1
В результате многолетних, упорных и весьма удачных боевых действий русских войск большинство ханств и народов, населявших Туркестан, вослед за Бухарой, Хивой и Кокандом приняло российское подданство. Однако далеко не все мирно складывалось в этом наспех сметанном Россией лоскутном одеяле приобретенных земель. Наиболее многочисленное и сплоченное племя текинцев, о бесстрашии, воинском мастерстве и жестокости которых ходили легенды, неожиданно подняло восстание, увлекая за собою соседние кочевые племена. Повстанцы действовали дерзко и энергично, быстро захватили множество русских постов и опорных пунктов. Взятые в плен русские солдаты и офицеры продавались в рабство, раненые и больные беспощадно уничтожались на месте. Создалась реальная угроза русским гарнизонам на Каспийском море.
Учитывая объективно возникшую опасность, генерал Ломакин во главе трехтысячного отряда тотчас же двинулся к стенам основной и хорошо укрепленной крепости текинцев Геок-Тепе, практически с марша начал плохо подготовленный штурм, но был разгромлен и поспешно отошел к Каспийскому побережью.
Это привело к весьма серьезным последствиям: русские войска в Средней Азии теперь могли и впрямь оказаться отрезанными от Кавказских военных баз и резервов. Впрочем, резервных частей и там было чрезвычайно мало, поскольку основные боевые соединения еще не успели вернуться на зимние квартиры с Закавказского фронта после только что закончившейся русско-турецкой войны.
Об этом военный министр граф Милютин Дмитрий Алексеевич доложил Государю. И, поскольку Александр II молчал, позволил себе прервать его размышления:
— С Кавказа можно отправить от силы три-четыре тысячи. Следовательно, потребуется особенно решительный начальник, Ваше Величество. Генерал Ломакин сломлен психически, подавлен морально, но есть полководец, способный решить эту очень нелегкую задачу.
— Кто же?
— Генерал Скобелев-второй. Я понимаю, Ваше Величество, неожиданность подобной кандидатуры…
— Я так и думал, что вы назовете именно эту фамилию, — прервал император. — Скобелев не только доказал свой воинский талант во время нашей последней войны в Болгарии. Полагаю, что не менее существенным является и его прекрасное знание именно Туркестанского театра военных действий. Кажется, он даже выучил арабский язык, чтобы прочитать Коран?
— Вы совершенно правы, Государь. Генерал Скобелев тщательно изучает психологию противника, что облегчает ему ведение широкомасштабной маневренной войны. Поэтому именно его кандидатуру я и предложил Вашему Величеству.
— Я желаю встретиться с ним.
Михаил Дмитриевич был готов к вызову в Петербург не только потому, что узнал о настроениях московского общества от Верещагина. Он внимательно перечитал газеты и все доступные ему документы, понял основные просчеты Ломакина и составил собственный план действий. Пока, естественно, в общих чертах, почему и не считал возможным делиться своим планом с кем бы то ни было. Получив приказ явиться к Государю, тут же выехал, но был молчалив и задумчив.
В доме на Моховой, в котором Скобелев всегда останавливался, когда случалось бывать в столице, дворник сказал:
— Господин Млынов вас в Петербурге ожидает, Михаил Дмитриевич, — каждый день наведывается, о вас спрашивает.
— Ко мне его проводи, как только объявится.
Бывший адъютант объявился в тот же день к вечеру. Скобелев обнял его, чего не делал никогда прежде, сам достал коньяк, закуску, сам наполнил рюмки. Млынов тем временем рассказывал не столько о себе, сколько о слухах, бродивших в самых разных кругах Петербурга. Все они касались разгрома генерала Ломакина, о чем скупо поведали газеты, именуя это неудачей.
— Тоже так считаешь?
— Нет, Михаил Дмитриевич. Это — разгром. Потому-то и приходил сюда каждый день.
— Ждал, когда обо мне вспомнят?
— А без вас эту прореху латать некому. И ведь — дождался, — Млынов как-то невесело улыбнулся, поднял рюмку. — Жаль, не я буду нитку в вашу иголку вдевать.
Скобелев чокнулся, выпил. Спросил вдруг:
— Туркменский язык не позабыл еще?
— Нужда придет, вспомню.
— Нужда пришла. Вспоминай.
Александр II принял Скобелева с подчеркнутой сердечностью. Спросил о здоровье, о родителях, о состоянии корпуса, планах на будущее. Потом взял под руку и, прогуливаясь по залу, начал неторопливо рассказывать о событиях на юге Закаспийского округа, о чем Михаил Дмитриевич уже знал. Вероятно, Государь это понял, потому что внезапно оборвал собственный рассказ совсем по-домашнему:
— Я решил поручить это дело тебе, голубчик.
— Благодарю, Ваше Величество.
— Не спеши, время терпит. Надо тщательно подготовиться, вторая неудача может породить широкий мятеж. Коли в два-три года управишься, очень меня порадуешь. Что скажешь?
— Две просьбы, Ваше Величество. Ломакин потерпел неудачу вследствие пустынности тех мест и полного отсутствия дорог. Прошу вашего соизволения относительно строительства современной железной дороги от побережья в глубь пустыни. Такой путь явится как хребтом оседлости местного населения, так и нитью доставки российских товаров в этот пустынный и далекий от цивилизации край. А я переброшу по нему все необходимые войскам запасы.
— Это удивит туземцев, голубчик.
— Удивление — важная часть победы, Ваше Величество.
— Да, но как мы доставим в пустыню паровозы?
— Паровозы и весь подвижной состав необходимо перевезти с Кавказа через Каспийское море. Там шастают персидские военные суда, и отсюда — вторая просьба. Прошу Ваше Величество откомандировать в мое распоряжение капитана Макарова Степана Осиповича.
— Запиши, — бросил через плечо Государь следующему шаг в шаг за ним адъютанту. — Смело, очень смело. И неожиданно. Сорока миллионов тебе хватит?
— Благодарю, Ваше Величество, уложусь вполне. И отчитаюсь до копейки.
— Да уж спрошу, спрошу, — улыбнулся император. — С учетом необходимости строить железную дорогу, установим срок… Скажем, в четыре года. Это тебя устроит?
— Благодарю, Ваше Величество. Вполне.
— Есть ли личные просьбы, голубчик?
— Одна, Ваше Величество, — Скобелев позволил себе улыбнуться. — Прошу вашего дозволения награждать солдат и штаб-офицеров лично и непосредственно на поле боя.
— Что же, это разумно. Я отдам такое повеление. Ступай, голубчик, жду тебя с подробным докладом через четыре года.
— Я управлюсь раньше, Ваше Величество.
Генерал Скобелев управился значительно раньше, но докладывать пришлось уже иному Государю, Александру III [55], не только сменившему штиблеты на сапоги, а бакенбарды — на купеческую бороду, но и резко притормозившему развитие всех отцовских реформ.
Из Зимнего дворца Михаил Дмитриевич вернулся на свою петербургскую квартиру окрыленным. Плечи развернулись во всю ширь, глаза засверкали, с лица не исчезала улыбка.
— Вы довольны, значит — опять в Туркестан, Михаил Дмитриевич? — спросил ожидавший его там Млынов.
— Ты — раньше меня, намного раньше. — Скобелев уже все продумал, и теперь отдавал распоряжения. — Не позже, чем через полмесяца, выедешь в Красноводск через Кавказ в качестве купца… ну, допустим, Громова. В Красноводске займешься массовой скупкой верблюдов. Верблюды, верблюды и еще раз верблюды — такова твоя основная задача. Ну, а кроме того, будешь внимательно слушать. Меня интересуют настроения туркмен вообще и текинцев в частности, укрепления Геок-Тепе и подходы к крепости. Ну и, конечно, вода. Места всех колодцев в зоне наших действий, количество и качество воды в них. И все же главное — верблюды. Но старайся внимательно слушать, о чем судачат туркмены на рынках. Понял, Млынов?
— Судачат женщины. Мужчины — беседуют.
— Рядом со всеми вертись. Только не забывай изображать, будто языка не понимаешь.
— Изображать?
— Больше услышишь.
— Я постараюсь.
Скобелев походил по комнате, размышляя. Внезапно остановился перед бывшим капитаном:
— Да, вот еще что. В моде сейчас тонкий французский бархат самых различных цветов. «Луи-вельветин», дамы шьют из него платья, я записал для памяти. Купи и будь щедрым. Туркестан ценит щедрость и подарки. Деньги для этого передам тебе через неделю: мне надо в Спасское съездить.
— А к себе меня возьмете, Михаил Дмитриевич? — тихо спросил Млынов. — Потом, после того, как текинцев разгоните?
Скобелев промолчал. То ли был занят своими думами, то ли боялся сглазить, то ли не посчитал нужным отвечать.
2
Млынов — с документами на имя купца Громова и соответствующим новому положению багажом, в котором находилось и десять штук луи-вельветина разных цветов и оттенков, — добрался до Красноводска весьма быстро по тем временам. Снял контору с квартирой над нею, походил, послушал, поглядел и дал несколько объявлений о неограниченной покупке вьючных верблюдов. Это подействовало быстро — прошедший год выдался на редкость жарким и засушливым, кочевники голодали, и желающих продать верблюдов оказалось предостаточно, однако бывший капитан вынужден был куда чаще отказываться от предлагаемого товара, нежели приобретать его. Как правило, ему почему-то пригоняли старых, больных, отощавших либо слишком молодых животных, использовать которых для обозных перевозок было по меньшей мере неразумно. Млынов понимал, что кто-то строго-настрого приказал туркменам пригонять в Красноводск именно то, что никак не могло устроить русскую армию, и решил потолкаться на базаре в надежде разыскать смелых продавцов, готовых рискнуть ради высоких цен.
Хорошо зная местный язык, он тем не менее старательно избегал на нем говорить. Это позволяло спокойно слушать, о чем болтают, не вызывая настороженности, а для ведения по-восточному весьма обстоятельных торговых сделок нанял довольно толкового, но слишком уж разговорчивого толмача-армянина.
На шумном базаре хитрили и лукавили все — и продавцы, и покупатели, и даже местные жители, сбегавшиеся полюбопытствовать, что именно спрашивает русский и сколько он платит за выбранный товар. С помощью толмача Млынов приценивался ко всем верблюдам, всегда находя предлог отказаться от того, что ему настойчиво пытались подсунуть оборванные и истощенные владельцы и перекупщики. Это позволяло держать продавцов в напряжении, напряжение вызывало надежду и — слухи о русском купце, настолько глупом, что ему рано или поздно все же удастся всучить тот товар, который пригоняют из глубины пустыни. Млынов всячески поддерживал этот азарт, сокрушенно жалуясь переводчику, что у него истекает срок контракта на поставку верблюдов в Астрахань и что вот-вот придется платить неустойку. И вскоре эти жалобы возымели действие.
— В воскресенье большой караван придет, господин Громов, — сказал толмач-армянин. — Если судить по базарным слухам, ладные верблюды ожидаются.
— Веришь слухам?
— Верю, господин Громов. Потому верю, что у кочевников — сильный голод. Деваться им некуда.
Слухи в этих местах всегда имели две стороны, и бывший капитан Млынов об этом хорошо знал. Они могли быть основаны на действительных намерениях как крупных, так и мелких властителей, и в этом случае известия в конце концов доходили до простых текинцев, но слухи могли и сознательно подбрасываться им с целью дезинформации русских. В последнем случае разницу можно было уловить из разговоров торговцев между собой, поскольку о русском купце, ни слова не понимающем на всех местных наречиях, базар уже знал по опыту многочисленных личных общений. Следовало просто вальяжно прогуливаться, вежливо улыбаться и слушать, не давая повода усомниться в уже утвердившемся положении вещей, и Млынов готовился к воскресенью с особой тщательностью.
Караван пришел с первыми лучами воскресного солнца. Еще издалека капитан услышал дробный перестук тысяч копыт, скрип множества колес и хриплый рев верблюдов. И по этому могучему требовательному реву понял, что на сей раз гонят не только больных да старых, но и вполне здоровых и сильных животных.
Однако таковых оказалась ровнехонько сотня, и эта круглая цифра заставила капитана призадуматься. Получалось, что слух о караване скорее всего был умело кем-то подброшен, и тут следовало держать ухо востро.
— Скажи, что я беру всю партию, — велел он переводчику. — Но если хотя бы один верблюд окажется хромым, сделка будет недействительной.
Толмач тотчас же ушел к туркменам-погонщикам, а капитан тем временем с живейшим интересом принялся рассматривать иные привезенные на продажу товары, виновато улыбаясь и беспомощно разводя руками, когда кто-либо к нему обращался, и еще более внимательно слушая, о чем говорят окружающие его шумные и чрезвычайно общительные продавцы текинских ковров, китайского шелка, медной узбекской посуды, персидских кинжалов и шашек, халатов и рубах, и прочего добытого большей частью в набегах товара.
— Господин!..
Окликнул робкий женский голос, но Млынов не решился оглянуться, хотя в обращении звучала очень искренняя и очень горькая мольба. Но когда молодая женщина упала перед ним на колени, остановиться все же пришлось.
— Я молю тебя, господин!..
— Я не понимаю тебя, женщина, — сказал он по-русски. — Я не говорю на твоем языке.
Капитан сделал попытку высвободиться, но женщина — очень юная и отважная в своем, искреннем и отчаянном порыве — держала его на редкость цепко. И продолжала говорить и говорить, не заботясь о том, понимает ее русский купец или нет.
— Купи мою дочь, мою маленькую Кенжегюль, господин. Спаси от голодной смерти ее и семью моего свекра, иначе ее продадут в персидские гаремы. Русские не трогают маленьких девочек, я знаю, знаю, мне говорили… Я молю тебя о великой милости, мой господин, я заклинаю тебя именем матери твоей…
— Оставь меня, женщина, — терпеливо повторял Млынов, стараясь мягко отцепиться от рыдающей туркменки. — Я не понимаю ни одного твоего слова.
Он понял каждое слово, как понял и то, насколько искренни были и ее отчаянные просьбы, и ее безмерное горе. Туркмены очень любили своих детей, гордились ими и берегли, как могли и умели, но, во имя спасения мальчиков, случалось, продавали дочерей во времена жестоких голодовок. Уголком глаза он уже успел приметить крохотную девочку, которую чуть позади лежащей на песке матери держал за руку старый оборванный туркмен, время от времени угрюмо посматривавший на него из-под косматой папахи.
— Мой муж погиб, мой род далеко, у меня нет защиты. Свекор сказал, что оставит в песках меня и мою девочку без воды и шатра, если я не продам сегодня дочь. Спаси нас, добрый русский купец, спаси две жизни одной горстью монет…
— Я не понимаю ни одного твоего слова. Оставь меня или я позову пристава.
«Что это — проверка? — лихорадочно соображал капитан, продолжая отцеплять руки несчастной матери и бормоча слова. — Или женщина и вправду потеряла голову от горя и отчаяния?.. Вдова в чужой семье — всегда раба…» И крикнул:
— Эй, кто-нибудь! Позовите моего толмача, эта женщина, кажется, сошла с ума!..
Вокруг уже толпились любопытствующие, однако никто не вмешивался и даже не пытался хоть как-то помочь несчастной женщине. Правда, между собою они тихо переговаривались, и капитан уловил вдруг брошенную вскользь фразу:
— Старик — родственник самого Тыкма-сердара…[56]
«Родственник Тыкма-сердара?.. — насторожился Млынов. — Скобелев выгнал отряды Тыкма-сердара из Коканда три года назад…» И снова закричал:
— Да позовите же кто-нибудь моего толмача!..
Наконец-то появился переводчик. Твердо заговорил с женщиной, заставил ее подняться на ноги.
— Она просит купить у нее дочь, господин Громов. Иначе ей и ее малютке угрожает смерть. Не удивляйтесь, такое здесь иногда случается. Дикари…
— Купить дочь? — Млынов усиленно разыгрывал крайнее удивление. — Разве это законно?
— Здесь — свои законы.
— И во сколько же монет она оценивает свою малютку?
— Вы собираетесь уступить наглому шантажу? Извините, господин Громов, но…
— Я собираюсь приобрести верблюдов, — резко перебил капитан. — Но мне, похоже, не продадут ни одного, пока я не куплю сам чего-либо. Узнайте цену ребенка.
Толмач начал темпераментно торговаться, и Млынов с трудом сдерживал себя. Он готов был заплатить любые деньги, только бы прекратить и эту торговлю, и эту явную провокацию, взбудоражившую весь базар.
— Она просит сто тиллей, господин Громов.
— Что это значит на русские деньги?
— Тилль — почти два рубля на сегодняшний день. Это большие деньги.
— Дайте двести пятьдесят рублей, но с непременным условием, что ребенок пока должен остаться у матери, — раздраженно сказал Млынов. — Я возьму девочку перед отъездом, когда завершу свои торговые дела.
Переводчик долго втолковывал это условие матери. Она никак не могла понять, почему купленный товар должен остаться у нее, а, сообразив, начала бурно благодарить. Капитан достал внушительный бумажник, неторопливо — чтобы видел весь базар — отсчитал деньги, но женщина отшатнулась от них. Бросилась к девочке, подхватила ее на руки, прижала к груди.
— Кенжегюль, Кенжегюль… Моя Кенжегюль!..
К Млынову подошел старик, до сей поры охранявший ребенка. Молча взял деньги, начал старательно пересчитывать их. И неожиданно тихо сказал на плохом русском языке:
— Толмач должен уйти.
— Что?..
Млынов очень удивился, но все же ответил шепотом. А старик заново принялся пересчитывать деньги. И повторил:
— Отошли толмача.
— Ты отобрал верблюдов? — строго спросил капитан переводчика. — Ступай. Я сейчас подойду.
Армянин тотчас же ушел. Старик проводил его взглядом, не переставая теребить ассигнации. Когда переводчик удалился на приличное расстояние, негромко заговорил, пряча деньги за пазуху и не поднимая головы:
— Если сегодня в полночь придешь сюда, получишь тысячу верблюдов.
— Или удар ножом?
— С тобою ничего не случится.
— Чье это слово, старик?
— Тыкма-сердара.
Сказав это, старик тут же и исчез, растворившись в толпе. Капитан, изо всех сил стараясь сохранять полную невозмутимость, пересек базар и прошел на скотный рынок, где громко блеяли овцы и ревели верблюды. К тому времени переводчик сумел кое-как отбиться от мелких перекупщиков, и удачливому купцу Громову оставалось лишь осмотреть отобранный товар и уплатить деньги. Купленных верблюдов под наблюдением толмача тут же погнали на арендованные скотные дворы, и капитан в одиночестве направился домой.
Сомнений и неясностей хватило на весь день. Капитан знал Тыкма-сердара не только как весьма способного кавалерийского военачальника, но и как еще более способного авантюриста, поменявшего не одного хана ради собственной выгоды, положения и гарантий безопасности. Судьба свела сердара со Скобелевым в Коканде, когда сам капитан Млынов еще числился всего лишь заштатным переводчиком при молодом генерале. Тогда Михаилу Дмитриевичу стоило немалого труда уговорить генерала Кауфмана поверить служившему при кокандском хане Худояре лихому сердару, и как только это случилось, хан почему-то безо всякого сопротивления принял русское подданство. Однако стоило всего лишь отвести русские войска, а самому генералу Скобелеву срочно выехать в Петербург искать защиты от клеветы у Государя, как сыновья хана Худояра подняли мятеж против собственного отца, опираясь прежде всего на клинки верных Тыкма-сердару головорезов. Мятеж удалось подавить, но сердар опять ускользнул от возмездия, переметнувшись к текинцам. И вот теперь его словом Млынову гарантировали безопасность во время непонятного полуночного свидания, наградой за которое служила тысяча верблюдов.
Тут было, над чем подумать, и капитан размышлял, неторопливо и основательно взвешивая все обстоятельства. Самой простой причиной внезапного приглашения на полуночное рандеву могло быть желание устранить его как купца Громова, пленив или уничтожив физически, тем самым устранив и от приобретения крупных партий верблюдов. В таком повороте дел весьма были заинтересованы текинцы: это если и не лишало русских единственного вида транспорта, способного работать в пустыне, то во всяком случае помешало его сосредоточению. Текинцы были твердо убеждены, что без верблюдов русским войскам не добраться до их главной крепости Геок-Тепе, которую столь неудачно атаковал отряд генерала Ломакина, потерявший при отступлении все свои верблюжьи караваны.
«Возможно такое? — думал Млынов. — Вполне возможно, и все же… Все же — вряд ли. Туркмены рассудительны и серьезны, но в то же время жестоки, беспощадны и жалости не ведают, коли нужда нагрянула — вон что творят, крохотную девочку продали сегодня, только бы мальчишек спасти. Но не встречались мне что-то туркмены коварные. Злые встречались, а коварные… Нет, не похоже это на них: захотели бы убить — на рынке бы днем зарезали, фанатиков среди мусульман хватает. А тут — целый план продуман. Ночная встреча, тысяча верблюдов… И слова с меня не взяли, что никому о свидании не скажу…»
А может, сказать-то как раз и стоит? Красноводск — городишко русский, приставство имеется, дадут охрану. Ну и что? Явиться на свидание с тайной охраной и… И навеки прощай тысяча верблюдов: старика, может быть, и схватят, а что узнают? Кто послал, зачем, почему? Ничего он и на дыбе не скажет, потому что тогда всю его семью вырежут без всякой пощады. И обещанных верблюдов купцу Громову не видать как собственных ушей…
«Верблюды… — будто луч вдруг вспыхнул в усталой капитанской голове. — Обещанные верблюды — это же бакшиш, взятка за то, что… Что приду с кем-то повидаться. Поговорить, ответить на какие-то вопросы, может быть, посоветовать, что делать, как поступить. И в благодарность — бакшиш. Тысяча верблюдов, если сведения мои будут того стоить. Пошел бы в таких обстоятельствах на риск Михаил Дмитриевич? — капитан усмехнулся про себя. — Да он одного любопытства ради пошел бы. А уж того ради, чтобы получить возможность узнать, где сейчас Тыкма-сердар со своими джигитами, кому он правдой служит, кого предать намеревается… А старик словом сердара поклялся, что со мною ничего не случится. Значит, сердар где-то здесь, где-то совсем близко. И если купцу Громову плевать на всех сердаров, то мне, бывшему капитану русской армии Млынову просто необходимо узнать о нем все, что только возможно. Иначе Скобелев с меня голову снимет или, хуже того, посчитает трусом… А коли так, то без штуки луи-вельветина здесь никак не обойтись: Тыкма-сердар всегда любил нарядные халаты…»
Приняв решение, Млынов более не колебался, весь сосредоточившись на том, как следует поточнее и получше его исполнить. В этом он бессознательно копировал своего кумира и вождя Михаила Дмитриевича Скобелева, сотворившего из скромного ташкентского толмача-чиновника не просто толкового адъютанта, но боевого офицера — смелого, инициативного и решительного. В эту ночь вложенные в капитана скобелевские качества должны были подвергнуться серьезному испытанию. Правда, правила самому капитану оставались неизвестными, кроме одного условия: он не имел права на проигрыш. Скобелев поручил ему лично обеспечить становой хребет всего своего плана: верблюдов. То есть возможность свободного передвижения войск по пустыне без дорог и колодцев. Свободного — значит прежде всего неожиданного для противника, уже привыкшего к тому правилу, что русские войска в пустыне могут передвигаться только проторенными путями от воды до воды и от поста до поста. Это было куда важнее сбора любых данных о противнике или о настроениях коренного населения, важнее личных наблюдений и даже личной разведки: верблюды давали Скобелеву возможность маневра и смелой боевой инициативы.
Прекрасно понимая это, капитан шел на полуночную встречу все же не только ради обещанной тысячи верблюдов. Он рисковал ради предполагаемого свидания с Тыкма-сердаром, уповая прежде всего на склонность последнего к непредсказуемым авантюрным поступкам, если в них сверкала хотя бы искорка надежды на личную наживу. И вспомнил оценку этого человека генерал-лейтенантом Кауфманом, данную на офицерском разборе причин падения Кокандского ханства:
— Такие, как Тыкма-сердар, не стремятся к ханской неустойчивой власти, господа. Им вполне достаточно выгоды, полученной от очередного предательства, а там — подавай Бог ноги. Это скорее кондотьеры[57], нежели защитники чего бы то ни было, будь то собственный народ, вера в Аллаха или собственное честолюбие. Лихая жизнь и лихая нажива — вот и все их идеалы.
Учитывая склонность к «лихой жизни», капитан сунул в карман шаровар револьвер, а, памятуя о склонности к «лихой наживе», приторочил к седлу штуку ярко-малинового луи-вельветина. И за четверть часа до назначенного времени выехал на свидание с неизвестностью, никому и словом не обмолвившись о своем решении.
3
Глухие, зажатые глинобитными дувалами улочки были темны и пустынны. Вымостить их еще не успели, конские копыта тонули в весенней грязи без перестука, ехать было совсем близко, и Млынов не торопил коня. А перед рынком вообще остановился, напряженно вглядываясь и вслушиваясь в темноту и тишину. Не уловив ничего подозрительного, осторожно объехал основную дорогу и пробрался к месту свидания глухим, темным и тесным проулком. И здесь вновь остановил коня и замер в напряженном выжидании.
— Хорошо сделал, что приехал, — из темноты неожиданно донесся негромкий голос, и Млынов по акценту узнал старика. — Поезжай прямо, тебя встретят два джигита. Следуй за ними молча, они не говорят на твоем языке.
Игра продолжалась, становясь все более непредсказуемой и, возможно, очень опасной, но капитан и не помышлял о том, чтобы выйти из нее. Он кому-то был нужен, очень нужен, и это в известной мере гарантировало ему жизнь. Следовало лишь с осторожной аккуратностью до конца играть по чужим правилам.
Капитан тронул коня, неспешно пересек рыночную площадь, и у противоположного въезда к нему тотчас же приблизились два всадника в надвинутых по самые брови косматых туркменских папахах — тельпеках. Один из них вежливо прижал ладонь правой руки к сердцу и тут же развернул коня, тогда как второй джигит пристроился позади Млынова. Это выглядело как почетным эскортом, так и жестким караульным сопровождением, но Млынов решительно гнал прочь все посторонние мысли. Выбор был сделан.
В полном молчании они осторожным шагом миновали глухие и бедные лачуги пригорода и сразу же свернули с дороги в сухую полынную степь, переведя лошадей на ходкую рысь. Никаких ориентиров капитан не заметил, хотя и всматривался в темноту до рези в глазах, но его проводники в них, кажется, и не нуждались. И вскоре погнали карьером, строго соблюдая дистанцию между собою и то ли охраняемым, то ли сопровождаемым ими спутником, а после часовой скачки остановились возле саманной пастушьей хижины.
Их тотчас же окликнули: проводники коротко ответили на оклик и спешились. Капитан спрыгнул с седла вслед за ними, но не отпустил свою лошадь, а повел ее в поводу к темневшей хижине. Здесь второй сопровождающий принял у него повод, а первый отпахнул перед ним полу тяжелого ковра, которым был занавешен вход в мазанку, и почтительно посторонился, приглашая проследовать внутрь.
Пригнувшись, Млынов прошел в тесное помещение с земляным полом. В центре его горел неяркий костер, в отсветах которого капитан сразу увидел рослую фигуру в поношенном халате, за перевязью которого торчала персидская сабля в дорогих ножнах. Лица хозяина видно не было, но капитан сразу понял, что это — сам Тыкма-сердар, и вежливо поклонился.
— Ас селям алейкюм, — сказал сердар.
Капитан промолчал.
— Почему не приветствуешь меня, как то положено во всех племенах? — по-русски и почти без акцента спросил сидевший у костра. — Нехорошо так поступать, потому что ты знаешь и наш язык, и наши обычаи, а я — старше тебя.
— Прости меня, хозяин, но откуда мне, мирному купцу Громову, знать ваши обычаи?
— Стоит ли прибегать к хитрости, когда нет посторонних? — вздохнул сердар. — Ты — толмач генерала Скобелева, и два… нет, даже три раза переводил нашу беседу с генералом, которого мы назвали между собой Гез-каглы.
— Кровавые глаза? — искренне удивился капитан. — Они у него скорее серые. Как сталь.
— Вот ты и проговорился, Млынов, — усмехнулся Тыкма-сердар. — Глаза — окошки души, которую вкладывает в человека Аллах. Она смотрит на мир по-разному. С дружелюбной голубизной — на друзей, с кровавым гневом — на врагов. Садись на кошму, Млынов. Нам предстоит важный разговор за дастар-ханом, так постараемся же смотреть друг на друга теплыми глазами.
Капитан сел, привычно скрестив ноги. Он правильно вычислил это свидание, но не сумел найти правильного подхода, и сердар перехватил нить разговора. Следовало как-то изменить как тон, так и тему беседы, потому что упоминание о прозвище Скобелева «Гез-каглы», то есть «Кровавые глаза», не могло быть случайным. Он размышлял об этом, пока готовили дастархан, вежливо отвечая хозяину на традиционные вопросы о дороге, делах и здоровье.
Наконец угощение было подано, и люди ушли. Тыкма-сердар сам наполнил его пиалу пенным напитком.
— Прости, что не предлагаю тебе зеленого чая, но — такие времена. За здоровье моего драгоценного гостя.
Вежливо улыбнувшись, капитан сделал глоток. Нет, это был не кумыс, а чал — слегка опьяняющий напиток из сброженного верблюжьего молока. Отсюда следовало, что в распоряжении Тыкма-сердара были только боевые кони, а не молочные кобылицы, что сразу же оценил Млынов. «И зеленого чая у тебя нет для путника из пустыни, и халат твой потрепан, — размышлял он. — Значит, несладко тебе живется у текинцев, сердар…»
— Позволь вручить тебе, отважнейший из туркменских сердаров, мой скромный дар, — теперь Млынов нащупал направление, которое должна была принять их беседа. — Подарок приторочен к седлу моего коня. Вели внести его.
Странно, но сердар искренне, почти по-детски оживился. Конечно, все любят подарки, а Восток — в особенности, но радость при этом полагается скрывать, а скрыть ее Тыкма не смог. «Давно ему ничего не дарили, и он просто глубоко обижен, — подумал капитан. — Текинцы держат его в тени, на подсобных ролях. Отсюда и чал вместо кумыса, и это свидание…»
Слуга доставил упакованную штуку луи-вельветина. Млынов неторопливо, искоса наблюдая за хозяином, распаковал продолговатый тючок, помедлил, резко развернул, и ярко-малиновый цвет отразился на лице сердара. Если бы не гость, он бы, вероятно, всплеснул бы от радости руками…
— Твой подарок подобен дружескому костру в холодную ночь, — тихо сказал туркменский военачальник, погладив нежный бархат загрубевшей в бесконечных кочевьях рукой. — А дружеский костер — свет откровения, и я отброшу неискренность, Млынов. Текинцы перестали прислушиваться к моим советам с той поры, как из Персии вернулся Коджар-Топас-хан с семью тысячами воинов и двумя тысячами персидских рабов. В основном это строители, которых он захватил при своем бегстве в Туркестан. Его из уважения, как знатного вождя, бывалого человека и опытного воина пригласили на военный совет, когда стало известно, что генерал Ломакин собирается в поход, чтобы наказать нас за восстание. И хан убедил восставших текинцев не встречать, как обычно, русских в степи, а отремонтировать старую крепость, чтобы встретить русские войска в обороне за ее стенами. Напрасно я говорил, что степь да верный конь всегда дают возможность джигитам отойти, оставив женщин и детей, потому что русские не продают их в рабство. Отойти, а потом жалить русских в спины, засыпать колодцы и громить по частям. Меня уже не слушали, а после того, как персы отстроили Геок-Тепе и Ломакин вздумал штурмовать ее с ходу и был разгромлен, Коджар-Топас-хан обвинил меня в измене. Текинцы в это не поверили, потому что мои воины сражались отважно, и это все видели. Но они перестали меня слушать. Они больше не делятся со мною добычей и не пускают меня в набеги. Посмотри, я донашиваю ватный халат и дотаптываю грубые юфтовые сапоги. Если бы со мной были только мои воины, я бы давно увел их. Но со мною пошел простой народ, женщины и дети, несколько сот кибиток. Знаешь, что они едят, Млынов? Раз в день — жидкую кашу из джугары[58] или свеклу с кунжутным маслом да дикие травы. Они начали продавать девочек, чтобы спасти от голодной смерти свои семьи, и я вынужден был закрыть на это глаза.
— А разве ты не можешь откочевать на север, сердар? — осторожно спросил Млынов: увести десять тысяч опытных воинов из-под Геок-Тепе было бы весьма и весьма кстати. — Мы откроем тебе все свои дороги, которые сразу же закроем для текинцев.
— Текинцам не нужны дороги, — вздохнул Тыкма-сердар. — Текинцы обойдут пустыней ваши заставы и вырежут весь мой народ. Я обещал тебе тысячу верблюдов, и я исполню свое обещание, если ты заплатишь за них мукой.
— Я расплачусь мукой, — тотчас же сказал капитан, подумав, правда, что такая сделка может не понравиться Скобелеву, поскольку муку придется взять с армейских складов.
— Когда прибудет Гез-каглы? — вдруг спросил сердар, и Млынову показалось, что он читает его мысли.
— Турки называли Скобелева Ак-пашой…
— Здесь он должен стать кровавым! — выкрикнул Тыкма-сердар. — Текинцы вырезают всех русских, не щадя женщин и детей, обрекают на голодную смерть и рабство простых туркмен. Так когда же приедет наш спаситель?
— Генерал прибудет зимой.
— Зимой, — вздохнул сердар. — Текинцы успеют неплохо укрепить Денгиль-Тепе. У них много персидских строителей-рабов.
— Что такое Денгиль-Тепе?
— Форт, на который опирается вся оборона Геок-Тепе. Скажи генералу, что снарядами стен ему не разрушить. Нужно взрывать минными подкопами.
— Много ли в крепости воинов?
— Всадников — тысяч двадцать пять, а может, и все тридцать, не считая моих джигитов. Если мне не удастся увести своих женщин и детей, я буду вынужден помогать текинцам. Вынужден, ты должен меня понять, Млынов.
— Я понял тебя, сердар.
— И объяснить генералу Скобелеву.
Последнее Тыкма-сердар произнес, выделив каждое слово, и капитан понял, что их свидание состоялось только ради этой фразы. Тысяча верблюдов и впрямь оказалась всего-навсего бакшишем, о котором тут же вспомнил сердар.
— Верблюдов тебе отгонят сегодня, но не на рынок. Знаешь три сухих колодца?
— Я найду их.
— Не позабудь заодно найти обещанную муку.
— Я исполню свое обещание, сердар. Если у тебя нет возражений, я доложу о нашей встрече Скобелеву, как только он сюда прибудет. И все ему объясню.
— Постарайся, чтобы при этом не оказалось лишней пары ушей, Млынов. Это может стоить мне головы, но я и тогда не пожалею о встрече с тобой. Особенно если генерал всем сердцем поймет твои объяснения. Мой народ заблудился в зыбучих песках, засыпавших его колодцы, и я поклялся на Коране вывести его к жизни даже обрывистой тропою неверности.
— Ты правильно выбрал свою тропу, сердар. Не тревожь понапрасну совесть.
— Ты все понял, и ты все объяснишь генералу, — сказал Тыкма-сердар, поднимаясь с ковра. — А сейчас тебе пора в обратный путь. Скоро начнет светать…