кладет на уложение, так сказать, лажает, то подобное действие трактуется как отягчающее обстоятельство и расценивается как двуложность. В этом случае к двум предыдущим взысканиям (налог и залог) добавляется третье: предлог. В этом случае нарушителю делается недвусмысленное предложение проследовать, а затем на нарушителя, как на державное имущество, накладывается арест. Арест выражается в том, что нарушителя задерживают, а затем — как предмет державного имущества — безотлагательно изымают из обращения и препровождают в места, обстоятельно увлажняя всеми известными способами. С этого момента положение нарушителя усложняется до невозможности, или, как говорится, дает лажу.
По факту самого нарушения и отягчающих его обстоятельств возбуждается дело, для чего и составляется гербовый протокол (пролог) с тремя прилагаемыми разноцветными гербовыми вкладышами (слогами) из твердого глянцевого картона, на которых особая комиссия из трех имперских чиновников высокого ранга (так называемая закладная тройка), кратко резюмируя изложенные в протоколе обстоятельства дела, накладывает безапелляционную резолюцию (эпилог) с мерой пресечения (логос), подлежащей безотлагательному применению (улаживание). Важно отметить, что первый вкладыш (красный) отправляется в Главное Представительство Ублажения для вкладывания в личное дело облажавшегося нарушителя, второй (желтый) поступает в Канцелярию Гипотетического Благорасположения, а третий (полосатый черно-желтый) выдается облажавшемуся нарушителю в момент оглашения меры пресечения, то есть за три минуты до ее применения.
Сам факт вручения вкладыша означает автоматический перевод преисполненного раскаяния нарушителя в другую категорию граждан: отныне, но, как правило, ненадолго он становится лажовым. Существует неписаное правило, которое не нарушает ни один лажовый (а ведь ритуальная процедура остается неизменной на протяжении нескольких веков): ровно за две минуты до применения меры пресечения, стоя под развевающимся державно-имперским стягом в ожидании заключительных звуков державно-имперского гимна, в непосредственной близости от хранителей, облеченных доверием — страшно подумать — самого благодателя (молчи, память, молчи!) — лажовый раздевается догола и съедает свой вкладыш.
На этой крайней мере его прискорбная участь завершается.
По крайней мере, на этом участке его пути.
Если меры пресечения бесконечно многообразны, ибо видоизменяются в зависимости от места и времени, продолжительности и интенсивности, а также характера и сопутствующих условий применения, то количество самих средств, или, как иногда говорят, инструментов пресечения, крайне ограниченно. Почему меры могут варьироваться (перелог), заменяться (подлог), складываться в бесконечные комбинации (т. н. перемена мест слагаемых)
и становиться сложными по совокупности, а сами средства применения этих мер пребывают на удивление и неизменно одномерными и однозначными? Чем объясняется такая парадоксальная ситуация? Чем руководствуется уложение, ограничивая пресекающий инструментарий или, другими словами, инвентарь мер, умаляя его значение и роль и, как шутливо выразился один из закладных чиновников, «низводя склад до простого приклада»?
Чем?
Ничем.
Хотя как знать?
Никак.
Уложение является неистощимым кладезем знаний, но было бы наивно полагать, что эти знания легкодоступны. Разумеется, каждый гражданин понимает, что бессмысленно стремиться к постижению как всего механизма уложения в целом, так и какой-либо его части в отдельности, если объяснению с трудом поддаются мелкие элементы и крохотные детали. Гипотетический читатель (хотя читатели, читавшие уложение в подлиннике, а не подложнике, встречаются крайне редко) может лишь попытаться выяснить некоторые аспекты некоторых вопросов, касающихся некоторых правил, определяющих некоторые действия и предписывающих некоторые меры пресечения. Например, в каких случаях применяющие меру пресечения декламируют торжественную эклогу «Не сталевары мы», а в каких — аполог «Не плотники»? Почему препровождение в места происходит то в музыкальном, то в танцевальном сопровождении при ослепительном свете прожекторов (чаще всего днем), а иногда в кромешном мраке и при полной тишине (чаще всего ночью), если не принимать во внимание мигание маленьких зеленых лампочек вдали и неистовое завывание местного борея? Что означает «бью об заклад» в устах дежурного державного персонала и «под лежачий камень моча не течет» в устах препровожденных и увлажненных нарушителей? Чем руководствуется администрация, разрешая в одних случаях хужеложство, а в других — лучшеложство? Какой пролежень считается легитимным? За какие заслуги некоторым лажовым накануне пресечения выдают раскладушки с рекламой гигиенических прокладок? Кому разрешается читать свой вкладыш вслух, но только по складам, а кому предоставляется право оплачивать меру пресечения в складчину? Какие расходы чиновника считаются накладными? Как выбирается репертуар для камерного и карцерного хора, кем слагаются эклоги и апологи, кто выкрикивает слоганы, кому и из чьих волос делают укладку-перманент, где возлагаются ленты и венки, когда на голые лаги укладывают штабелями пресеченных лажовых, кто включает маленькие зеленые лампочки вдали и кто дует местным бореем? Где былинное Беловодье? Как рифейские рудники забыть? Для кого и почему вы отродье? Как рутенийскую скорбь избыть?
Разумеется, мы не даем ответы на эти вопросы, а лишь подстегиваем любопытство гипотетического читателя; при известной пытливости он может искать ответы, верить в их существование и даже надеяться на их правильность. Но он ни в коем случае не должен забывать, что поиски ответа следует начинать с происков вопроса. Именно здесь, в гипотетическом понимании вопроса, заложена гипотетическая правильность гипотетического ответа. Принимая это во внимание, мы излагаем просто и доступно, дабы не утомить гипотетического читателя и не ввести его в заблуждение. Мы не углубляемся в детали, мы не останавливаемся на мелочах и тонкостях (как шутливо бы выразился один из закладных чиновников: «нам подавай крупности да толстости»). Мы пытаемся дать краткое и ясное переложение основной идеи уложения и по возможности избежать излишней техничности, другими словами, неуместной логомахии, или логореи. В нашем изложении мы полагаемся на логику и здравый смысл. Излагаем просто, хотя и не отказываем себе в удовольствии затрагивать морфологическую и фонетическую вариативность некоторых ключевых терминов.
Что на это может нам возразить гипотетический читатель?
То, что, учитывая тему изложения, полагаться на логику и здравый смысл бесполезно?
Ну-ну.
Где он, этот умник?
Кто его знает.
Может быть, сидит сейчас где-нибудь и клеит картонные коробочки, развивая моторику мелкую, или валит лес, развивая моторику крупную…
А может, лежит где-нибудь на продавленном диване с раскрытым польдевским трактатом «Краткий курс у-вэй» в руках и испытывает скорбное бесчувствие. Кто его знает.
Да и есть ли он вообще, этот гипотетический читатель?
Разумеется, при некоей пытливости ума гипотетический читатель — если он все же где-то есть — может заметить, что сегодня, применительно к нашему непростому времени и сложному положению, в данных временных складках и граничных пределах, изложенная нами картина является несколько утопической, идеализированной, то есть возможной в сослагательном наклонении, то есть при выполнении определенных условий. Гипотетический читатель может отнестись к изложенным фактам легкомысленно; свести их к идее пусть не новой, но в понятийном смысле голой и отвлеченной, поскольку существующей лишь теоретически.
А также отмести всякие сравнения с другими идеями, далеко не новыми, но уже осуществленными практически. А мы ему — раз он все равно гипотетический, — ответим следующее: абсолютно новых идей не бывает, как не бывает ни абсолютно новых империй, ни абсолютно новых уложений. Высказанная нами идея может показаться голой лишь легкомысленному читателю; она облечена, облачена и даже обволочена формальными складками времени и пространства (о складках мы уже как-то докладывали, и наш доклад был где-то напечатан, но об этом вряд ли кто-то помнит). Она заложена в умах, продумана в уложениях, соответствует укладу и переживается в складчину уже не одним поколением скорбящих и скорбных граждан.
Она обоснована и оправдана Временем (и о хранении времени мы уже как-то докладывали, и наш доклад был где-то напечатан, но и об этом вряд ли кто-то помнит).
Поскольку кладущая на все идея определенно осуществлялась в сравнительно недавнем прошлом и все определеннее осуществляется в сравнительно недавнем настоящем, то вполне возможно, что она будет осуществляться и дальше, в не совсем определенном, но все же предсказуемом будущем. А посему мы считаем одновременно своим правом и долгом заявить, что эта идея одновременно имманентна и трансцендентна всем задаткам и придаткам нашей великой державы, что она ей вневременно причастна и присуща и именно ею, родимой, заложена наша несладкая правда, наша навеки непреложная и
ЭКСКУРСИЯ
Я знаю, что впервые. Разумеется. Мало кто вздумает повторить, хотя бывали и исключения, впрочем, весьма редкие… Чему удивляетесь? Месту? Удивляться следует не месту, а времени. Здесь не к месту, а ко времени. Мы как раз временем и занимаемся. Да. Не прокуриваем, а курируем, это вы удачно пошутили. Действительно курируем. Блюдем. Храним. Архивируем. Сжимаем. Складываем. Складируем. Ну, не внавалку, разумеется, а ровно и компактно, аккуратно и бережно, учитывая, что емкостей у нас, как вы вскоре заметите, недостаточно, да и площадей не хватает.
Да, материально. Да, конкретно. Мы ведь помним, как блестяще Штерер доказал свою идею «трения времени о пространство». Поэтому давайте сразу же договоримся о вещественности времени и оставим поэтам эфирности, эфемерности и прочие эфедринохимерности. Но ведь сказал же кое-кто из великих: «Времени нет, все есть некое настоящее, которое, как сияние, находится вне нашей слепоты», а другой кое-кто из великих повторил: «Времени нет, есть лишь ветер». Сказано, конечно, красиво. И даже убедительно. Но, при всем нашем уважении к кое-кому из великих, эти гипотезы не соответствуют так называемой действительности. Сияние случается крайне редко, а слепоту нашу только самый ленивый не хвалил на все лады, это уже притча во языцех, так сказать, риторическая фигура. Время, конечно же, есть. И ветер, кстати или некстати, дует именно потому, что вдруг перемещаются целые массы времени. Время есть, а с