Выключая свет в кабинете, Малышева чувствовала себя молоденькой девчонкой, сбегающей на дискотеку. В груди клокотала бурная радость, руки тряслись от волнения, а ноздри будоражил запретный сигаретно-коньячный Эдиков запах. Мелькнул перед глазами пушистый рукав серой короткой шубки, щелкнула клавиша выключателя, и все погрузилось в ночную, с желтыми городскими бликами, темноту. Хлопнула дверь. Малышева ойкнула:
– Ключ!
– Что? – протяжно спросил где-то рядом Эдик: в коридоре не было окон, и теперь она не могла его видеть.
– Ключ,– повторила Малышева.– На столе. Остался.
– Почему? – Эдиков голос приблизился и стал еще протяжнее.
– Не знаю,– ответила она как-то беспомощно.– Сумочку взяла, ключ туда не положила. Дверь захлопнула.
И тут он наклонился и поцеловал ее: жадным и бесконечным поцелуем. Его руки путались в длинном сером мехе, силясь его отодвинуть, искали полоску голого тела меж грубым краем свитера и поясом джинсов. Малышева задышала глубоко и вдохновенно, подстраиваясь под его ритм. Вокруг расцветала совсем уж ранняя малышевская юность с поцелуями в темных подъездах, и все было чудесно до тех пор, пока не всплыл снова в памяти поганый анекдот. «Мстили-мстили, мстили-мстили»,– ей казалось, будто воняющий туалетом поезд ездит у нее в голове по круговым рельсам. Возбуждение угасло, и Эдик отстранился.
– Что будем делать? – начиная говорить, Малышева вздохнула, чтобы восстановить сбившееся дыхание, и этот мимолетный вздох вернул Эдика к жизни.
– Пойдем в магазин.
– А потом?
– Вернемся сюда.
– Ключа же нет!
– Придумаем что-нибудь.
– Ты этого хочешь? – Получилось, что Малышева спросила с намеком; она слегка испугалась собственного вопроса.
– Пошли! – скомандовала она.– Запасной ключ должен быть внизу, у охранника.
– А чего смеялась? – спросил Эдик чуть погодя, когда они, пошатываясь, брели по коридору к лестнице.
– Я?! Когда?! – искренне удивилась она.
– Когда я тебя поцеловал.
– Анекдот вспомнила.
– Тот самый?
– Ага!
И смех, пенясь, словно выпущенное на свободу шампанское, потек по коридору верхнего офисного этажа, опьянил и ослабил их больше, чем коньяк, сделал податливыми и неустойчивыми, и, чтобы спуститься по лестнице, Малышевой пришлось схватиться за крепкую мужскую руку.
Перед дверью третьего этажа – первой дверью, оснащенной домофоном,– они остановились, пораженные глубоким раздумьем.
– А как мы вернемся обратно? – спросила Малышева.– Дверь-то захлопнется.
– А давай мы ее подопрем! – предложил Эдик.
– Чем?
– Сейчас мужчина найдет выход! – Он стукнул себя в грудь и ринулся к кабинету «Новостей». Вернулся через минуту, неся в руках растрепанный том словаря ударений. Словарь сунули между дверью и порогом, и дверь, терзаемая безжалостным доводчиком, осталась открытой.
Охранник внизу спал, запрокинув голову, храпя и причмокивая. Лицо его было красно, а через приоткрытое окошко доносился аромат свежего перегара.
Малышева, стараясь не смеяться, достала из сумочки зажигалку, чиркнула и поводила перед окошком. Эдик внимательно следил за ее манипуляциями.
– Ты чего? – спросил он наконец.
– Я думала – вспыхнет,– шепнула она тоном капризного ребенка.
Шутка была такой идиотской, что они рассмеялись – не над самой шуткой, но над ее идиотизмом. Боясь разбудить охранника, Малышева кусала рукав собственной шубы, и Эдик, зараженный ее примером, тоже немного покусал рукав.
Отплевываясь от серых приставучих шерстинок, они распахнули офисную дверь и выползли на заснеженное крылечко.
– Стой! – шепотом закричала Малышева.– Ключ! – И снова захохотала, упираясь в дверь обеими руками.
– Мужчина найдет выход! – сказал Эдик, снова стукнув себя по сигаретам, и приволок на крыльцо лежащий неподалеку обломок огромной сосульки.
Супермаркет встретил их неприветливо: слишком ярким светом, резким запахом селедки и креветок, сонными лицами продавщиц. Почти жалея, что пришла сюда, Малышева решила шикануть и тем самым хоть как-то оправдать свое присутствие. Она решительно подошла к витрине винного и велела продавщице достать бутылку самого дорогого вискаря, который стоил почти пять тысяч. Ей казалось, что выглядит она сейчас очень эффектно.
Эдик, едва за ней поспевавший, казалось, трезвел.
Когда они шли обратно к офису, он, сунув в карманы брюк замерзшие руки и зябко поводя плечами, заметил:
– Это как же я так смог?
– Ты о чем? – поинтересовалась Малышева.
– Я же в кабинете был?
– Был.
– Так я когда словарь брал, видел на столе свои ключи от офиса. Еще подумал: о чем это они мне напоминают? И куртку не взял, идиот...
Малышева пожала плечами. Ей снова стало весело от Эдиковых признаний, и селедочно-креветочное отчуждение исчезло.
– Бежим греться! – крикнула она и побежала вперед, скользя ногами по сырому свежевыпавшему снегу и с трудом удерживая в руках литровую бутыль.
Подбегая к крыльцу, они увидели, как обломок сосульки, крошась и скользя, выезжает, позволяя двери закрыться. Эдик рванул вперед и едва успел подставить плечо.
– Теперь тырим ключи,– шепнула подоспевшая Малышева.
– А может быть, разбудим его? – неуверенно спросил Эдик.
– Не надо.– Малышевой отчего-то было стыдно перед охранником за захлопнутую дверь: сразу вспомнилось, как в детстве мама заставляла носить ключ на веревочке – на шее, чтобы не потерялся. Сначала ключ был жутко холодным, а потом нагревался и противно лип к телу.
Охранник спал, слегка надувая щеки и размыкая губы в беззвучном «ба!». Время от времени между губами натягивалась и лопалась тонкая пленка слюны. Перед ним на столе, возле газеты с недоразгаданным кроссвордом лежал ключ от железного шкафчика.
Придерживая полу полушубка, Малышева потянулась за ключом, потом отперла дверцу. За ней на крючочках висели ключи от кабинетов, помеченные белыми с зеленой окантовкой бирочками. Тонкая Малышевская рука потянулась вперед, но тут охранник всхрапнул, подавился слюной, закашлялся и попробовал было перевернуться на бок. Ему, сидящему в узком с жесткими подлокотниками кресле, это не удалось, и он остался лежать, как лежал, а вскоре снова стал посапывать. Схватив ключ и даже не заперев дверцу шкафчика, Малышева, не дожидаясь Эдика, бросилась из стеклянной будки вверх по лестнице.
Ключ вошел в замок как-то туго и поворачиваться не желал. Малышева вышла на лестницу и в тусклом свете, проникающем сюда с третьего этажа, стала разглядывать бирку.
– Черт! – сказала она наконец.– Не тот.
Подошедший Эдик спросил:
– Не свой взяла?
– Не свой. Бирки, заразы, похожи. У меня написано – ГЛ. РЕД., а у Захара – ГЛ. РЕЖ.
– Пойдем опять?
– Да ну! Не хочу. Может, по домам? – Уже почти трезвой и совсем не злой Малышевой этот выход из положения показался наилучшим. Но Эдик считал иначе. Ему, видимо, хотелось выпить еще.
– Ты бы знала, как я замерз. Пойдем тогда к Захару.
– Скандал устроит.– Малышева нерешительно приподняла плечо.
– А кто ему скажет?
– Ну пойдем...
В кабинете Захара было тесно. Он был почти такого же размера, как и малышевский, но весь уставлен столами и шкафами, на которых громоздились горы бумаги и портмоне с DVD-дисками: кроме самого Захара здесь обретались девушки, делающие утренний канал и пару рекламных программ. Для «погод», которых отбирал и снимал тот же Захар, в кабинете висело зеркало, на полочке перед ним была неряшливо раскидана косметика.
– Ну, помянем Лапулину невинность! – подняв кружку с налитым в нее виски, сказал Эдик. Войдя в кабинет, он тут же уселся на режиссерский стол, смяв задом несколько бумаг, и откупорил бутылку.
Малышева отхлебнула большой глоток. Когда она смотрела на красное, обветренное Эдиково лицо, ей казалось, что она тоже жутко замерзла на улице.
Неловкое молчание залили второй порцией виски. Потом еще одной. И еще.
Через полчаса Эдик и Малышева снова сидели обнявшись. Обхватив кружку с виски двумя руками – так обхватывают иногда чашку с горячим чаем, желая согреться,– она смотрела словно сквозь нее и грустила, отчего на глаза наворачивалась слеза.
– Знаешь, как она мне сначала нравилась? – откровенничал пьянеющий Эдик.– Такая... Такая... У! Потом – стали жить вместе, поженились... и надоело. Потому что она вялая, как вобла.
– Вяленая.
– Что?
– Вобла – вяленая, а не вялая.
– Я и говорю: вяленая, как вобла.
– В смысле?
– Дура!
– А!
– Шуток не понимает! Нам наручники подарили на годовщину свадьбы. Я ей: давай попробуем, а она мне – «по{50/accent}шло!»: дура.
– И вовсе ничуть и не пошло.
– Вот и я говорю.
– И мне даже нравится!
– А на ком?
– На мне.
– И мне – на мне...
Эдик, пораженный собственным каламбуром, замолчал, а потом стал целовать обмякшую и какую-то даже потекшую от виски Малышеву. Она подчинялась, став в его руках восковой куклой, а потом вдруг стала яростно отвечать и даже укусила его за губу.
– Ну, я иду? – спросил он, влекомый навязчивой идеей воплотить свою мечту о наручниках.
– Куда?
– За наручниками.
– Иди.
– На посошок!
– Давай!
И они снова налили. Но, выпив, Малышева посмотрела на дно опустевшей кружки и вдруг безутешно зарыдала.