Аня: Да.
Артем: Жду завтра. Привет.
Аня: Привет. Во сколько?
Артем: В 11 утра нормально?
Аня: Нормально. Что надеть?
Артем: Что хочешь. Все равно будешь переодеваться.
Аня:?
Артем: Завтра увидишь.
А в Москву наконец пришел май, не календарный, а самый настоящий – с цветущими тюльпанами и сочной молодой зеленью. Столичный воздух стал вдруг свежим и чистым, открытые кафе приглашали присесть за столик, появились первые кашпо и декоративные горшки с цветущими петуниями, на кустах сирени набухали бутоны будущих цветов. Но сначала будет черемуха с ее прохладными днями и насыщенным душным запахом. Жизнь прекрасна!
В субботу Аня летела в мастерскую, чувствуя себя глупой восемнадцатилетней девчонкой. И ничего не могла с этим поделать. Знала ведь, знала, что ничего хорошего из предстоящего не выйдет – пара сеансов и все. «Ну и пусть! – упорно отзывалось внутри. – Пусть!
Зато потом буду вспоминать, как была музой настоящего художника, и через два века кто-нибудь будет смотреть на портрет в музее и гадать: кто же это? А это я, Аня Мальцева, дизайнер в издательстве, увековечена, как какая-нибудь «Всадница» Брюллова или «Девочка с персиками» Серова.
Дура.
– Привет, – он был в старой серой майке с пятнами краски и в темных джинсах.
– Привет, – она тоже была в джинсах и майке, только фиолетовой и без пятен.
– Проходи.
У него все готово. Напротив мольберта – пустое пространство и большой пластиковый куб, который вполне может служить табуретом. На кубе – бледно-голубая ткань.
– Тебе придется снять майку, – обрадовал Артем и вновь был причислен к отряду Артемонов.
– Мне казалось, мы заранее обговаривали вопрос ню, – ответила Аня, стараясь, чтобы голос звучал ровно.
Возможность сидеть перед ним полуобнаженной почему-то не испугала. Но взволновала. Все-таки есть в этом что-то очень интимное, кто бы ни утверждал обратное.
– Мне нужны твои плечи, – Артем-Артемон невозмутимо рассматривал кисти в стакане, вынимал их по очереди и трогал щетину. – Снимешь майку и бюстгальтер, накинешь вот эту ткань, слегка спустишь, сядешь боком и обернешься через плечо, – отложил кисточки и поднял глаза. – Все понятно?
– Понятно.
Артем отвернулся, она начала раздеваться. «Как перед осмотром у врача, – пронеслось в голове. – Ведь врач не совсем мужчина. Он врач. Так и художник». А руки слегка подрагивали и не очень слушались. Наконец Аня сложила свою одежду на втором таком же кубе чуть в стороне, накинула ткань, как шаль, придерживая ее концы на груди. Села, как сказали, и уведомила:
– Я готова.
Артем обернулся. Долго смотрел. Так долго, что Аня уже начала краснеть под этим взглядом. Он задумчиво потер переносицу, потом подошел и стал поправлять ткань, образуя складки, потом снова отошел, приблизился, еще раз поправил. Аня чувствовала его ладони сквозь тонкую материю. Артем закончил с тканью и занялся распущенными волосами – убрал пряди за спину, затем прикоснулся к плечу и чуть его выдвинул вперед, снова отошел.
Ане очень нравились его прикосновения. Вот просто очень. Она понимала – это всего лишь работа. Художник – он же как врач. Но…
– Замри.
Сеанс начался. Через двадцать минут она устала, через тридцать затекло все. Мысли об интимности отношений художника и модели испарились. Ане вообще стало казаться, что Вольский ее не видит. Нет, так-то видит, конечно, смотрит постоянно, потом наносит мазки на холст, потом опять смотрит, иногда выходит из-за мольберта и чуть хмурит брови, а потом снова начинает рисовать. Но все это время он как будто не с ней, не здесь.
– Шевелиться совсем нельзя?
– Устала?
– А ты сам не пробовал так выворачивать шею?
– Нет.
– А жаль.
Он улыбнулся:
– Потерпи еще минут пять, и сделаем перерыв.
– Я-то потерплю, но тебе придется потом самому мою голову ставить на место. А то так и останусь.
– Мы что-нибудь придумаем, – пообещал он. – Не оставим тебя в беде.
И он придумал. Предложил кофе. Пока Аня, сев наконец прямо, медленно качала головой влево и вправо, тихо постанывая, Артем готовил кофе. И не какой-нибудь там растворимый. А самый настоящий. У дальней стены студии находилась маленькая импровизированная кухня – холодильник, раковина, короткая столешница и плита с двумя электрическими конфорками. А над всем этим великолепием – полки, откуда Артем вынул пакетик с молотым кофе и турку. Турку! С ума сойти. Аня даже замерла. Сейчас он для нее будет варить кофе в турке. Это стоило того, чтобы долго сидеть в неподвижной позе, рискуя свернуть себе шею.
Она так засмотрелась, что чуть не забыла надеть майку.
– Молоко? Сахар?
– И того, и другого.
– И побольше?
Он дразнится?
– Сколько не жалко.
Запах в студии стоял умопомрачительный. А потом пошел дождь. Карнизы с той стороны окна были железными, поэтому дождь барабанил звонко. Струйки воды стекали по стеклу, делая пейзаж за окном размытым.
Они сидели вдвоем в студии, слушали дождь и пили кофе.
– Кто это? – спросила Аня, кивнув головой в сторону портрета, висевшего на стене. – Знакомое лицо.
– Одна актриса. Раньше она часто снималась в кино, а потом получила роль всей своей жизни в одном легендарном театре. Она так говорила. Очень серьезно отнеслась к этой роли, долго и тщательно готовилась. А в свободные часы приходила ко мне – хотелось ей иметь портрет в образе этой героини.
Аня встала со своего куба и подошла к картине поближе, желая лучше разглядеть полотно. На нее смотрела красивая женщина средних лет. Волосы высоко взбиты, но находятся в легком беспорядке, ухоженные руки немного нервно трогают длинную жемчужную нить. Платье старинное, закрытое, на столике рядом большая широкополая шляпа.
– Что-то чеховское проскальзывает, – сказала Аня.
– Она и репетировала Чехова. «Вишневый сад», Раневская.
– А почему картину не забрала? Не понравилось? По-моему, получилось очень здорово.
– Не смогла. Это была роль-мечта. Ради нее пришлось похудеть и отказаться от нескольких хороших предложений в кино. Спектакль оказался провальным. Его сыграли всего то ли пять, то ли семь раз, критика обрушилась на постановку, присвоив титул «самый бездарный спектакль сезона». А фильмы, от которых эта актриса отказалась ради роли Раневской, вышли с участием других и имели успех. Вот такая шутка жизни. Картину она так и не забрала. Не смогла. Ведь это напоминание о личной творческой катастрофе. Людям искусства сложно пережить подобное. Некоторые до конца жизни мучаются собственными неудачами. Так что портрет остался здесь и служит мне напоминанием о том, настолько капризна и непостоянна удача.
– У тебя было много провалов?
Вольский ответил не сразу. Подошел, встал рядом и тоже начал рассматривать портрет. Аня чувствовала его близость, Артем казался ей давно знакомым и совсем незнакомым одновременно. Ощущение знакомства дарило близость и уют, ощущение незнакомства волновало. А дождь за окном все шел и шел, уже не барабанил – шумел, как при ветре порой шумит густая листва деревьев.
– Были, – ответил он наконец. – И выставки неудачные, и статьи разгромные.
– Как ты с этим справлялся?
– Непросто. Но… со временем вырабатывается привычка, что ли. Определенная внутренняя установка на то, что жизнь не ограничивается отдельной выставкой или отдельными статьями. Она продолжается и идет вперед, и то, что происходит сейчас, завтра станет прошлым, а послезавтра вообще забудется.
– Мудро, – Аня повернулась и посмотрела на Артема. – Когда мы будем продолжать?
– Наверное, уже завтра. Из-за дождя потемнело, и свет не тот. Ты сможешь завтра прийти в это же время?
– Да.
Значит, у них еще будет завтра. Одно завтра на двоих в этой студии. И, может быть, совместный кофе.
– Разрешишь посмотреть, что сегодня получилось?
– Там только общие черты.
– Но себя-то я узнаю?
– Как знать…
Артем кивнул головой, мол, подходи к мольберту, смотри. Аня подошла. Демонстративно сложила на груди руки, наклонила голову, прикусила губу и выдала вердикт:
– В общих чертах, конечно, сходство есть. Волосы мои, плечо вроде тоже мое. Жаль, что куб не уместился. Ты взял очень маленький холст.
– Говоришь как заправский критик.
– А я все время общаюсь с критиками. Критиками обложек и критиками версток. Мы с тобой эти – собратья по несчастью.
В уголках его глаз собрались морщинки. Артем смеялся. Ане тоже захотелось смеяться.
Но зазвонил телефон, и все изменилось. Звонила Ева. Артем пару раз обратился к ней по имени. Ему было не очень удобно говорить в присутствии Ани – это чувствовалось. И он сказал, что перезвонит.
«Когда останется один», – подумала она.
Настроение сразу испортилось, и все то хорошее, легкое и даже близкое, что было здесь еще пять минут назад, – испарилось. И дело не в том, что позвонила женщина. А в том, что позвонила именно она – Ева. Еще в Крыму Аня отчетливо поняла, что Ева что-то значит для Артема. Что она не просто жена друга, а нечто большее. Такие вещи всегда чувствуются, даже если люди ведут себя безупречно. Артем был безупречен. Только вот… о чем он будет говорить с Евой по телефону за закрытыми дверями?
Этот звонок четко обозначил, что нет никакого «давно знакомого». Есть человек, живущий своей жизнью, и есть Аня, которую попросили на время стать моделью для картины. Все.
Дождь за окном закончился. Артем завершил разговор и положил телефон на стол.
– Я пойду, – сказала Аня, оглядываясь в поисках сумки. Ей было трудно встречаться с ним глазами. – Знаешь, я тут вспомнила, у меня на завтра запланировано одно дело, так что с сеансом не получится. Прости.
– Да, я понимаю. На будущей неделе?
– Наверное. Я посмотрю, как там у меня с планами.
У нее глаза необыкновенные – серые с рыжими крапинками, словно в глазах веснушки. Артем не сразу их разглядел. Потому что волосы необычного цвета и красивая линия шеи и плеч. Он на это повелся. А оказалось – глаза! И как передать их хитрый лисий взгляд? Места для куба на холсте не хватило. Надо же такое придумать. Артем не собирался писать портрет в полный рост. Он хотел передать поворот головы, взгляд и руку, которая перехватывает на груди ткань. Пригл