– По поводу нового магазина.
– Зачем?
– Ну я же должна понимать, что о нем рассказывать.
– Так вы же журналист.
– Да.
– Значит, сами должны знать, что рассказывать.
Моя голова начинает кружиться, я словно в абсурдном сне.
– Но откуда,– говорю я,– я смогу взять информацию, если вы мне ее не дадите?
– Это не мое дело знать, откуда вы что берете. Это ваша работа.
Она снова уходит. Время идет, но я не могу уехать без интервью.
Высокая старорежимная хала директора магазина мелькает в толпе. Я бегу меж прилавками, и полы моей расстегнутой куртки задевают расставленные по полкам продукты. Хватаю директрису за рукав:
– Будьте добры, интервью!
Она растерянно и согласно кивает. Мы устраиваемся посреди торгового зала. Людям теперь не пройти в мясной отдел, но меня это уже не волнует, и только когда наглая толстуха все же протискивается между камерой и прилавком, едва не сломав штативу черную двухколенную ногу, шиплю почти по-змеиному. Директриса напряжена и испугана, словно перед казнью, но вид микрофона лишает ее силы воли, и уйти она уже не может.
Сенька копается слишком долго.
– Можно начинать? – спрашиваю я через плечо.
– Оксан,– говорит он дрожащим голосом.
– Что?!
– Микрофон не работает.
– Давай петлю.
– Петлю я Витьке отдал: он с рекламой пишет поздравления.
– На пушку11 ?
– Шумно.
– Что делать?
Рыжеволосый Сенька краснеет от напряжения.
– Пойдем в тот зал, а? Где подарки? Там народа меньше.
– Идем.
Сенька пробирается вперед. Перед ним – камера, ощетинившаяся штативными ногами. Складываться и разбираться снова нам уже некогда. Я бегу следом на цыпочках, привязанная к Сеньке черным шнуром неработающего микрофона: никто так и не подумал его смотать. За нами – директриса, и лицо у нее такое, будто она сейчас заплачет, но мне плевать.
Мы приезжаем в офис без двух минут четыре. Сенька несется к себе наверх за петлей. Когда я захожу в кабинет, Надька, одетая, с блокнотом и ручкой в руках, сидит на стуле у двери.
– Приехали? – Данка поднимает голову от телефонного справочника.– Надь, поторопись.
– Поторопись?! – Надька заведена до предела.– А толку? Все равно уже опоздали.
– Но может быть...– Данка перед ней почти заискивает.– Как же мы без этого сюжета? У остальных телеканалов он будет.
Сенька появляется в дверях, дает Надьке в руки коробочку с петлицей.
– Что это? – Она гневно таращит на него глаза.
– Петля.
– А микрофон?
– Сломан.
– И как ты себе представляешь?..
– Прицепим...
– Как?! К кому?! Ты знаешь, сколько там будет народу?! Сколько нам синхронов надо набрать?!
И они, препираясь, выходят за дверь, а я живо представляю себе, как журналисты других каналов будут тянуть к интервьюентам нормальные, украшенные кубиками с логотипами микрофоны, а Надька, словно навозного жука, зажмет в двух пальцах крохотную фитюльку петли, и люди будут настороженно коситься на нее, не понимая, что это такое она тычет им в лицо.
Данка не отчитывает меня за опоздание. Она понимает: у всех нервы, и ей сейчас важнее, чтобы я собралась и написала-таки три сюжета к сегодняшнему выпуску.
Выхожу из офиса в восемь.
Мелкие, невидимые в ночном воздухе снежинки щекочут лицо, тают на губах, касаются ресниц.
Машина мигает мне фарами, Дима идет навстречу, а подойдя – обнимает.
– Устала? – спрашивает он, и я только киваю.
– Ну все, все-все-все,– Дима успокаивает меня, словно маленького ребенка.– Можно отдыхать. Поехали?
И я иду к машине.
Сажусь в салон, кутаюсь в куртку, сплетаю руки на груди. Дима включает печку и тихую музыку. Машина, покачиваясь, как колыбель, выезжает из офисного двора. Я дремлю сначала, потом спрашиваю, вдруг сообразив:– А ты почему здесь?
Дима молчит.
– Ты же в шесть попрощался со всеми и ушел...
– Я тебя ждал.
– Два часа?
– Да. Я подумал, что ты сегодня очень устанешь.
Я закрываю глаза.
– Ты такой замечательный...– шепчу я и не знаю, слышит ли Дима мой шепот.
На часах – одиннадцать утра. Я нежусь в постели и слушаю, как бабушка на кухне тихонько позвякивает тарелками. Пахнет чем-то приятным, я играю в угадайку: спорю сама с собой, что бабуля затеяла шарлотку, и, когда выхожу наконец на кухню, понимаю, что выиграла: шарлотка, ароматная, с румяной хрустящей корочкой, разрезанная на узенькие кусочки, стоит на столе.
– Бабушка, ты самая лучшая! – говорю я и сажусь завтракать.
В окне напротив мигают огоньки елочной гирлянды. Когда бабушка открывает холодильник, оттуда доносится свежий запах мандаринов, и, хотя руки мои все еще дрожат после трудного вчерашнего дня, я наконец начинаю чувствовать близость Нового года.
Дима заезжает за мной за полчаса до начала корпоратива.
Я на себя не похожа. Ни мокасин, ни джинсов, ни водолазки лапшой: на мне короткая юбка в обтяжку и маечка с глубоким вырезом; туфли на тонких каблуках; на руках – широкие браслеты, и крупные бусы на шее. Губы накрашены красным, на ресницах – густая тушь. Смотрю на себя в зеркало и остаюсь довольна: пусть ноги полноваты, но зато аппетитно выглядит грудь.
Я вплываю в зал, и девушки из рекламы – они сидят за ближайшим столиком – приветствуют меня одобрительным гулом.
Пробираюсь дальше, к новостям, занимаю место Димке – он ушел ставить машину.
Леха свистит:
– А у тебя, оказывается, и ноги есть?!
Девчонки смеются, а я делаю вид, что обиделась, хотя и не обижаюсь: мне приятно, что я понравилась Лехе.
Девчонки свежи и хороши. На Анечке – широкий льняной балахон с кружевами, лен течет и обволакивает, делая женственной и округлой ее тоненькую фигурку. Лиза затянута в блестящее тонкое платье с открытой спиной. Надька – в красных цыганских рюшах. Они выспались, и кажется, будто никто вчера не ругался и не бился в истерике. Сегодня все любят друг друга.
Время – к восьми, и все, кажется, собрались. Виталь с бокалом шампанского встает под елочку. Он не зануда: говорит быстро и по делу. Обещает поднять зарплату, и реклама с восторженными визгами выпускает в воздух цветные спирали серпантина. Мы хлопаем – новости не так предусмотрительны, у нас серпантина нет.
Мы выпиваем шампанского, и не успеваю я сделать последний глоток, как мягкая Димина ладонь ложится мне на плечо. Он наливает себе водки, я чокаюсь с ним и прислоняюсь к нему. Дима разговаривает с Лехой, чокается с Витькой и Сенькой, а я сижу в блаженной истоме от Димкиного тепла и шампанского, ударившего в голову.
На маленькой эстраде танцуют девицы с плюмажами на головах, на них почти никто не смотрит, и, только когда выходят две гибкие стриптизерши в белых с блестками купальниках, народ оживляется. Мужчины, уже немного пьяные, пихают сотни им за подвязки.
– О! – говорит вдруг Дима, и я вздрагиваю.
– Что?
– Королев пришел.
– Где?
Дима показывает в дальний угол, и я вижу полного высокого мужчину, который оживленно разговаривает с Данкой, держа ее за руку.
– Пойдем? – встревоженно спрашиваю я.
– Не знаю...– пожимает плечами он.– Новый год, выпили...
– Ну и ладно,– я чувствую облегчение.
– А с другой стороны,– говорит вдруг Дима,– когда мы его еще увидим?
И он встает с места. Я бегу за ним, как ребенок за мамашей в магазине.
– Михалыч! – выкрикивает Дима, протягивая руку для рукопожатия.
– А! Привет! – Королев отпускает Данку, хлопает Диму по плечу.
Я стою сзади и почти ничего не слышу.
Грохочет музыка, мужчины стоят, склонившись друг к другу, почти соприкасаясь лбами. Дима оживленно что-то говорит, Королев слушает и кивает.
Потом они идут к выходу из зала, и Дима машет мне рукой: мол, иди за нами. Мы выходим в прохладный непрокуренный холл. За стеклянными дверьми – метель и ночь, и курят диджеи во главе со своим Цезарем.
Королев садится на кожаный диванчик, взмахом руки приглашает меня сесть рядом. Димка подтаскивает к дивану низенький пуфик.
– Это Оксана,– представляет меня Дима.– А это – Егор. Михайлович.
– Егор,– кокетливо поправляет его Королев, берет меня за руку и целует запястье – долго и со вкусом, совсем не по-братски. Я осторожно тяну руку к себе, и Егор отпускает ее.
– Так что у вас? Я не понял,– говорит он, глядя мне в глаза.
Я начинаю путано рассказывать, Егор внимательно слушает и через некоторое время, кажется, начинает что-то понимать.
– А теперь вы слушайте,– говорит он.– Всего я не знаю, что знаю – расскажу.
Егор знает много: Дима говорил, что в прошлом он – всеобщий знакомый, что был вхож во многие кабинеты и мог выдать компромат на любого чиновника: по большей части достоверный, но документально не подтвержденный. Документы в руки Егора попадали крайне редко, а если попадали, то он тут же публиковал их в своей авторской программе. Я этой программы уже не застала, ее прикрыли за месяц до моего появления в офисе.
– Волков,– говорит Егор и задумывается.– Волков много чего накопал на мэра. Помню, было время, когда он посматривал на мэра свысока и все грозился обнародовать результаты проверок.
– Зачем? – спрашиваю я.
– Думаю, метил на его место. Думал, мэр сядет, будут перевыборы, а тут он – народный герой-разоблачитель.
– А почему не обнародовал?
– Я так понимаю, что собрал не все документы. Хотел, чтобы наверняка.
– А что это был за компромат? – встревает Дима.
– Понятия не имею, хотя очень хотел бы знать,– разводит руками Егор.– Меня Волков как-то сторонился. Да мы с ним, впрочем, никогда и не были в хороших отношениях. Он тогда выбрал Эдика... А потом его здорово пугнули.
– Кто?
– Видимо, мэр.
– Как?
– Я так понимаю – физически. Не знаю, тронули его, или просто чего-то нехорошего пообещали, но... Волков затих. Затих надолго. Потом проснулся наш вновь избранный губернатор. Проснулся и понял, что вдвоем с мэром им тесно, и надо бы кого-нибудь посговорчивее.