— Здесь счет порой на секунды идет, — подытожил сержант.
Время в наряде бежало незаметно. Это ощущение было не только у новичков, но и у сержанта. Он уходил в наряды сотни раз, вроде бы могло и надоесть, но Юрий Трошин был не согласен с этим. Конечно, он не хватался при малейшем шорохе за автомат, как делали это новички, не оглядывался испуганно по сторонам, и куст не казался ему замаскировавшимся нарушителем. Он не вздрагивал при вое шакалов. Не волнение всякий раз испытывал, чувство ответственности, постоянная готовность к бою никогда не приходили. Это усиливалось еще и тем, что он, как старший наряда, отвечал сейчас и за этих ребят…
Когда добрались до правого фланга, где находился стык с соседней заставой, небо над горами стало сереть. Прошло еще немного времени и стали медленно вырисовываться окружающие предметы, приобретая четкость.
— Светает, товарищ сержант, — кивнул на горы Ширали.
— Рассвет, — удивился Андрей. — Быстро время прошло!
— В армии говорят: «Солдат спит, а служба идет!» — заявил сержант, — к нам это не подходит! Ночью мы не спим, а днем дремлем вполуха и вполглаза…
Облачко, что висело над вершиной горы, чуть-чуть окрасилось в розовый цвет и Ширали тихо произнес:
— Заря…
Трошин проследил за его взглядом, задумчиво сказал:
— Стихи как-то попались… Не помню уже ни автора, ни названия да и сами стихи забылись, а вот две строчки запали в душу: «Кони белые черных коней — грудью в пропасть с обрыва столкнули…» Черные кони — это ночь, белые — день… Сильно сказано!
— Красиво, — согласился Ширали.
Андрей промолчал. Потом неожиданно обратился к сержанту:
— Товарищ сержант! Я вот все думаю…
— Философ! — вставил тихо Ширали. Но Андрей словно не заметил его реплики.
— …нет в уставе такого параграфа, чтобы при включении фонаря один из наряда должен зажмуриваться! Скажите, вы нас разыгрывали, да?
Высокий, сероглазый Трошин хитро улыбнулся, потер ладони, что служило у него выражением хорошего настроения и, явно копируя Андрея, весело произнес:
— Ага!..
— Баба-Яга, — в тон ему ответил Андрей, и все трое рассмеялись…
Первый наряд! Он врезался в память, запомнился на всю жизнь… А потом замелькали они друг за другом, сливаясь в бесконечною пеструю ленту. Ровную, без взлетов и падений.
А время шло. Вот уже и ежевика созрела и ягод уродилось много. Жители села таскали ее полными ведрами, заготавливали впрок, варили варенье, а ее все не убывало. Кусты были буквально усыпаны крупными черными ягодами.
У Айнур и Гозель пальцы и губы посинели. Подруги собирали ежевику и сначала самые спелые ягоды отправляли не в ведро, а в рот. Небольшого роста, гибкая, как молодая лоза винограда, Гозель, взглянув на подругу, рассмеялась:
— Айнур, губы надо красить красной или розовой помадой, а ты пользуешься черной… Ни один парень в тебя не влюбится!
— Ты на себя посмотри, — откликнулась Айнур, — у тебя еще чернее!
— Я их такими нарочно сделала…
— Это зачем же?
— Чтобы какой-нибудь джигит снял поцелуями черноту, добрался до настоящего цвета…
— Гозель, как тебе не стыдно!
— Знаешь, как приятно целоваться, — не слушая подругу, продолжала Гозель, — тебя словно током ударит, дрожь по всему телу пройдет и сердце останавливается…
— Врешь ты все, — отмахнулась Айнур, — можно подумать, что уже целовалась!
— Целовалась, а что в этом особенного? — продолжала Гозель, — голова кружится и в глазах — туман…
Айнур слушала подругу и улыбалась, хотя на душе было совсем невесело. Отношения с отчимом становились все хуже. И с подругой она хотела хоть на какое-то время забыться. Смешная эта Гозель! Еще в школе была великой выдумщицей. Чего только не придумывала! То скажет, что ее хотели украсть, то сообщит, что ей пишет знаменитый поэт из Ашхабада, то шепнет «по секрету», что какой-то неизвестный, но очень красивый парень звал ее в город…
После окончания средней школы Айнур стала работать в библиотеке, а Гозель — в детсаду. Росла Гозель в многодетной семье, четыре сестры и три брата имела. Гозель была бойкой, острой на язык и так ловко могла ответить на шутку парня, что тот терялся и порой не мог и слова вымолвить. А как доставалось нерадивым комсомольцам на собраниях, если они попадали на язычок Гозель! Она возглавляла в колхозе «Комсомольский прожектор» и порой в нем доставалось и самому председателю, уважаемому Кушван-ага! Три сестры у Гозель были уже замужем, она часто навещала их и привозила новые частушки и песни. Семья их была дружной и работящей. Отец — колхозный механизатор слыл веселым человеком. В селе говорили, что Гозель пошла в отца.
Айнур часто бывала у подруги. Долго просиживали за вышивкой, или интересной книгой, смотрели телевизор, вели бесконечные разговоры, мечтали.
— Знаешь, Айнур, — доверительно продолжала Гозель, ловко собирая ежевику. — Любовь, это, конечно, хорошо, но богатый жених — лучше! Надоело мне так жить. Хочу, чтобы у меня было все: дом, машина, ковры, гарнитуры, хрусталь…
— Да разве все это может заменить любовь? — горячо возразила Айнур, — это что, Гозель, опять из области фантазии?
— Не знаю, — вздохнула подруга, — иногда все в голове перепутывается сама не знаю, что это — правда или фантазия? А ты, знаешь?
— Скажи, — после долгого молчания спросила Айнур, — тебе Мамед, что в магазине работает, нравится?
— У него живот, как подушка, и глаза, словно маслом намазаны.
— Но он богат…
— Ну и что, — пожала плечами Гозель.
— Не пойму я тебя…
— Я этого Мамеда терпеть не могу, — продолжала Гозель, словно не слыша слов подруги. — Ты только вспомни, как он говорит: «Здравствуйте, девушки! Здравствуйте, милые! Ах, какие вы красивые… Эх! Если бы меня хоть избили такие!»
Айнур засмеялась. Не довольствуясь тем, что она точно скопировала голос Мамеда, Гозель еще и изобразила его. Выпятив живот и, раскачиваясь из стороны в сторону, она зашагала перед подругой. Согнув руки в локтях, широко расставила их в стороны, голову задрала вверх, глаза зажмурила от важности…
Айнур так и залилась звонким смехом. Копировать других, подмечать в людях смешное — это Гозель умела.
Внезапно послышались мужские голоса…
— Вай! — испуганно крикнула Гозель, — Айнур, там кто-то есть…
Из кустов вышли двое парней в защитной камуфляжной одежде. За плечами висели автоматы, на груди у одного болтался бинокль, к поясам были прицеплены сумки с запасными обоймами к автоматам, фляжки с водой в парусиновых чехлах. На головах — защитные панамы с широкими полями. Один — стройный, черноглазый, второй — высокий и широкоплечий.
Девушки еще не успели придти в себя, как смуглый пограничник заговорил по-туркменски, явно копируя Гозель, вернее неведомого Мамеда, о котором шла речь:
— Здравствуйте, девушки! Здравствуйте, милые! Какие вы красивые…
При этих словах пограничник выпятил живот, расставив в стороны руки и, переваливаясь с ноги на ногу, прошелся перед девушками. Айнур и Гозель не удержались от смеха, а парень остановился и протянул руку:
— Разрешите представиться, Мамед! А это мой друг — Байрам! Подходи, что ты стоишь…
Гозель лукаво улыбнулась:
— И никакой вы не Мамед, а Ширали! А вашего друга звать Андрей. И вы умеете хорошо рисовать…
Андрей и Ширали переглянулись:
— Один-ноль в вашу пользу! — усмехнулся Андрей.
— А вы, — произнес спокойно Ширали, — Айнур и Гозель, окончили среднюю школу и работаете в библиотеке и детском садике. У Гозель — четыре сестры и три брата. Айнур в семье одна, ее мать зовут Энай, а отчима Бекмурад.
— Один-один, — улыбнулась Гозель. — Ну, вам это положено по долгу службы знать. Скажите лучше, когда вы к нам подкрались…
— Когда вы мечтали о поцелуях, — шутливо произнес Андрей.
— И о губной помаде, — добавил Ширали.
Смуглые щеки Айнур залил нежный румянец. Она низко опустила голову. Но не такой била Гозель.
— Это кто учил вас чужие разговоры подслушивать? — вызывающе уперев руки в бока, спросила она. — Вот пойдем на заставу и доложим старшему лейтенанту Казарновскому чем его солдаты занимаются. Надо нарушителей ловить, а они разговоры подслушивают! Хорошо службу несете!..
— Мы идем к шлагбауму… Видим, — кто-то ежевику собирает, решили проверить, что за люди? — объяснил Ширали.
— Слышишь, Айнур, — они разглашают военную тайну — говорят о своем маршруте… Вот уж старший лейтенант задаст вам!..
Гозель говорила с мягким акцентом, и это даже нравилось Андрею. Он вслушивался в интонации ее голоса, но смотрел он на Айнур… Правда, стеснялся рассматривать в упор, но украдкой бросал на нее взоры.
Гозель, чувствуя, что парни растерялись, продолжала:
— Представляешь, Айнур, что было бы, если все ребята с заставы были такими, как этот художник и его друг? Нарушители так бы и прыгали как зайцы через границу! Нет, надо обязательно доложить начальнику заставы!
— Хватит тебе, Гозель, — неожиданно оборвала Айнур, — а то они еще подумают, что ты такая злая…
Айнур тихо засмеялась. Смех у нее был мягким, с переливами. Андрею показалось, что несколько голубей воркуют у него под окном в деревне, где он бывал в детстве у бабушки. Повеяло вдруг чем-то родным, близким… Ему захотелось, чтобы смех этой стройной туркменки звучал долго-долго…
Глядя на Айнур, рассмеялись все. Гозель сквозь смех сказала:
— Пусть думают, что я злая… Я такая и есть!
— На злую вы не похожи, — неожиданно заявил Ширали.
— Почему? — спросила Айнур.
— Злого человека можно без слов узнать, — серьезно добавил Ширали, — стоит только в глаза посмотреть внимательней…
— Учтите, девушки, это художник говорит, — сказал Андрей, — взгляд у них особый — сразу все схватывает…
— Ох, как мне нужен художник, — воскликнула Гозель. — Будьте шефом нашего детсадика! Помогите малышам. Нарисуйте на стенах зайцев, медвежат, лисичек! Ну, что вам стоит?
Друзья переглянулись, чуть заметно кивнули друг другу.