П. любил этих «всемогущих», особенно их тень.
Лицо долго не давало ему покоя. Оно снилось ему по ночам — во всей своей широте и многозначительности. Иногда подмигивало ему — мол, будь как я.
И тогда П. сдался. Он стал как тот, который ниже Смерти. Проснувшись однажды днём, глянул на себя в зеркало и увидел, что родное его, почти детское где-то личико неотличимо по своей сущности и выражению от Того Лица.
Он сам стал этим Лицом, точнее, Анти-Лицом. И с этого момента начались для него счастливые дни. Он вдруг получил работу (что совсем уже походило на чудо). Более того, через семь лет оказался Наёмной Знаменитостью. Получил мировое признание, телевизоровался, поучал, разъезжал.
Но его Анти-Лицо поразило некоего П. П.
И этот П. П. перенял облик П. — во всей его невыразимой ординарности.
И через десять лет тоже вырос в Наёмную Знаменитость, телевизоровался, поучал, разъезжал…
П. уже давно пребывал в регионе, нижнем по отношению к аду, а П. П. по-прежнему разъезжал, телевизоровался, объяснял, просвещал и учил.
Кэрол
Он жил в дыре. И звали его женским именем — Кэрол.
Кэрол не понимал, кто он такой и что сейчас на самом деле — двадцатый век или двадцать третий.
И это было не потому, что он жил в дыре. Кэрол вылезал иногда наружу из этой дыры. Но то, что видел, душило его. Тёмная, страшная нью-йоркская ночь.
Когда он выходил наружу, то понимал, что погиб навек, проклят, погружён в геенну огненную, как и этот всежуткий Город Мечты. Хотя Кэрол и сам в некотором роде мечтатель.
Иногда он чувствовал, например, что на его голове вместо двух ушей вырастает два члена, огромных, длинных и всеобъемлющих. По особо уловимым движениям этих членов можно было предсказывать, как говорят, будущее. Но будущего не было. Чёрная ночь с руками длинными, как у спрута, душила его, лишь только он выползал из своей норы.
Он пытался петь популярные песни, но ничего не помогало.
Несколько раз, выходя из конуры, он познавал и радость.
Один раз, когда увидел человека, лежащего в луже кровавой мочи, и моча внутренне сияла над его головой. Кэрол и сам понимал, почему это ему так радостно.
Второй раз он познал радость, когда поцеловал кошку. На самом деле это вовсе была не кошка. На него смотрели два странных глаза, словно вознесённые в музыку сфер глаза селёдки. И он поцеловал эти глаза. И не почувствовал даже, что стоит на коленях и кто-то огромный и тёмный целует его сзади, погрузив в бред.
Всего два случая, когда он был объят радостью или просто смешлив…
Но чёрный стальной круг заковывал его в себя.
Он любил прятаться от него в своей норе. Там он находил вонь, крыс, тараканов и иное бытие.
Свернувшись калачиком, он засыпал в этой дыре, и лицо его касалось ног. Так было спокойней. Вокруг мелькали всякие смердуны, но это ничего не меняло.
Кэрол иногда плакал. Но он плакал, не зная, что плачет. Слёзы текли внутрь, а если текли вовне, то он принимал их за сопли. Простуда бывает везде.
Настоящий конец наступил, когда он вышел из дыры (вышел окончательно). В дыре смрад от выделений, тараканов и крыс стал настолько невыносим, что «оно» (Кэрол никогда не считал себя женщиной, потому думал о себе в среднем роде) сказало: «Хватит, больше не могу…»
И это «хватит, больше не могу» вывело его на улицу, на свободу. Но тогда чёрная нью-йоркская ночь стала душить его.
И нежно-воздушный Кэрол стал погибать. Сначала погибла память: Кэрол вдруг осознал, что он не знает, кто он такой. Родился ли он когда-нибудь или уже умер? Были ли у него отец с матерью, а если были, то кто они? Он ничего не знал, как будто существовал только сию минуту, а прошлого никогда не было. Помнил только своё имя: Кэрол. Желание памяти, правда, иногда вспыхивало. Он подошёл к собаке (к людям боялся подходить, считая их демонами) и спросил у неё, кто были его — Кэрола — отец и мать. Собачка зарычала, не соглашаясь ни с чем.
Вскоре Кэрол потерял представление о месте — где он находится. Огромный город показался ему чёрным лесом, оборотной стороной земли, а подземное метро — его обитателями.
«Как же я так подзалетел?» — подумал Кэрол.
На углу у храма и банка стало гибнуть его тело. Его крушение Кэрол осознал с нездешней такой, нечеловеческой тоской. Стали неметь ноги, потом немота поднималась всё выше и выше…
Он упал, а через него перешагивали демоны. Немота парализовала тело, словно оно превратилось в комок небытия.
А затем начало исчезать и сознание. Выплыло из ума имя, и Кэрол забыл, как его звать. Уходило ощущение и невиданного, высокого, устремлённого вверх к патологическим звёздам тёмного леса, находящегося на оборотной стороне земли.
В последний момент Кэролу захотелось шепнуть что-то ласковое автобусу — обитателю этого леса, и сознание покинуло его.
Похоронили его бог знает где. Но в могиле к Кэролу вдруг вернулась память, потом вернулось сознание (одно тело, увы, не вернулось: оно быстро гнило от присутствия других трупов в этой братской могиле для бедных).
И Кэрол, лёжа в могиле, мысленно и пышно хохотал. Он вспомнил имя, свою мать и отца, он знал теперь, где он находится (а именно в могиле) и что над ним раскинулся великий город.
Но Кэрол хохотал и оттого, что понял: он погиб навсегда и скоро его сознание трансформируется, так же как трансформировалось его тело.
Оно
«Оно» было большое, странное и мало походившее на человека. Да и человеческого жилья не было — всего лишь грязная клетка в «гостинице» для бедных в Нью-Йорке. «Оно» целыми днями хохотало, глядя на своё отражение. По существу, отражения не было, точнее, было пятно, походившее на него.
Кто он был? «Оно» называло себя «он», потому что у него был член, один-единственный, но до того опустошённый, что он считал его волосиком.
Итак, он не знал, кто он. Может, когда-то он был очень уверенным человеком, но уже несколько лет как он потерял всякое самоуправление.
С кем он совокуплялся? Определённо с тараканом. Тараканов в его конуре было много, даже избыточно, учитывая и самую пылкую любовь, но тот таракан был единственный. (Вообще, нашего героя не тянуло к изменам.) Таракан этот, кроме того, заменял ему домашнюю кошку. «Единственный» падал с потолка прямо на член, несмотря на то что член был как волосик. Не член, а именно таракан «делал» любовь…
— How are you? How are you?
— Ты меня любишь? — спрашивал он иногда своего таракана, когда тот ползал по его животу.
Нет, «оно» не был эмигрантом. Точнее, он стал эмигрантом, но с другой, более духовной стороны. И где-то он оставался местным жителем и, следовательно, оптимистом.
Он, например, всегда говорил «how are you» таракану, когда тот заползал на его член. Потом, после совокупления, напоминавшего крепкую дружбу, «оно» подносило таракана к глазам и плакало (потому что с женщинами-человеками «оно» чувствовало себя ещё более одиноко). Затем «оно» смотрело телевизор, подобранный на помойке.
В телевизоре мелькали белозубые божества. Их атрибутами были доллары. Потом стреляли, убивали и читали проповеди.
«Оно» пугалось. И в ответ опять хотело совокупляться с тараканом. Но «единственный» не всегда оказывался под рукой. Тогда «оно» выдумывало таракана…
Иногда «оно» ходило гулять. Особенно вечером, когда нью-йоркские полицейские, обвешанные пистолетами, автоматами и рацией, скрывались во тьму — под землю, искать убийц. Тогда он лез в помойное ведро, что находилось напротив отеля. Вёдер было много, но он облюбовал только одно. Возможно, потому, что в него испражнялась огромная чёрная негритянка, сошедшая с ума оттого, что увидела в витрине магазина большой бриллиант.
Запах её дерьма обволакивал «оно», так что он почти засыпал, окунувшись головой в ведро. Этот запах, видимо, был лучше, чем запахи в нью-йоркском метро, и он убаюкивал его. Но больше всего он любил мечтать в таком положении.
Ему чудился, например, член Сатаны — холодный и невообразимый, как небоскрёб, устремлённый к луне. Он сам порой взбирался на лифте на край какого-нибудь небоскрёба и тогда в ночных огнях видел тысячи таких живых чудищ… Между тем он любил Сатану. Любил также хохотать на небоскрёбе, склонив голову в ночь. Никогда ему не хотелось прыгнуть вниз, да и защитные решётки были внушительные. Зачем прыгать вниз, когда можно было прыгнуть вверх, высоко-высоко над этими супермаркетами, и летать этакой чёрной летучей мышью над городом…
Но однажды «оно» решило кончать со всеми этими грёзами. Началась жуткая нью-йоркская ночь с воем из-под земли, с криком проституток из пустоты и с золотом в витринах. «Оно» выползло из своей конуры. Океан жёлтых огней в чёрном ореоле горел вокруг. «Оно» заплакало — не потому, что ему не нравилась эта цивилизация, а потому, что «оно» вдруг решило умереть. Не всякое существо, решив умереть, плачет. Иные умирают, как манекены.
«Оно» знало это, когда было бизнесменом: его приятели по делам именно так и умирали.
Иногда раньше у «оно» были маленькие позывы к смерти, главным образом после оргазма, особенно с проститутками. Но его, скорее, тошнило от этих дешёвых проституток, на которых он порядочно тратился. Ерунда всё это, пора было кончать по-настоящему. Главное, впереди не ожидалось денег, а какая же без денег свобода. И кроме того, он увидел, что у его помойного бака уже не появлялась та странная негритянка (её потом видели мочившейся в метро). Около помойного бака стояла старая белая женщина, и она была ещё страшнее негритянки, словно выплыла из ночного нью-йоркского метро двадцать первого века.
Старая белая женщина (волосы её были окрашены в рыжий цвет — цвет золота) наклонилась над помойным баком, где уже не было светящегося дерьма негритянки, а лишь где-то в глубине копошились крысы.
Женщина пела в помойный бак какой-то гимн. «Оно» осторожно подошло к её заднице:
— How are you?
Когда «оно» повторило это приветствие десятый раз, женщина подняла голову и посмотрела на него.