С получением сего, приказываю вам немедленно 76 саблями маневренной группы выступить…»
Меха у трехрядки были малиновыми, и когда Алексей растягивал их, казалось, что бока гармони то полыхают алым цветом заката, то разгораются ярким пламенем костра. Пальцы правой руки бойко бегали по перламутровым пуговицам ладов, левая энергично нажимала на кнопки басов. Одновременно с этим рука, растягивая гармонь, ходила вверх-вниз, меха выгибались дугой и напоминали речные волны.
Слаженные аккорды «Есть на Волге утес» разливались над заставой, взмывали вверх, улетали далеко-далеко. Неслись над величественными вершинами Копетдага, над барханами Каракумов. Было странно слушать здесь, как плескались в музыке волны далекой отсюда могучей русской реки, как шумит ветер над незыблемым утесом…
Алексей играл самозабвенно. Он отрешился от всего, не видел просветленных лиц товарищей, что сидели с ним рядом, казармы, наблюдательной вышки, часового на ней. Казалось, что ей внимают не только люди, но и барханы, горы, глубокие ущелья, где бродят винторогие архары, чудесные рощи арчи-можжевельника, чем-то неуловимо напоминающие русские ели…
На заставе впервые слушали игру Алексея. После того, как похоронили Васю, он не брал в руки гармонь. Аккуратно завернул ее в старую простыню и положил в каптерку, словно забыв о ней. Просили товарищи, командиры, но все было бесполезно: гармонь лежала на полке. Алексей грустил о погибшем товарище. Все время стоял перед его глазами худенький низкорослый паренек с веснушчатым лицом, влюбленный в лошадей и музыку. Играть Вася не умел ни на, чем, но обладал удивительным музыкальным слухом. Любую мелодию запоминал сразу… Алексей не давал себе определенного зарока — когда он снова возьмет в руки гармонь. Но где-то в глубине души чувствовал, что будет снова играть, но не раньше, чем отомстит за смерть друга. И никто не заставил бы его сделать это раньше. Теперь, все стало ясным…
Хозяином платка оказался старый Овез, погибший при попытке перейти границу. Бекмурад рассказал на следствии, что пограничника зарезал отец, при этом был старший брат — Клычмурад, которому удалось бежать за кордон… Сожалел Алексей, что поспешил с выстрелом, надо было взять бандита живым, чтобы судил его народ и все знали, как было совершено преступление… Но хорошо понимал, что не выстрели он тогда — ушел бы Овез. Только пуля могла задержать его…
Когда Алексей взял из каптерки гармонь и направился под развесистые чинары — слух об этом моментально разнесся по заставе. Он опередил голос гармони. Алексей бережно развернул инструмент, тщательно протер, беззвучно прошелся пальцами сверху-вниз по клавишам, о чем-то задумался. Пограничники молчали, понимая важность момента. А он все сидел, не замечая ничего и никого вокруг. Пальцы рассеянно бродили по ладам, словно отыскивая что-то, но гармонь не издавала ни звука. Казалось, они молча прислушиваются друг к другу: гармонь и ее хозяин… Но вот Алексей тряхнул коротко стриженной головой, растянул малиновые меха. Низкий, рокочущий звук прокатился над заставой. Тяжело вздохнули басы, и вот уже запели, заголосили переливчатые голоса…
Алексей играл и играл. Подходили пограничники, молча присаживались на скамейки, как завороженные, слушали виртуозную игру. Они соскучились по музыке, огрубели от постоянных схваток с басмачами, неимоверно тяжелой службы среди раскаленных гор и сыпучих песков. Они были оторваны от дома, родных мест, близких людей. И сейчас музыка нежным прикосновением дотрагивалась до их сердец, вызывая воспоминания, пробуждая светлые мечты…
Замер последний аккорд. Все молчали, понимая, что словами можно испортить настроение, разбить мечты, навеянные музыкой. Молчали гармонь и гармонист, молчали ребята. Даже ветер, что всегда срываясь с гор, шумел над заставой, тоже поутих…
Алексей понимал, что все ждут, чтобы он сыграл еще и, чуть подумав, начал любимый вальс деда Макара «На сопках Маньчжурии». Грустная светлая мелодия! Сколько воспоминаний будила она в сердцах ребят. И не было никаких слов, только струились серебряные звуки гармони, вздыхали басы…
На этот раз последние звуки вальса утонули в дружных аплодисментах. Раздались голоса:
— Спасибо, Леша!
— Молодец!..
— Вот это я понимаю…
— Теперь живем, ребята! Есть у нас гармонист…
— Играю на заказ, — объявил Алексей и гармонь, охнув, словно поддержала слова своего хозяина.
— «Реве, та стогне»! — выкрикнул узкоплечий парень с бледным усталым лицом.
— «Лявониху» — пробасил другой пограничник.
— «Ямщика», Леха, «Ямщика» давай! — настойчиво просил Роман Жалнин.
— Не все сразу, — поднял руку Алексей. — Сыграю всем, только не торопитесь…
— А песню про Иссык-Куль знаешь? — неожиданно спросил Улан Токомбаев и узкие глаза его засветились надеждой.
— Не знаю, — вздохнул Алексей, — ты попробуй напой, может, подлажусь…
Молодой киргиз откашлялся и вот зазвучал над заставой его тягучий гортанный голос. Робко поддержала его гармонь, потом осмелела, гармонист постепенно «нащупал» мелодию, вот схватил ее, и слитые, гармоничные звуки полились в вечернем душном воздухе. Песня киргиза была своеобразной и все слушали ее, хотя и не понимали слов…
Закончив песню, Улан, улыбаясь, спросил:
— Вы знаете, ребята, сколько лет этой песне? Тысяча!
— Может, две? — предположил кто-то из пограничников.
— Может и две, — миролюбиво согласился Улан.
— Почему так думаешь? — поинтересовался кто-то из ребят.
— Она хорошая, а хорошее живет долго-долго. Так мой отец и дедушка говорили.
— Мудрые у тебя старики, Улан, — сказал Алексей, — правильно понимают.
— И мы мудрыми будем, — согласился один из пограничников. — Когда проживем сколько они, ох, и хитрыми станем. Ни один нарушитель не уйдет!
— Что же получается, — сказал пограничник, тот что заказывал Алексею сыграть «Лявониху», — всю жизнь на заставе служить собираешься?
— Чего городишь, — горячо воскликнул Алексей, — лет через двадцать границ вообще не будет!
— Не пойму… как это? — недоуменно протянул Улан.
— А вот так, — отложив гармонь, произнес Алексей, — не будет и все! Скажи, есть граница между твоей Киргизией, к примеру, и Сибирью?
— Зачем она? — пожал плечами Улан.
— У нас союз братских республик, — добавил Жалнин. — Какие еще границы?
— Правильно мыслишь, — махнул рукой Алексей. — Так неужели думаете, что за столько лет люди не поймут, что жить одной семьей лучше. Сейчас басмачи и баи бегут в Иран, Афганистан, а если там тоже бедняки власть возьмут — куда этим бандитам и богатеям бежать?
— А басмачей мы сами перебьем! — горячо воскликнул Жалнин. — Раз-два и на мушку!
— Ох, какой ты храбрый, — засмеялся Алексей. — А это кто же вчера на стрельбище из тридцати возможных выбил ноль целых хрен десятых… Уж не ты ли?
Раздался дружный смех и Жалнин смущенно пробормотал:
— Да я планку прицела не туда поставил…
— Твоя планка не туда ставил, — серьезно заметил Улан Токомбаев, — а нарушитель прыг-прыг и прошел… Спасибо скажет, тебе, Ромка, ай, какой спасибо!
— Ребята, да я, — воскликнул Роман, — я, знаете…
— Болтай поменьше, — заметил кто-то, делом доказывай…
Тихонько перебирая лады гармони, Алексей мечтательно произнес:
— Верно, ребята, придет время и не будет никаких нарушителей, никаких границ. Хочешь посмотреть мир — поезжай хоть к неграм, хоть к китайцам… Улан, друг ситный, куда с тобой двинем?
— Ай, Иссык-Куль сначала двинем, — расплылся в улыбке Улан, — мало-мало кумыс будем пить!
— А может что покрепче? — крикнул кто-то.
— Лучше кумыса ничего нет, — возразил Улан и зажмурился.
— Верно! — подхватил Алексей и вновь рванул малиновые меха трехрядки…
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
В момент, когда в мировой и гражданской войне вырисовываются более или менее определенные границы Советской России, горящей еще красным огнем революционной борьбы между укрепляющимся победоносным пролетариатом и смертельно раненой, но еще бешено отбивающейся буржуазией, незащищенные границы могут послужить открытой дверью для контрреволюции и спекуляции, что с одной стороны может повлечь усиление контрреволюционного движения, а с другой стороны обеднить и так уже истощенную страну… Для предупреждения этих грозных в настоящее время явлений создается необходимость восстановить на доселе же определившиеся границы пограничную охрану в духе, соответственном стремлениям и тактике революционной Советской власти.
Часовой по заставе, рядовой второго года службы Янис Крумень, натянув широкополую панаму на рыжую голову и повесив на шею автомат, подошел к шлагбауму. Полосатая перекладина пошла вверх, и отара сараджинских курдючных овец во главе с черным нахальным козлом устремилась вперед. Овцы шли бесконечным серым потоком — настолько большой была колхозная отара. Животные блеяли, торопились как можно быстрее на пастбища, где их ждала сочная, мягкая трава. Густая пыль, поднятая копытами, стеной висела в воздухе, и легкий ветерок неохотно относил ее на север.
— Бекмурад-ага, — крикнул Янис чабану, — ваша отара вроде больше стала. Смотрите, сколько пыли подняла, как дымовая завеса! До самого вечера не осядет…
— Разве восемьсот голов много? — подъезжая на своем сером с черным хвостом ишаке к пограничнику, спросил чабан. — В колхозе есть отары в два раза больше! Как твои дела, Янис?
— Хорошо, Бекмурад-ага, и здесь, и дома. Сегодня опять у валунов пасти будете?
— Трава там сочная, вода близко. Зачем лучше искать? Овцы привыкли… Они как люди, все понимают…