Дима тянет руку, но разбуженный неловким движением зайчик спрыгивает с ладони и удирает, оставляя на простыне желтый солнечный след.
– Убежал...– тихо выдыхаем мы.
– И что теперь? – спрашивает Дима.
– Ничего. Надо притаиться и ждать.
Я сползаю вниз по подушке и устраиваюсь у Димы под мышкой, сворачиваюсь в маленький комочек, прижимаюсь коленями к его горячему боку.
Мы лежим молча, потом я, кажется, дремлю, и вот за окном уже ночь, и звезды в темном небе дрожат от холода, мерцают оранжевыми огоньками, а месяц угрожает им своим острым серпом, и мне кажется, если он исчезнет, то они тотчас сбегут – греться под теплыми одеялами.
– Уснула? – спрашивает Дима.
– Да,– отвечаю смущенно.– Руку тебе отлежала?
– Немножко.
Поднимаю голову, он вытаскивает руку и, морщась, двигает ею вперед и назад.
– Новый год – совсем сбилась с ритма,– оправдываюсь я.
– Ничего. Ты так здорово спишь.
– Как это? Разве можно здорово спать?
– Ты ко мне прижималась и сладко чмокала губами.– Он смеется, но не надо мной, а от радости, по-доброму.
Я тоже смеюсь.
– Тебе хорошо со мной? – спрашивает он.
– Да,– просто отвечаю я.– А отчего ты спрашиваешь?– Нет, просто... Хотел быть уверен... потому что я... первый.
– Все замечательно.– Я поднимаюсь на локтях и целую его в нос.
Мои дни насыщены Димой. Я ухожу по утрам из дома и остаюсь с ним до самой ночи. Мне хорошо, хотя порой даже кажется, что слишком; и взаимная потребность друг в друге, необходимость прикасаться, видеться и быть вместе так велика, что переполняет и пресыщает. Иногда мне хочется отодвинуться от него, словно Дима отбирает у меня воздух, словно он – раскаленная печь, в то время как мне необходима прохлада.
Я иду по темному лесу, дергаю покрытые инеем ветки, ловлю на варежку опадающие кристаллы, жалею деревья, лишившиеся праздничного убранства, но дергаю и дергаю...
Дима – там, у дороги. Фары машины освещают мой путь. Я вижу Диму ясно, а он – только мой скользящий по лесу силуэт да дрожащие ветви. Так мне хорошо, и приторная сладость исчезает, съеживается от холодных прикосновений опадающего инея.
Иду на работу и радуюсь рано начавшемуся дню, отсутствию салатов и времени для безделья: устала от праздников.
У офиса пахнет краской. Запах странно неуловим: кажется, что он отчетлив, но в следующую секунду его уже нет, он смешался с морозной свежестью, скользнул вслед за вереницей проезжающих мимо машин, потом – новый взмах кисти, и запах снова здесь, и снова – нет.
Верхняя строчка эпитафии уже закрашена. «...жил и работал...» – привычно читаю я и вздрагиваю, когда бархатный голос за моей спиной произносит:
– Наконец-то!
– Что? – оборачиваюсь и вижу Анечку: руки в карманах дубленки, на плече – мягкая сумка на длинном ремне.
– Наконец-то руки дошли закрасить,– повторяет она.– Сама не знаю почему, но меня эта надпись жутко нервировала.
Она идет к двери, и я плетусь за ней, хотя мне почемуто хочется досмотреть.
«...жил и работал...» – написанные белой краской слова плывут у меня перед глазами. Почему жил? Почему работал? Димины объяснения не в счет: пусть он видел Эдика другим, но я-то знаю его ленивым и усталым: именно таким он был в последнее время. Неужели зрителям по ту сторону экрана виделось что-то иное? Но почему? Он не был ни богат, ни известен. Он не был красив, он просто появлялся в эфире маленького телеканала.
И я вспоминаю, как мы снимали в одной из школ – уже даже не помню, что был за повод,– и маленький второклассник, щуплый мальчишка с карими глазами в пушистых ресницах, подошел ко мне, открывая на последней страничке свою тетрадь по математике.
– Напишите...– тихо сказал он мне, сидящей на парте и закутанной в куртку.
– Что? – удивилась я и на мгновение подумала, что он просит меня расписаться вместо мамы за двойку.
– Автограф,– сказал он еще тише и, посмотрев на меня своими пушистыми глазами, добавил: – Пожалуйста...
Я расписалась – криво, посреди страницы. Его друзья-второклассники стояли вокруг и молча смотрели, как я это делаю. А мне было стыдно, смешно и досадно, я чувствовала себя дурой, потому что понимала: мой автограф ничего не стоит, какой бы замечательной ни казалась я сейчас этому мальчику. Мне кажется, что в такой ситуации Эдик был бы горд, хотя, возможно, я плохо о нем думаю.
Вслед за серой Аниной дубленкой я вхожу в кабинет. У стола – Данка, на столе – привычный листок. Сегодня на нем с изрядной долей самоиронии написано: «Как погуляли?», и только ниже стоят неизбежные шесть цифр даты.
Список уже есть, правда, ни у одной съемки пока не назначено время. В столбик – названия служб: пожарные, «скорая», милиция, ГИБДД... Рядом – пресс-релиз городской администрации.
– Оксана – звони в ГИБДД, и вот тебе устная из городской, Аня – «скорая» и пожарные, Лиза – менты, и еще будет съемка: сегодня пенсионеры заседают.
Новый год всегда начинается для нас одинаково: собираем статистику – пьяные водители, взрывы петард, мордобой, разрывы сердца, переедания и депрессии.
Позже, когда я стою в кабинете пресс-службы ГИБДД и в ожидании сотрудника смотрю на город с высоты третьего этажа, послепраздничная тоска подчиняет меня целиком. Подо мною – переполненная свалка, ветер треплет ярко-зеленый пакет из-под чипсов, стараясь сбросить его вниз. На дороге – обрывки серпантина, через тротуар – черные полосы гари. Хмуро, и снега не было слишком давно.
У кабинета встречаю Малышеву.
– Привет,– говорит она, крутя меж пальцев незажженную сигарету. Табак сыплется на пол. На плечах у Малышевой – полушубок, она идет курить.
– Привет,– отвечаю я.
– Оксана...
Останавливаюсь, жду, что мне скажут. Малышева поднимает руку с сигаретой ко лбу, словно стараясь вспомнить.
– Ах, да,– говорит она наконец.– К тебе подходили насчет кассеты?
– Какой кассеты? – встревоженно переспрашиваю я.
– Да ко мне тут перед праздниками еще подошел охранник Волкова и спросил, не находили ли мы их кассеты. Говорит, выпала у Волкова из кармана, когда они приходили на эфир.
– А почему – меня?
В горле у меня становится сухо, я судорожно пытаюсь сглотнуть.
– Данка говорила, что Захар пожадничал дать тебе кассету, и она выдала тебе чужую, найденную.
– Нет, меня никто не спрашивал.
– А!..– тянет она рассеянно.– Ну ладно... Просто если спросят – имей в виду.
—Волков,– говорю я Диме вечером.– Точно – он.
– Или охранник,– отвечает Дима.
– Что, в сущности, одно и то же...
Мы едем по городу, под колесами шуршит, отлетая назад, мокрый и скользкий снег. Снова начинается оттепель.
– Спросил у Малышевой про кассету, узнал, что она у меня...
– И подкараулил тебя по пути на работу. Ты не помнишь, он был в троллейбусе?
Я честно морщу лоб, но вспоминаю только красную куртку и ремень сумки, уходящий в пучину пассажирских тел.
– Нет, не помню,– говорю я.
– Не важно.– Дима машет рукой.– Разве могло быть по-другому?
– И тогда Эдика?..
– Они,– он кивает головой, словно ставит на моих сомнениях жирную точку.
– Но как?
– Не важно,– отвечает Дима.– Ты подумай только, какой серьезный у них был мотив!
– У нас в городе – политическое убийство? Дима, это смешно!
– Нет,– возражает он,– не смешно. Масштаб другой – страсти те же. Ну, ты теперь спокойна?
– Наверное, да... Никогда больше не поеду в Думу, можно?
– Можно.– Дима дарит мне разрешение, словно шубу с барского плеча.
– А если Данка пошлет?
– Я ее тоже пошлю.
И мы смеемся.
На улице – мокрый ветер в лицо, и капюшон то и дело слетает с кудряшек. Уши сразу краснеют, чувствуя холод, и я натягиваю капюшон и одновременно озираю окрестности, чтобы спланировать великий переход через лужу.
Путешествие из дома к офису в такую погоду – выматывающее занятие. Я смотрю на знакомую стену: бордовое монолитное пятно на красной, расчерченной на кирпичики стене – словно раскрытый в изумлении рот. В нем единственным белым зубом торчит округлая кокетливая лапка какой-то буквы, кажется, «Ж».
– Идиотка! – Надька в кабинете бурно выражает свои чувства.
– Кто? – Я хлопаю сумкой о стол, стягиваю перчатки с замерзших рук.
– Лариска.
– А что?
– Краску пришла ковырять! – Надька размахивает чашкой, и я вижу, как плещется в ней мутная кофейная жижа.– Представляешь?!
– Я шла на раннюю съемку.– Тихий Лизин голос слышнее громких Надиных воплей. Ее «с» и «ш» вонзаются в голову почище шуршания оттепельных шин,– а она – перед офисом, со шпателем. Сдирает краску. Увидела меня и убежала.
– Бедный человек...– шепчу я.
– Да уж! – подтверждает, услышав мой шепот, Надька.
Лежу на боку, колени согнуты и подтянуты к животу. Палец выводит на шершавой от старости и множества стирок простыне сложные фигуры. Одеяло где-то в стороне. Холодно, но я терплю: согреюсь – усну, но спать нельзя, хочется додумать.
В голове – набор кадров, хочу собрать их в стройный видеоряд, и пусть Дима твердит, что все уже понятно. Я должна увидеть все собственными глазами.
Представляю себе таймлайн, жирную линейку внизу экрана.
Историю про Эдика и кассету бросаю в самое начало одним куском: здесь и так все понятно. А вот дальше... Вглядываюсь в разрозненные, хаотичные кадры.
Эдик встречает Волкова перед эфиром...
Волков и охранник уходят из студии...
Эдик остается – зачем?
Где кассета?
Почему Эдик решается на переговоры о кассете в офисе?
Когда он успевает поговорить с Волковым?
Почему Эдик остается в офисе, и когда уходят Волков и охранник?
Вопросы – словно начитка, не закрытая видеорядом. И еще одна картинка, без звука: кассета крупным планом. Кассета, кассета... К чему тут эта кассета? Выкинуть бы ее с таймлайна, все уже с ней ясно, но она не выкидывается, словно нарочно заблокирована на линейке, висит перед глазами, и тут я вспоминаю, от кого еще слышала про эту кассету: от Лапули. Вижу серое, измученное лицо, белые пряди волос, перемешанные с рыжим мехом лисьей шубы; след от синяка под опухшим глазом.