Кот, подвернувшийся под ноги Маратову, взвыл, надеясь на Бога.
И наконец чёрное существо поглотило Маратова: доживать остался только один атом его прежнего маратовскоподобного сознания. Всё остальное провалилось в чёрную тень.
И тогда оно — чёрное существо — вдруг перестало вопить, вернее, дикий вой ужаса превратился в форму существования и стал устойчив.
Маратов — по форме он остался им — вернулся домой.
Завернулся в голубое одеяло и заснул. Ему снилась его покойная жена, второй раз сошедшая с ума на том свете и потому ушедшая на третий свет. Но что это был за третий свет, Маратов не разгадал: туда вела длинная чёрная дыра или труба, из которой вытекали, как сор, потусторонние черви. На этом символика кончилась, и чёрное существо Маратова (или он сам, что теперь одно и то же) проснулось в холодном поту.
Утром Маратов сжёг портрет своей любимой жены.
Тараканы больше не залезали ему в ноздрю во время сна. Маратов почти стал чёрной тенью.
Но — даже будучи тенью — нельзя было не идти на работу, ведь надо зарабатывать знаменитые доллары. Без божества невозможно жить.
Но самым последним атомом своего сознания Маратов боялся идти преподавать (как раз кончился отпуск), ибо как может — думал он — чёрная тень преподавать? Это всё равно как если бы преподавал труп, скаля зубы и объясняя поэзию Байрона или Блока. Один только указательный палец был бы живым.
…С дрожью Маратов вошёл в храм просвещения. Кругом собирались по углам и по лестницам студенты.
Маратов вбежал в класс и вдруг преобразился. Чёрная тень осталась на месте, но надела маску — и вполне приличную.
В остальном было всё по-прежнему.
С этой маской потом получился смех и горе. Маратов надевал её — ведь она была «психологической», — как только входил в общество, особенно профессоров и преподавателей. Они устраивали вечеринки — часто на дому у кого-нибудь из учителей.
Пока чёрная тень выла внутри, Маратов, надев маску, говорил не «how are you», но и о погоде спрашивал, об автомобилях и о выборах даже…
Тем более везде были звёзды интеллектуализма.
Маска удобно сидела, прикрывая чёрное существо, которое выло, неслышно и незнаемо, а маска говорила, говорила и говорила…
О погоде, об автомобилях, о выборах…
И о Беатриче — так называли знаменитую актрису, заявившую, что успех значит всё и что Успех выше Бога.
И опять говорили о газетах, где стал мировой знаменитостью педераст-самоубийца, но об этом вскользь, больше о приличном: о погоде, об автомобилях и о выборах…
Маратов возвращался с этих вечеринок радостный, возвышенный.
Но однажды, после такой радости, проснулся — а чёрная тень (напоминающая теперь тень бегемота) сидит напротив него в кресле, а в нём, в Маратове, остается только малюсенький, тот самый последний атом сознания.
От такой малости Маратов тут же сгнил, но атом его сознания, напротив, сохранился и воспроизвёл себя в кипящих мирах Юпитера, по-прежнему одинокий и беспокойный.
А чёрная тень ушла преподавать. И долго-долго потом газеты писали о массовом помешательстве среди студентов.
Кругляш, или Богиня трупов
…В мире нужда по причудливой твари.
Долго хохотал кругляш, прежде чем умереть. Ему действительно было на всё наплевать: во-первых, он не знал — кто он (впрочем, об этом не знали и другие), во-вторых, если бы и знал, то не понял.
Валялся он на огромной помойке посреди Нью-Йорка, и никто его не замечал.
Кругляш только пел песни. Но какие же это были песни? О Боге он ничего не знал и о человечестве тоже.
Однако кто-то нашептал ему в ухо, что, мол, человечество совсем никуда, что оно пало, деградировало и имеет сейчас весьма далёкое и причудливое отношение не только к высшему, но и к просто нормальному человечеству.
Но кругляш об этом даже не думал. Да и до дум ли было ему, когда у него рук не было, ног тоже, а на лицо он и не претендовал.
Гном, ковыряющийся в помойке, определил его одним словом: «Бандит!»
Он уже почти разложился, когда вдруг рядом оказался теолог, увещевающий своего спутника, тоже священника, что, дескать, нельзя умирать, не понявши Бога, и что мы-де к этому пониманию давно предназначены. И что на земле есть бизнес, а на небе — Бог.
Кругляш удивился, покраснел на минуту, перестав разлагаться дальше, а потом единственным своим глазом, находящимся сзади, подмигнул.
Но кому — неизвестно.
Фактически он уходил под землю, сбрасывая свою оболочку, превращаясь уже в иного кругляша.
— Ничего не могу доказать, но верую, — продолжал между тем болтать теолог, обращаясь к своему товарищу. — Меня интересуют только факты. После молитв бизнес идёт хорошо. Это проверено статистически. Мой приятель, торговец легальным оружием, произносит обычно молитвы, которые я рекомендую. Он на редкость богатеет. Значит, он — избранник Божий. Таковы факты, Наслаждайтесь и обогащайтесь!
Кругляш медленно опускался вниз и наконец исчез за пределами физической земли.
А внизу отмечали его новоселье длинные насекомовидные твари с выпученными холодными глазами, похожими на глаза теолога. От их ума исходил пар, как дым из крематория. Но и здесь кругляш так же простодушно не знал, кто он и что с ним будет. Ему показалось, что вообще никаких изменений не произошло и что он по-прежнему там, где был раньше, то есть в Нью-Йорке.
В стороне, в каких-то мокрых подземельях, сновали полусущества с рыбьим выражением тела. Они завидовали кругляшу, и заряд их зависти и ненависти был настойчив и широк, но поражал их самих. Они были словно в огне и ели этот огонь, равнодушный к влаге.
Кругляш плавал среди этих подземных существ, иной по отношению к ним. А потом его стало тянуть дальше вниз.
То, что он увидел в этом низу, было неописуемо, но и это ни в чём не изменило его…
«Пора совсем утонуть», — подумал он.
Но безумие спасло его. Некий мутный свет ударил в сознание, и кругляш перестал быть кругляшом. Он превратился в бред Богини трупов.
Отражение
Виктор Заядлов уже почти не был человеком, даже по его собственному мнению. Жил он уже несколько лет оседлым эмигрантом в Нью-Йорке, в маленькой трущобной квартире. Работу он бросил (да её и не было), жену сдуло, и больше вокруг него ничего не стало. Кормился он на помойках и на социальное пособие, которого боялся. Неожиданно после многих лет нищеты получил он небольшое, но терпимое наследство — однако это уже ничего не меняло, и он позабыл о нём.
«Не всё ли равно как жить?» — подумал Заядлов в последний раз.
Да, не это было главное. Главное было в том, что начала изменяться его тень. Он заметил это впервые, когда писал письмо далёкой бабушке в Москву. Вместо тени от своих пальцев он увидел чёрные когти — сверхъестественно чёрные, ибо тень никогда не бывает так черна.
«Началось, началось, — в холодном поту подумал он, — я знал, что этим кончится… Это конец».
Но он дописал письмо, словно ведомый когтями.
Впрочем, письмо было довольно добродушным, оно началось так:
«Дорогая бабуся! Привет из Нью-Йорка, из всемирного центра будущего. Ты не умерла?! А я как будто бы умер, но в целом живой.
У меня всё хорошо. Часто по ночам любуюсь небоскрёбами. А как тётя Маня, тётя Катя и тётя Вика?» (На самом деле никаких таких женщин вообще не существовало.)
После того как Заядлов закончил писать, поставив последнее: «Не забывай меня, бабушка», он опять поглядел на тень и увидел, что она стала нормальная.
Заядлов страшно обрадовался этому.
«А не пойти ли мне погулять?» — решил он от счастья.
И он прямо-таки побежал — вперёд на Пятую авеню, к рекламам, педерастам и бизнесменам. По дороге он поблевал около большого клуба, который называли почему-то храмом.
И пошёл вперёд — мимо огромных причудливых тридцатиэтажных банков, малюсеньких церквей и теней об небоскрёбов. Там и сям появлялись нищие и сумасшедшие. Секс Заядлов любил, но сумасшедших — никогда. Их было много в этом городе будущего — но их некуда было девать…
Заядлов подмигнул раза два прохожим, на большее он не решался, хотя помнил, что как-то раз ему ответили:
— How are you?
Нет, он не был одинок. Заядлов вдруг юркнул в заведение, мокрое от пива и от раскрашенных, как на Марсе, проституток, и запил, наклонившись над единственной рюмкой виски. И тогда второй раз увидел свою тень, однако вместо обычной головы была голова льва.
«Да нет, это кутёнка, — успокоил сам себя Заядлов, наклонясь. — Всего лишь кошка — и всё».
Но потом вдруг вскочил, дико озираясь на невинных проституток. Тень исчезла, ушла в потолок, в лампу, повиснув над головами дев. И Заядлов выбежал из светоносного этого заведения.
Свернул в малолюдство; какая-то женщина одиноко свистнула — была она как привидение, сошедшее с ума. Заядлов глянул вверх: там были небесного света небоскрёбы, и в каждом окне было, может быть, по бриллианту.
Он не любил плясать перед небоскрёбами.
Итак, появилась какая-то новая, почти доисторическая тень, как будто раньше он вообще жил без подлинной тени, оставаясь золотым счастливым человеком.
Спустя три недели тень эта даже стала драться — словно из тени высунулся коготь. И тогда он захохотал.
— Боже мой, я всё понял, — кричал он в стену. — Это не сумасшествие, а, напротив, обратный процесс! Я наконец становлюсь нормальным!
И он юрко, несмотря на драчливую тень, засеменил к своей новой жене.
Действительно, когда сдуло жену-эмигрантку, он приобрёл вторую — из местных, старуху лет семидесяти, якобы почти без средств, но всё-таки с небольшими деньгами, которые она не тратила с детства. Потому и накопилось. Собственно, формально женат он не был, только — друг дома и полулюбовник. Приходил он к ней раз в полгода или, может быть, раз в три месяца — и это считалось большой неразлучной дружбой. Почти мечтой.