ий, дохлый, а шея длинная, тонкая и кадык, как кулак. Такого ей в чехол посадить — плевое дело! Наверное, приучила — сам залазит… Почему у них все в чехлах, может объяснишь?
— Не знаю, — чистосердечно признался Андрей, — наверное, чтобы вещи не пылились, ну, и моль не жрала…
— Так деревенские же! Их у нас так и зовут — чехольщики. В городе они у кого-то подсмотрели чехлы эти, вот и подражают! Дочь у них Верка, рыжая-рыжая, ну, как огонь… И в веснушках, словно маляр над ней кистью с желтой краской тряхнул. Отмыться не может… мыла такого нет! Веселая, начнет плясать — половицы в клубе гудят… Вместе в школе учились, ничего девка, хотя и рыжая… Чехольщицей ее дразнят. Верка — чехольщица! Звучит?
— Пожалуй, лучше будет Гришка-чехольщик, — улыбнулся Андрей.
— Очумел, да? — подскочил сержант, — да чтобы я… Что на ней свет клином сошелся? Да ты знаешь, какие у нас девчата! Приезжай, посмотришь, упадешь — и не встанешь… Понял, сибиряк?
— Все равно они тебя в чехол посадят!.. Между прочим, чехольщиков я видел. Как-то к нам делегация иностранная приезжала, то ли поляки, то ли немцы. Снег, мороз, ветер, а они в кепках, на ушах — чехлы теплые… Вот уж, смехота!
Сержант рассмеялся, потом, серьезно спросил:
— Ты домой сообщил?..
— Нет… Мать с сестрой сразу примчатся. Знаю их. Мне слезы на нервы действуют. А ты?
— Зачем беспокоить, если обстановка нормальная? Живы? Живы! Здоровы? Здоровы! А что еще надо?.. Пишу, что все в порядке. После демобилизации хочу в училище поступать, в пограничное. Понимаешь, Андрей, понравилась наша служба. Хотя и пулю заработал… Не знаю, может она и решила выбор… Понял, как непросто покой людей охранять!
— А я надумал в автодорожный институт двинуть… Машины люблю. У нас это семейная традиция, — сообщил Андрей.
— Дело хорошее, — согласился сержант, — сейчас без машин никуда!
Осторожно неся на перевязи перебинтованную руку, он подошел к раскрытому окну и, присел на подоконник.
Андрей тоже поднялся с кровати, сунул ноги в тапочки, прошелся по палате. Неловко повернулся и тут же острая боль пронзила грудь. Он поморщился и постарался думать о чем-нибудь отвлеченном. Знал уже, стоит только сосредоточиться на боли: она сразу станет острее… Стал ходить по палате медленно делая повороты. А мыслями обратился к Айнур…
В окно Гриша увидел во дворе двух девушек-туркменок и стройного паренька в форме пограничника. Девушки были в ярких национальных платьях, доходивших до щиколоток.
— Андрей, иди-ка сюда! — позвал сержант.
Узнав Айнур, Андрей почувствовал прилив такой радости, что она переполнила все его существо, живительным бальзамом выплеснулась на боль и враз уняла ее… Айнур! Он ждал ее ежедневно, ежечасно. Она не раз приходила в маленькую палату. Но было это только в те короткие моменты, когда боль отпускала и он забывался в тревожном сне… Он видел ее во сне — тихую, молчаливую, таинственную, как лунный свет…
— Ты посмотри на ту, что повыше, — как сквозь сон слышал он голос сержанта. — Вот это девушка! Настоящая горная козочка! А какая стройная… А косы-то, косы! В руку толщиной, и длинные… Вот это красавица! Ну, что ты молчишь? Язык отнялся или обалдел?..
— Я ее знаю, — после долгого молчания прошептал Андрей.
— Что? — недоуменно протянул сержант, — ты знаешь ее?
— Это дочь той женщины, — вздохнул Андрей. — Айнур ее звать, свет луны по-туркменски…
Сержант хотел что-то сказать, но видимо раздумал и только махнул здоровой рукой. Потом стал быстро заправлять койки, прибирать на тумбочках. Андрей не мог понять, почему этот словоохотливый парень замолчал? Одну единственную фразу только и произнес, подойдя к Андрею и внимательно взглянув в глаза:
— Ну, сибиряк, удивил ты меня…
Первое, что увидела Айнур, войдя вместе с Гозель и Ширали в палату, были бирюзовые глаза Андрея. На миг ей даже показалось, что она растворилась в их синеве и ничего от нее не осталось. Ей вдруг захотелось смотреть в них долго-долго… Вспомнилось, как они с Гозель поинтересовались у Ширали, почему у его друга такие глаза? Художник долго молчал, потом заявил, что Андрей родом с Енисея, вода в котором очень синяя и чистая. «Говорят, что если в детстве долго смотреть на нее, то глаза у человека становятся синими-синими… А Андрей жил на берегу этой могучей сибирской реки», — закончил свое пояснение Ширали.
Голова и лицо Андрея были забинтованы, оставались одни глаза, и они с беспокойством следили за девушкой. Ей хотелось увидеть его без бинтов, и в то же время она боялась этого… Она помнила чистый, высокий лоб, четкий овал щек, маленькую ямочку на подбородке. Неужели ей ничего этого больше не увидеть, парень, спасший ее мать, обезображен на всю жизнь?..
Андрей смотрел на нежное лицо девушки и чувствовал, как острая боль наполняет сердце… Хорошо, что сейчас бинты все скрывают, но не вечно же носить их?.. Скоро придется снять. Главврач заверил, что все будет в норме. Но на то он и врач, чтобы успокаивать! Знает о психологическом факторе…
— Здравствуйте, товарищи больные! — весело приветствовал Ширали, окинув взглядом палату, — как себя чувствуете?
— Обстановка нормальная, — ответил сержант.
Когда все пожали друг другу руки и познакомились, Гозель сообщила:
— Мы в больнице у тети Энай были…
— Как она? — участливо спросил Андрей, взглянув на Айнур.
— Мама поправляется. Врачи говорят, что недели через две выпишут. Она привет передает и здоровья желает. А как выйдет из больницы, сразу навестит вас…
Много слов приготовила Айнур, чтобы поблагодарить этого широкоплечего, синеглазого парня, спасшего ее мать. Сейчас они вылетели из головы. Ей хотелось смотреть на него, и в то же время она боялась, вдруг он истолкует ее взгляды по-иному, подумает, что она присматривается к его лицу, старается заглянуть под бинты…
— Его не забывают, — воспользовавшись паузой, заметил сержант. — И начальник заставы был, и замполит. А вчера начальник политотдела подполковник Сапожников приезжал. Веселый такой мужик. Рассмешил нас… Рассказывал как он, будучи лейтенантом, приехал на заставу с молодой женой. Их ночью москиты заели, так они стали спать на наблюдательной вышке — ветерок там москитов отгоняет. Однажды по команде: «Застава, в ружье!» он чуть не свалился оттуда, вышка-то высокая! Ничего вроде смешного нет, но он так рассказывал — чуть животы не надорвали!
— Что на заставе нового? — поинтересовался Андрей.
— Да все в норме, ребята привет передают, интересуются — скоро ли вернешься. Ждут тебя… И Оладушек, и Янис, и сержант Трошин, и старшина Барыков… Да все. Письмо нам пришло от полковника Ткаченко Ивана Дмитриевича.
— Это кто? — спросил Андрей.
— Начальник заставы, на которой в 1930 году служил Алексей Кравцов!.. Мы с тобой в Центральный архив писали, а они наше письмо ему переслали. Он в Ленинграде живет. В отставке, давно…
— Кравцов — этот тот, чьим именем ваша застава названа? — уточнил сержант.
— Он самый! — с гордостью ответил Андрей. — Что пишет полковник?
— Он на машинке письмо отпечатал… на четырнадцати страницах. — Ширали достал аккуратно сложенные листки, — я его оставлю… Только несколько строчек прочту:
«Вы спрашиваете каким был Алексей Кравцов? Однозначно на этот вопрос ответить нельзя. Правильнее будет рассказать о личном составе вообще, в том числе, и о Кравцове. В то время, которое вы просите описать, молодежь приходила на пополнение Красной Армии и погранвойск с образованием два-три, редко пять классов. Служили на заставе украинцы, ребята с Волги, были татары, Кравцов был широкоплечим, высоким, а волосы — русыми. Отличался настойчивостью в любом деле, во время занятий на спортивных снарядах делал все очень тщательно. А если что не получалось — повторял по несколько раз, пока не добивался более высших результатов. По стрельбе и метанию гранаты занимал призовые места не только на заставе, но и в отряде. Все ребята его уважали, и он был со всеми очень приветлив. Сочетались в нем железная выдержка и удивительная доброта. А как хорошо играл на гармошке, песни любил…»
Ширали умолк. За открытым окном синели вершины гор. Легкий ветер влетал в палату, приносил запах свежескошенного клевера, слышалось щебетанье птиц, шелест листьев могучих чинар. Их ветви тянулись в окно. Видимо, им тоже хотелось услышать о том, что было более полувека назад…
— Ширали, читай дальше, — кивнул на листки Андрей.
— Прочти, Ширали, — попросил и сержант.
Айнур и Гозель молчали, но по их лицам можно было понять, что девушки ждут продолжения письма.
Ширали читал письмо и уносился мыслями в далекое время, потом возвращался назад и чувствовал, что в какой-то мере завидует своему другу и сержанту… Они уже были чем-то похожи на того далекого комсомольца, о котором с такой любовью писал полковник Ткаченко. Андрей спас женщину, Гриша был ранен, но сумел задержать нарушителя… А что сделал он, Ширали? И сможет ли вообще что-нибудь сделать?..
«Так вот каким был этот Алексей Кравцов, — думала Айнур, — смелым, решительным, непримиримым. А ее, комсомолку, хотят насильно выдать замуж, взять калым. И она не может противостоять воле отчима… Нет. Не бывать этому!»
— «Комсомольцы — добровольцы», — звучала в голове Гозель знакомая мелодия, и под ее напев ей хотелось хотя бы одним глазом увидеть далекое уже время. И не только увидеть, но и принять самое деятельное участие. Ну, а если нельзя туда — что бы хорошее, доброе сделать сейчас? Ведь она же комсомолка и хоть чем-то должна походить на «того парня»…
Гриша тоже был тих и задумчив. Он снова «прокручивал» в памяти детали недавней схватки с нарушителями, представлял, как бы на его месте поступил Алексей Кравцов? Конечно, более умело, более продуманно…
Иной образ героя-пограничника вырисовывался перед Андреем. В беседах с Ширали, Кучук-ага, собственных мыслях он уже нарисовал образ героя-пограничника. И теперь, слушая рассказ полковника Ткаченко, он сверял, насколько правильным был образ, созданный воображением. И убеждался, что Алексей в жизни был проще, понятнее. И какими-то мелкими, незначительными казались переживания о лице, шрамах. Да и сам факт спасения матери Айнур начинал бледнеть, как бледнеют предрассветные сумерки перед ослепительными лучами восходящего солнца…