все молчат, лучше купить на последние гроши дешёвую бутылку вина и выпить где-нибудь у помойки, в стороне…
Чтобы вынуть деньги, лучше всего зайти помочиться, но бесплатных уборных не существует на земле, а в бар нельзя заглянуть просто так… Целый час Крэк шатался по улицам без успеха: двери клозетов были закрыты для него.
Наконец он решил помочиться на улице и под этим предлогом вытащить деньги. Крэк нашёл где-то в стороне кирпичную стену, упёрся в неё лбом, помочился и не без труда вынул зелёненькие. Потом стукнул два раза лбом по кирпичной стене, чтобы подтвердить своё существование.
Более весёлый, чем прежде, он пошёл дальше в поисках дешёвого вина. Красный огонёк и что-то гомосексуальное на витрине заманило его в маленький винный магазинчик. Владелец, оловянно оглядев его, сказал:
— How are you?
Крэк ничего не ответил: это была его высшая форма протеста. Ему пришлось нагнуться и унизиться, чтобы достать в углу дешёвую бутылку, он даже чуть не обнюхал её. Заплатив и обернув бутылку в носовой платок, Крэк двинулся к пустырю. Там, на отшибе, вдали от больших машин с манекенными людьми внутри, он расположился посвободней: расстегнул рубаху, отряхнулся. И прильнул к горлышку.
Когда он очнулся, рядом с ним, метрах в десяти, сидела на земле огромная старуха, прислонившись к бетонной стене (за стеной было частное владение), и мочилась под себя. Жёлтая, грязная моча необъятным потоком (точно мочилась лошадь) текла мимо Крэка, не достигая его. Старуха ничего не пела. Напротив, она тоже молчала.
И тогда Крэк закрыл глаза: эта старуха не пугала его. Хорошо, если рядом с тобой есть хоть одно живое существо.
Он стал вспоминать свою жизнь. Время, когда он обладал богатством и силой. Да, к слову сказать, Крэк в своё время считался преуспевающим священником и имел широкую паству, и звали его тогда не Крэк, а Грегори Дутт.
Это было не так уж давно, всего несколько лет назад. Но началась его карьера, по существу, гораздо раньше, почти в детстве. Грегори с родителями жил в маленьком, но довольно знаменитом провинциальном городке, известном своим университетом. Мелкий бизнес тоже процветал в нём и, конечно, американский футбол. Но молодой шестнадцатилетний Грегори избегал играть в футбол — такова была его странность.
И вот тогда, узнав об этом, друг их семьи, худой, длинный профессор истории Дик Робертсон, неожиданно захохотал — он, вообще говоря, редко хохотал и почти не улыбался.