1
Вокруг грозных Плевненских укреплений неотвратимо стягивалось кольцо блокады. Войска закапывались в землю, строили позиции для артиллерии, прокладывали дороги и — ждали. Ждали, когда Осман-паша либо покинет город, либо сдастся на милость, поскольку не сможет прокормить свой гарнизон. Основной путь его снабжения — шоссе на Софию — уже трещал по всем швам под ударами собранных в единый кулак русских кавалерийских частей.
Шестнадцатая пехотная дивизия, начальником которой после Третьего штурма Плевны был назначен Михаил Дмитриевич Скобелев, получила самостоятельный участок. Осень 1877 года выдалась, как на грех, ранней, холодной и дождливой. Прозорливое интендантство, поспешившее вычеркнуть из списков поставок зимнее обмундирование, пыталось кое-как наверстать упущенное, а солдаты и офицеры тем временем мокли под проливным дождем и стыли на пронизывающем ветру. По всей армии прокатилась волна простуд и заболеваний, однако Скобелеву удалось избежать этого повального бедствия. Как только начался сезон дождей, он специальным приказом обязал офицеров сократить до минимума количество постов и укоротить смены часовым.
— За здоровье людей отвечаешь ты, Алексей Николаевич, — сказал он Куропаткину.
— Сапоги разваливаются, какое уж тут здоровье, — вздохнул Алексей Николаевич.
— В лапти переобуй, — не задумываясь, посоветовал Скобелев.
— Лапти, Михаил Дмитриевич, еще сплести надо. И, между прочим, из лыка.
— Из лыка, говоришь? Тогда собери мастеров, я сам с ними потолкую.
Уже через день мастера — в большинстве пожилые, степенные — собрались в большой землянке. Тихо переговаривались, не очень понимая, для чего, собственно, их собрали. И молча вытянулись, когда вошел начальник дивизии.
— Здорово, мастера! — Скобелев водрузил на стол разбитый донельзя солдатский сапог. — Вот задача: обуть эту развалюху в лапти, а лыка нет. Как быть, решайте сами.
— А чего же тут решать? — удивились мастера. — Эка важность, что лыка нет. Коли нет, так и не надо, мы и из соломы сплетем. Не хуже лыковых будут.
Уже через неделю часовые месили окопную грязь в огромных соломенных лаптях, надетых поверх сапог. Но Михаилу Дмитриевичу и этого показалось мало. Тщательно обследовав все части дивизии, поговорив с офицерами и потолковав с солдатами, 13 октября он написал приказ:
«Лагерь наш слишком скучный. Желательно было бы, чтобы чаще горели костры, пели бы песни; назначать по очереди перед вечернею зарею в центре позиции играть хору музыки. Разрешается петь и поздно вечером. Во всех ротах обратить серьезное внимание на образование хороших песельников: поход без песни — грусть-тоска!»
Однако как Скобелев ни старался вникнуть в нужды и настроения солдат вверенной ему дивизии, сколько ни писал своих по-суворовски озорных приказов, все равно что-то оставалось в тени, недоступное его требовательному взгляду. Он любил нагрянуть внезапно, но и эта, ставшая уже поговоркой скобелевская внезапность удавалась далеко не всегда: генерал был на виду. И открыть ему глаза суждено было уже не военному, а служащему только по собственному желанию бывшему студенту, ныне Георгиевскому кавалеру и его личному порученцу Федору Мокроусову.
Война изменилась, а с нею изменились и обязанности порученца. Теперь Федору не приходилось скакать, загоняя лошадей, с боевыми приказами, разводить части по позициям и передавать устные распоряжения. Теперь он, помогая штабным офицерам, мотался по тылам, канцеляриям и складам, добывая портяночное полотно и нательные рубахи, вымаливая внеочередные сапоги и выпрашивая трофейные шинели. Война для него словно вдруг повернулась по команде «Кругом!», показав свой целехонький, жирный, неприглядный зад: взяточничество интендантов, пьянство тыловиков, картежные игры с тысячными банками поставщиков-посредников. И все они горестно вздыхали, бормотали громкие слова о долге и патриотизме, клянясь в отсутствии того, о чем он просил, выразительно шевеля при этом цепкими пальцами. Федор доказывал, ругался, умолял и грозил, но возвращался, не исполнив приказа, куда чаще, чем с рапортом об его исполнении.
Как-то он возвращался под вечер после одной из таких пустых поездок: улыбчивые снабженцы ловко отказали в просьбе выделить дивизии трофейные одеяла для лазаретов. Топал по грязи, с ненавистью вспоминая холеные лица и блудливые глаза, и в упор столкнулся с незнакомым поручиком, наотмашь хлеставшим по щекам низкорослого солдата в грязной, насквозь промокшей шинели. Солдатик стоял навытяжку, дергая головой после каждой пощечины, и молчал.
— Вот тебе, скотина, вот!..
— Прекратить! — Мокроусов рванул офицера за плечо. — Как смеете?..
— Вы это мне, сударь? — выдержав паузу, со зловещим удивлением спросил поручик.
— Иди, — сказал Федор солдату.
Но солдат дисциплинированно не двинулся с места: приказание господина в длинном пальто и шляпе с мокрыми обвислыми полями его не касалось. Он лишь посмотрел на Мокроусова тоскливыми покорными глазами и вновь преданно уставился на офицера.
— Ступай. — Поручик дождался, когда солдат уйдет, натянуто улыбнулся. — Вы что-то хотели сказать?
— Я хотел сказать, что вы — мерзавец, поручик. А поскольку мерзавцы мерзости своей не понимают, то восчувствуйте ее.
И с силой ударил поручика по щеке. Офицер дернулся, рука его метнулась к кобуре; возможно, он бы и пустил в ход оружие, но неподалеку показалась группа солдат.
— Я пристрелю вас, господин порученец. Рано или поздно…
— Зачем же поздно? Завтра в семь утра я буду ждать вас в низине за обозным парком, — Федор коротко кивнул и, не оглядываясь, зашагал к штабу: доложить об очередной неудаче.
Вечером он попросил Млынова быть его секундантом. Адъютант потребовал подробностей, молча выслушал и спросил:
— Наскучило служить, Мокроусов?
— Полагаете, что он непременно убьет меня?
— Полагаю, что Михаил Дмитриевич вышвырнет вас из дивизии при любом исходе.
— А вы ему не говорите. Идет война, и никто не застрахован от турецкой пули.
— Это — мысль, — усмехнулся Млынов. — Тогда идите-ка спать, господин дуэлянт.
Выпроводив Федора, адъютант тут же разыскал Михаила Дмитриевича, которому и доложил о предстоящей дуэли. Поступил он так не потому, что беспокоился за Мокроусова, и даже не по долгу службы, а из неприятия самих дуэлей, как средства улаживания ссор. Ему, отнюдь не дворянину, а всего лишь сыну обер-офицера, глубоко претило дворянское спесивое кокетство с собственной жизнью без особой к тому необходимости.
— Поручика арестовать, провести дознание, — хмуро распорядился Скобелев. — А вольнопера — вон. Хотя и жаль.
— Мокроусов не виноват, Михаил Дмитриевич, — зная генеральскую вспыльчивость, Млынов говорил осторожно. — Уверен, если бы на ваших глазах били человека, который не может защищаться, вы бы тоже не удержались от пощечины.
— Да?.. — Скобелев недовольно посопел. — В семь у них рандеву? Ну что же, все должно быть по правилам. Поезжай.
Со временем Мокроусов промахнулся: в семь утра в низине было еще темным-темно. Однако они с Млыновым приехали точно, а вскоре пожаловала и противная сторона. Оскорбленный поручик Сампсоньев и его секундант, крайне недовольный всем происходящим.
— Господа, — сказал он, представившись. — Я прошу вас не по кодексу дуэли, а исходя из более высоких принципов немедленно примириться. Дуэль во время боевых действий да еще в расположении дивизии чревата…
— Нет! — резко перебил Мокроусов.
— Примирения не будет, — сказал Млынов. — Извольте, господин секундант, пройти со мной и определить места.
Поручик и порученец отчужденно молчали, пока не вернулись секунданты. Федору выпал второй номер, и он, взяв у Млынова револьвер, пошел на позицию, чавкая сапогами по болотной топи.
— Готовы? — спросил секундант.
— Готов! — откликнулся Мокроусов.
— По команде начинайте сходиться. После первых трех шагов имеете право стрелять.
— Прощения прошу, но первый выстрел за мной, — сказал поручик. — Я — лицо оскорбленное.
— Нет уж, это я прощения прошу, — ворчливо донеслось из редеющего тумана: к дуэлянтам приближался Скобелев. — Оскорбили вы, поручик. Оскорбили дивизию, в которой по недоразумению числитесь, оскорбили мундир, офицерскую честь, боевого товарища. Вот сколько оскорблений, и вам лишь ответили на них, съездив по физиономии. А так как прежде всего оскорблена моя дивизия, то стреляться вам придется со мной, ее командиром.
— Ваше превосходительство, — растерянно залепетал не на шутку испугавшийся поручик. — Я… я…
— Не трусьте, — презрительно поморщился Михаил Дмитриевич. — Я не претендую на первый выстрел. Мокроусов, где вы там? Идите сюда, а я отправлюсь на ваше место. Кто должен подать команду, господа?
— Но это же невозможно, ваше превосходительство, — запинаясь, еле выговорил секундант.
— Отчего же невозможно? — усмехнулся Скобелев. — Подстрелить штатского возможно, а подстрелить генерала — уже невозможно? Эполеты мешают? Так не беспокойтесь, я — в сюртуке. Без эполет и даже без Георгия. Млынов, прими пальто, — он сбросил форменное пальто на руки невозмутимому адъютанту. — Надеюсь, никто не подсунул моему порученцу незаряженный револьвер?
— Я проверил, ваше превосходительство, — спокойно подтвердил Млынов.
Подошел Федор. Сказал ворчливо:
— Михаил Дмитриевич, вы поставили меня в нестерпимо ложное положение.
— Бог подаст, — отрезал Скобелев; он взял у Мокроусова револьвер, взвел курок. — Итак, жду сигнала.
— Ваше превосходительство! — отчаянно закричал поручик. — Я не могу, ваше превосходительство!.. Не могу, не смею…
— В воздух выстрелить не смеете? — насмешливо спросил Млынов.
— Я… я не могу… — лепетал поручик, опустив голову. — Поднять руку на вас…
— А на солдата можно? — вдруг бешено выкрикнул Скобелев. — Можно, я вас спрашиваю?.. — Он неожиданно вскинул револьвер, не целясь, выстрелил, и с головы поручика слетела фуражка. — Пуля в лоб тебя ожидала, мерзавец, вот ее-то ты и испугался.
Все подавленно молчали. Генерал бросил револьвер секунданту, сказал:
— Суд чести, Млынов. Суд чести по обвинению в трусости. Возьми у него саблю.
Повернулся, пошел. Млынов торопливо сунул генеральское пальто Мокроусову, кивком послал его следом. Федор нагнал Скобелева, на ходу набросил пальто на плечи:
— Наденьте, Михаил Дмитриевич, здесь сыро. И позвольте заметить, что вы скомпрометировали меня, после чего мне остается лишь покинуть вашу дивизию.
— Ну и правильно, — проворчал Скобелев. — Шляются тут всякие господа в шляпах, бьют офицеров по мордасам — разве это порядок? — Вдруг остановился, потыкал пальцем в грудь Мокроусова. — Приказываю немедля подать прошение о допущении тебя к экзамену на офицерский чин. И сегодня же представить мне.
2
Суд чести предложил поручику Сампсоньеву немедленно подать в отставку и покинуть расположение дивизии. Не довольствуясь этим, Скобелев приказал собрать выборных нижних чинов и лично выступил перед ними.
Он говорил о славе русского оружия, о солдатской доблести и отваге, приводя примеры не столько из истории, сколько из личного опыта. Выборные слушали очень внимательно, но их сосредоточенные, замкнутые лица не выражали ровно ничего. Скобелев ощутил это дисциплинированное, показное внимание, улыбнулся невесело:
— Барам не доверяете? Всегда, мол, болтали, ну и пусть себе болтают? Ну, так я — не барин, я — генерал, то есть такой же солдат, как и вы. А дед мой был крепостным мужиком, на царской рекрутчине двадцать годков отломал и дослужился до офицерского чина за геройство при Бородине. «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана…» — слыхали, поди? Ну, так вот, любой из вас может стать офицером, по крайней мере, в моей дивизии. Может, если будет примерным солдатом, верным долгу и боевому товариществу. О чем и прошу всем рассказать. Своим же товарищам солдатам, которые выбрали вас на этот совет.
Хотя последняя генеральская тирада и вызвала некоторое оживление, Скобелев проведенным совещанием остался недоволен. Интуитивно он чувствовал, что между ним и солдатами существует что-то недоговоренное, непонятное ему, какая-то стена, мешающая искреннему товарищескому общению. Он пытался выяснить причины этого непривычного для него недоверия, каждый вечер ходил к солдатским кострам, заводил беседы, но везде встречал странную, непонятно от чего возникавшую стену. Это было и необычно, и крайне неприятно для него: уж он-то доселе всегда находил с солдатами общий язык, беседуя с ними так, как привык беседовать со всеми — искренне, горячо и убежденно. Такое общение всегда вызывало радостное оживление и дружный отклик, внушало ему веру в особую преданность, в особую, «скобелевскую» стойкость его солдат. А сейчас что-то нарушилось, привычной искренности не возникало, равно как и прежних сияющих улыбок. Солдаты либо отмалчивались, либо отвечали с подчеркнутой тупостью и только по-уставному «так точно»: да «никак нет».
— Перестарались ваши ретивые фельдфебели, господа командиры, — сказал он офицерам, собранным через неделю. — Делают из наших боевых товарищей олухов царя небесного. До того замордовали солдата, до того затуркали, что он уж и улыбаться не решается. Поэтому прошу особо похлопотать о том, чтобы люди в ответах не были деревянными и чтоб задолбленными словами впредь не отвечали. Пусть лучше говорят бессвязно да свое, да чтобы видно было понимание, чем уставные слова болтать, как попугаи. Дружбы нет в окопной жизни нашей, а коли нет сейчас, так и в бою ее не будет.
Он не видел иной причины, кроме никчемной муштры, угнетавшей и унижавшей солдат. Это было просто, понятно и объяснимо. И неизвестно, как бы повернулась дальнейшая судьба 16-й пехотной дивизии, если бы однажды в офицерскую землянку не вошел Куропаткин с солдатским котелком.
— Вот из чего пекут солдатам хлеб, ваше превосходительство, — сказал он, поставив котелок перед начальником дивизии. — И вот вам — причина.
В серой, издававшей гнилостный запах муке ползали жирные белые черви. Скобелев долго разглядывал их и молчал.
— Так, — вздохнул он. — Красивые слова болтаем, а жрать то даем, от чего и свинья отвернется. Извольте ознакомиться, господа командиры.
Он отдал котелок офицерам, хмуро задумался. Потом сказал Млынову, не глянув на него:
— Мокроусова сюда.
Адъютант вышел. Скобелев продолжал угрюмо молчать, пока офицеры передавали друг другу котелок. А когда Млынов вернулся с порученцем, сказал отрывисто:
— Выяснишь, кто поставил это дерьмо и… Словом, без свежей муки не являйся.
Федор поклонился и вышел. Скобелев молчал, сосредоточенно размышляя. Землянка гудела возмущенными репликами офицеров.
— Позор, — вздохнул Скобелев. — Позор всей дивизии и прежде всего позор нам, господа. Виновные понесут наказание, но… Надо кормить солдат, а мой порученец когда еще доставит обоз. Значит… — Он неожиданно улыбнулся. — Вчера казначей выдавал жалованье, все получили? — Достал из внутреннего кармана пачку ассигнаций, бросил на стол. — Выкладывайте. Если кто успел проиграться за ночь, пусть платит выигравший. Это наша вина, а следовательно, и наш долг, господа офицеры. Алексей Николаевич, собери деньги и через маркитантов достань муку. Чтобы в ужин солдаты ели пышки!..
И, развернувшись на каблуках, быстро вышел из землянки.
3
Кольцо Плевненской осады с каждым днем стягивалось все туже. Захватив опорные пункты турок на Софийском шоссе, Тотлебен обрек армию Османа-паши на голодный паек и столь непривычную для нее экономию боеприпасов. Русские копали день и ночь, постепенно приближаясь к турецким позициям. Это сковывало Османа-пашу, мешало маневрировать резервами, то есть вышибало из его рук козырную карту, с помощью которой он малой кровью отражал все предшествующие штурмы. Талантливому и решительному турецкому полководцу отныне отводилась роль, противоречившая его характеру.
— У турок на три, от силы — на пять дней продовольствия, — сказал Тотлебен на военном совете. — Учитывая это, полагаю, что Осман-паша попытается прорвать осаду. Прошу командира гренадерского корпуса Ивана Степановича Ганецкого и генерала Скобелева быть предельно внимательными.
Вечером 27-го ноября турки прекратили ружейный огонь по частям Скобелева. Обеспокоенный этим Михаил Дмитриевич тотчас же разослал разведывательные группы, а через полчаса один из секретов привел перебежчика.
— Осман-паша с рассветом уйдет из Плевны.
Скобелев сразу же уведомил Тотлебена и Ганецкого. И вовремя: разведка донесла, что турецкие траншеи опустели.
— Вперед, — распорядился генерал. — Занять турецкие позиции и неотступно следовать за противником.
Получив сообщение от Скобелева, Ганецкий выслал дозоры к Плевне со строгим приказом не открывать огня и не мешать противнику выходить из города.
— Гренадеры встают быстро, а посему солдатам спать, — сказал он. — Тревогу играть по моей ракете, а отсюда следует, что господам офицерам придется бодрствовать.
Ночь на 28-е ноября выдалась темной и холодной. Сторожевые посты ничего не видели, но слышали нарастающий гул, шум шагов и скрип обозов. Не сомкнувший всю ночь глаз Ганецкий получал донесения об этом через каждые полчаса.
Предутренняя мгла долго не давала разведчикам рассмотреть, что происходит возле переправ через реку Вид. А шум все нарастал и нарастал, и когда наконец-таки утреннее марево стало рваться, передовые посты увидели противника.
Рядом с каменным мостом через реку турки за ночь возвели еще один из тесно составленных повозок, крытых фашинами и досками. По мостам сплошным потоком шла пехота, выстраиваясь в боевой порядок на противоположном берегу. Не успевшие переправиться густые массы аскеров, артиллерия и обозы покрывали весь Плевненский берег.
Осман-паша бросал на прорыв всю свою армию.